В Курятнике опять раскрывают тему абортов

И не надоело им еще...

По этому случаю выкладываю сюда старую статейку на эту тему, которая, правда, так и осталась недописанной, ибо в то время меня что-то отвлекло. Но чего ж добру пропадать? Тем более, что защищать аборты "справа", кажется, не пробовал еще никто.

NB: Ссылки в статье идут тоже на кураевские диспуты, но сколько-толетней давности.

Один из записных «борцов с абортами» на Кураевском форуме, некий Сергей Григорьев, пожаловался, что давно уже не слышал от своих противников новых, незатасканных аргументов. С кем, мол, ни схлестнись на плодородной абортной почве, все талдычат что-то о «праве женщины распоряжаться своим телом», о том, что «эмбрион не человек» – и дальше этих затрепанных фраз не идут. Сергей уверяет, что с нетерпением ждет от «абортолюбцев» чего-нибудь новенького.

Я никоим образом не являюсь любительницей абортов; однако аргументы, используемые «борцами за жизнь», действительно вызывают недоумение и желание возразить – причем возразить с точки зрения, которая мне в этих дискуссиях еще не встречалась, если не считать некоторых робких или маргинальных подходов к ней.

Противники абортов порой в пылу дискуссии именуют своих противников «либералами», «гуманистами» и даже (это особо грубое оскорбление) «правозащитниками». Действительно, среди их оппонентов немало либералов и гуманистов. Однако легко заметить, что аргументы самих «абортоненавистников» базируются на нескольких небесспорных предпосылках вполне либерально-гуманистического характера. А именно:

Всякое существо, генетически происходящее от мужчины и женщины, в любой момент своего существования является Человеком.
Всякий Человек обладает некоторыми безусловными и неотъемлемыми Правами, важнейшее из которых – Право на Жизнь.
Никакие, даже самые экстремальные обстоятельства не оправдывают убийства Человека.

Постулаты, как нетрудно заметить, вполне укладываются в систему ценностей наших либералов-правозащитников. Собственно, в главном противники согласны. Спор идет о частном вопросе: «абортолюбцы» соглашаются признавать Человеком только того, кто уже появился на свет, «абортоборцы» распространяют концепцию Прав Человека и на период от зачатия до рождения.

Но верны ли эти постулаты?

Начнем с первого. Издавна существуют две точки зрения на вопрос, что означает понятие «человек» и кого называть этим словом. Одни мыслители ориентируются на внешние, физические признаки – анатомию, физиологию, генетическое родство; другие вносят в понятие «человека» некий духовный или, если хотите, этический смысл. Одни не вкладывают в слово «человек» никакого оценочного значения – другие говорят о тех, кто «достоин» или «недостоин» звания человека, о «нелюдях», о «потерявших человеческий облик» и т.д.

Оба подхода имеют право на существование: очевидно, что здесь одному слову придаются разные значения. Проблемы возникают, когда господа гуманисты начинают эти значения путать и требуют ко всякому человеку в первом, формальном смысле слова такого отношения, какого заслуживает достойный человек во втором смысле – т.е. уверяют, что каждый индивидуум достоин любви, уважения, сострадания, помощи и т.д. вне зависимости от каких-либо своих качеств и поступков, а просто потому, что имел счастье родиться от отца и матери.

Странно слышать, как присяжные гуманисты, защищая какой-нибудь очередной «маленький, но гордый народ», патетически восклицают: «Они такие же люди, как мы!» В анатомическом смысле – да, несомненно. Но в чем тут заслуга? Почему анатомия и физиология служат смягчающим обстоятельством?

Какое отношение все это имеет к абортам, спросите вы? Самое прямое. Ибо вся аргументация «абортоненавистников» строится на том, что эмбрион во чреве матери – человек (по крайней мере, будущий), а значит, просто по факту своей физиологической «человечности» может претендовать на какие-то права и привилегии.

Посмотрим, как движется мысль «абортоненавистников» дальше. Опять-таки – по чистым либерально-гуманистическим рецептам. Поменьше логики, побольше эмоций. Упор на ужас, жалость и умиление. Как какой-нибудь Сергей Адамыч Ковалев, защищая «чехов», расписывает в красках ужасы войны и поминает к месту и не к месту «слезинку ребенка» – так и «абортоборец» упирает в основном на то, какой нерожденный ребеночек маленький, трогательный и беспомощный, какое у него совсем человеческое личико, как он сосет пальчик и шевелит ножками, а злые врачи кидаются на него и разрывают на куски.

Но сам Сергей Григорьев приводит известные слова: «Не все, что похоже на человека – человек». Шевелить ручками и ножками, демонстрировать базовые эмоции, вызывать умиление своей трогательной беспомощностью – это все и тамагочи умеет. Говоря о «человеке», мы обычно имеем в виду нечто большее. Одни критерием «человечности» считают разум, другие – совесть, третьи – умение «отличать добро от зла»... но в данном случае все эти слова, в сущности, указывают на одно и то же – на способность действовать сознательно и целенаправленно, а значит, и нести ответственность за свои действия. Кстати, по Писанию именно эта способность определяет судьбу человека в вечности: каждому воздается по делам его, одни поступки помогают человеку спастись, другие влекут за собой осуждение. На Страшном Суде ни физиологическая принадлежность к роду человеческому, ни трогательное выражение лица смягчающими обстоятельствами не являются и никаких привилегий за собой не влекут. Что, вообще говоря, справедливо.

Теперь рассмотрим вопрос о правах. Верно ли, что всякий уже потому, что он физиологически человек, имеет неотъемлемое право на жизнь?

Очевидно, нет. В нормальном обществе правам предшествуют обязанности, и пользование правами стоит в прямой зависимости от исполнения обязанностей. Либералы отрицают этот постулат на словах, но применяют его на деле – иначе и нельзя, иначе общество развалится. Каждый имеет право на жизнь, свободу, неприкосновенность имущества и т.д. – но только до тех пор, пока не нарушает законов общежития. Уголовный преступник теряет многие или все свои права, в том числе – в тяжелых случаях – и «священное» право на жизнь.

Для того, чтобы потерять «неотъемлемые» права, не обязательно делать что-то плохое – достаточно не делать ничего хорошего. Если, например, молодой здоровый человек без уважительной причины не желает работать, его, конечно, не расстреляют и в тюрьму не посадят. Но кормить и одевать его на халяву никто не будет. Есть люди, которым он нужен и которые согласны его обеспечивать – замечательно. Нет таких – сорри, пусть подыхает с голоду. И кому какое дело до того, что «он человек и право имеет»? Не приносишь пользы обществу – нечего и права качать.

Рассмотрим теперь «права» нерожденного ребенка – не так, как они представляются воображению правозащитников, а так, как предстают в действительности.

Мы выяснили, что права неотделимы от обязанностей. Может ли эмбрион выполнять какие-либо обязанности? Очевидно, нет.

Мы выяснили, что, совершив уголовное преступление – т.е. причинив серьезный вред конкретным людям или обществу в целом – человек лишается правовой неприкосновенности. Может ли эмбрион причинить кому-либо вред? Как ни странно, да – своей матери.

Анна выразила мысль, парадоксальную по форме, но по сути верную: нежеланный ребенок – насильник и агрессор. Он внедряется в ничего не подозревающую женщину против ее воли и без ее согласия, использует ее тело, питается ее соками, словом, в течение определенного времени паразитирует на ней – что, безусловно, сильно осложняет ее жизнь, причиняет немало неприятных, мягко говоря, ощущений, а в некоторых случаях наносит серьезный ущерб здоровью.

Разумеется, эмбрион – не сознательный злодей. Он маленький, он ничего не сознает и не понимает, он за себя не отвечает. Сумасшедший или умственно отсталый насильник тоже ничего не понимает и за себя не отвечает – но от этого не перестает быть насильником. Судить и наказывать такого, разумеется, смысла нет; но нормальное общество находит способы защищать своих членов от посягательства преступников, в том числе и невменяемых.

Мои рассуждения кажутся Вам дикими? Но если Вы признаете нерожденного ребенка человеком, относитесь к нему, как к человеку. И судите о нем так, как судят о людях, без сюсюканья и скидок.

Третий постулат – о недопустимости детоубийства ни при каких обстоятельствах – всплывает, когда на свет божий выходят так называемые «трудные вопросы». Речь идет о различных экстремальных ситуациях, в которых аборт представляется допустимым и даже предпочтительным выбором.

Жизнь человеческая многообразна, и из любых нравственных максим бывают исключения. «Не убий!» – однако христиане признают допустимость и нравственную валидность существования армии, милиции, самообороны. «Не укради!» – однако разведка, ворующая секреты противника, испокон веков существовала и в христианских государствах. Убить ребенка – страшнейший из грехов, казалось бы, уж это-то ни при каких обстоятельствах не допустимо; однако любой, кто был на войне, скажет – бывают ситуации, когда солдат обязан рисковать жизнью мирных жителей, в том числе и детей.

Да и с теми же абортами не все гладко: против аборта при внематочной беременности не возражают, кажется, и самые эмбрионолюбивые граждане – по крайней мере, в перечень «трудных вопросов» она не попадает.

Однако наши «абортоборцы» полагают, что стоит наглядно дать слабину в каком-нибудь одном пункте – и все, конец идее. Поэтому их ответы на «трудные вопросы» выглядят весьма своеобразно:

— Что делать, если беременность наступила в результате изнасилования? (Тут, помимо всего прочего, стоит учесть, что насильники – обычно люди с большими проблемами в психике, а подобные проблемы имеют свойство передаваться по наследству).

— Плевать, пусть рожает. Все лучше, чем совершать детоубийство.

— Что делать, если мать-одиночка не имеет средств к существованию, и с ребенком на руках ее ждет натуральная нищета, если не просто голодная смерть? (Ситуация для нашей страны и для нашего времени весьма актуальная.)

— Плевать, пусть подыхает с голоду вместе с ребенком. Все лучше, чем совершать детоубийство.

— Что делать, если роды серьезно угрожают здоровью и жизни матери?

—Плевать, пусть умирает. Все лучше, чем совершать детоубийство.

— Что делать, если беременна алкоголичка или наркоманка: ребенок, скорее всего, родится серьезно больным, и ясно, что позаботиться о нем и правильно его воспитать она не способна – его ждет ранняя смерть или беспризорность?

— Плевать, пусть рожает. Все лучше, чем совершать детоубийство.

— Что делать, если точно известно, что у ребенка тяжелые врожденные нарушения (проще говоря, что родится урод) – его ждут несколько дней/месяцев/лет мучительного и бессмысленного существования, а затем ранняя смерть?

— Плевать, пусть рожает. Все лучше, чем совершать детоубийство.

Оказывается, мы поторопились заговорить о «ценности человеческой жизни». Не только «качество» этой жизни, но и сама она, как таковая, «абортоборцев» не особо волнует. Главное, не запачкать руки детоубийством – а там хоть трава не расти.

Анна подняла интересный вопрос, хотя, к сожалению, очень неуклюже его сформулировала – в результате он приобрел довольно глупое и бестактное звучание. Странно спрашивать: «Если вы такие добрые, почему не усыновляете отказных детей?» О таких вещах не говорят – это privacy; да и вообще христианину по должности не положено распространяться о своих добрых делах. Логично было бы переформулировать этот вопрос так: «Почему наряду с широковещательной пропагандистской кампанией типа: “Не делай аборт!” тот же центр “Жизнь” не проводит аналогичную кампанию типа: “Усынови отказного ребенка!”?»

(Вообще, позиция церкви в репродуктивном вопросе – проблема интересная и заслуживающая отдельного исследования. При изучении источников становится ясно, например, что церковь выступает против улучшения генофонда нации. Любым способом и в любой форме. О чем авторы иногда даже прямо заявляют. Но это, повторяю – тема для особой статьи.)

Разумеется, все сказанное не означает, что я призываю делать как можно больше абортов или объявить войну нерожденным детям. Безусловно, чем меньше абортов – тем лучше, и нынешняя ситуация, когда для большинства русских женщин аборт – главное (если не единственное) средство «предохранения», совершенно нетерпима.

Речь не об этом. Речь о том, что под предлогом разрешения этой действительно очень тяжелой и печальной ситуации противники абортов, выступающие прежде всего от лица и от имени Церкви, внушают всем, кто готов их слушать, ложные и опасные этические концепции.

Здесь проявляется общий кризис правосознания, характерный для современного мира – кризис, который я бы обозначила как «подмену принципа справедливости принципом милосердия». Говоря об этих двух понятиях, сошлюсь на прекрасную статью Константина Крылова – статью, с которой я вполне согласна. Коротко: справедливость – основной принцип, без которого невозможно существование общества. Милосердие – принцип дополнительный. Оно может быть «целевым вкладом» в будущее, может быть популистским ходом, может быть просто благородным порывом, проявлением душевной щедрости сильного человека – однако во всех этих случаях оно является не правилом, а отклонением от правила. В нем есть своя красота, оно часто бывает целесообразно и полезно – но «собственной силы» не имеет и основой общественных отношений служить не может.

Христианская этика нарушила это соотношение, объявив основными принципами жизни человека в обществе милосердие, всепрощение и , т.е. любовь-сострадание, любовь-жалость.

Перевороты в этическом сознании человечества происходят медленно; так, европейское (да и русское) Средневековье, с виду весьма христианизированное, в соотношении справедливости и милосердия придерживалось еще вполне традиционных норм и понятий. Но к началу третьего тысячелетия н.э. христианский принцип в новом, уже пост-христианском обличии «гуманизма» утвердился и завоевал симпатии общества.

Справедливость оказалась не в почете, и милосердие, заняв ее место, приобрело уродливый и противоестественный облик. Прежде помощь слабому была благородным, но добровольным выбором конкретного человека – теперь она превратилась в общественную обязанность, а сами «слабые» – в некое привилегированное сословие. (Понятно, что речь идет о Западе – но мы семимильными шагами движемся к тому же самому.) На смену оценке человека/народа/«меньшинства» и т.д. по его делам пришла «оценка» по принципу: «Он же такой несчастный, у него было трудное детство, его все обижали – его надо пожалеть!» На смену аксиологическому аристократизму, признающему качественное разнообразие и различие людей и человеческих сообществ, пришел аксиологический эгалитаризм в самой грубой и вульгарной его форме: «Все мы одинаковы и одинаково хороши, а кто думает иначе, тот расист, нацист и ваще гомофоб!» (И не дано понять политкорректным господам, что из фразы: «Психически больные ничем не хуже здоровых» логически следует вывод: «Здоровые ничем не лучше психов»). Наконец, на смену благородному представлению о войне и, шире, о любой личной или общественной борьбе как о поединке равных, сильных и свободных противников явилось представление о войне как ужасном и бесчеловечном насилии, которое надо предотвращать и прекращать любой ценой (в том числе ценой еще большего насилия). Там, где царит жалость, нет места доблести. Гуманизм уничтожил и героев, и злодеев – остались только Палачи и Жертвы. И вопрос, кто прав, уже не стоит: права всегда Жертва, и не потому, что на ее стороне справедливость, разум, истина или хотя бы Вселенское Добро, а просто потому, что ее а-а-а-абижа-а-ают!

Но я отвлеклась – это тоже тема для отдельной статьи. Речь идет о том, что аргументы, употребляемые абортоненавистниками, как отечественными, так и западными (впрочем, наши по большей части всё заимствуют с Запада – не случайно обуховский центр «Жизнь» активно сотрудничает с аналогичными западными организациями), вполне ложатся в описанную концепцию.

Если бы «абортоборцы» обращались к беременной примерно так: «Да, ты можешь сделать аборт. Но твой ребенок не виноват, что решил появиться на свет не вовремя. Будь милосердна, помоги ему выжить и стать достойным человеком!» – это было бы другое дело. Но они действуют иначе. Они давят на низшие эмоции, они стращают и выжимают слезу, демонстрируют душераздирающие фильмы и запугивают карами господними. Они запрещают думать, сомневаться и исследовать («К чему все эти рассуждения о том, что у него еще нет мозга? Только бессердечный человек может говорить такие мерзости!») Они говорят о каких-то «правах» существ, ничем эти права не заслуживших. Они твердят, что сильный не просто может, но обязан уступать слабому – пусть ценой своего благополучия и даже жизни – просто потому, что один силен, а другой слаб. Они внушают своим слушателям, что жалость - высочайшее из человеческих чувств, что жалость всегда права («Посмотрите, какой он маленький и трогательный – неужели найдется хоть одна причина, по которой можно убить такого крошку?»). Они учат судить по внешности («Посмотрите, как он похож на человека – значит, он такой же, как мы с вами!») Они проповедуют, если хотите, глубочайшую безнравственность, согласно которой все, что мы привыкли ставить себе и другим в заслугу или в вину, все критерии, по которым мы оцениваем свою и чужую деятельность, просто не имеют значения.

Наконец, когда заходит речь о «трудных вопросах», в которых требуется принять на себя ответственность за трагические последствия того или иного решения – наши «абортоборцы» провозглашают позицию откровенной и воинствующей безответственности. «Главное, – говорят они, – не испачкать руки младенческой кровью, не дать совершиться детоубийству. А что будет с этим младенцем и его матерью дальше – не наши проблемы. Пусть господь об этом позаботится».

А судя по тому, как лихо они расправляются с этими «трудными вопросами», время от времени бросая фразы типа: «Не хотела ребенка – не надо было с мужиками спать», или: «Изнасиловали? Наверняка сама виновата», можно с уверенностью сказать, что «профессиональные абортоборцы» страдают еще одним пороком, свойственным гуманистам и вообще всем «борцам за счастье человечества» – неприятием индивидуальности, презрением к реальным людям с их реальными заботами и проблемами.