- Бездорожье — Warrax
- Сто дорог — N
N
Трудно быть богом (Судный день)
1. Еретик
Первые лучи рассвета просочились сквозь разбитое стекло и упали на лицо спящему. Менестрель со стоном разлепил опухшие веки и огляделся вокруг.
В таверне царил разгром. Столы и скамейки были переломаны, пол усеян осколками стекла. В дальнем углу валялось что-то, похожее на труп — но сейчас у менестреля не было ни сил, ни желания к нему приглядываться. На люстре, зацепившись струной, покачивалась разбитая вдребезги лютня.
Алый, шитый золотом плащ, которым так гордился менестрель, был изодран в клочья и превратился в грязную тряпку. Зеркала поблизости не было: но наш герой догадывался, что сам выглядит ненамного лучше своего плаща.
— Мать-природа! — простонал Алый. — Что же это я вчера натворил?
Сжав ладонями раскалывающуюся голову, он начал вспоминать вчерашний день. Гора... девушка... лестница... ага, таверна с классным пивом... и какой-то заумный спор о названиях... и служаночка показывает стриптиз... и кто-то за соседним столиком орет: "Нет, вы мне покажите этого Бога!"... и еще по одной...
"А потом выяснилось, что денег-то у меня и нет, — вспоминал менестрель. — И тут Дархон толкает меня в бок и говорит: "А ты им в уплату спой чего-нибудь!" И так нехорошо улыбается, зараза! Ну, я и спел... Известно, пьяный, не соображал уже, что можно делать на людях, а чего нельзя..."
— Да, велика сила искусства! — произнес он вслух и, пошатываясь, поднялся на ноги. — А Дархона, падлу, убью, как только опохмелюсь!
Издали послышался гул толпы, и сквозь разбитое стекло слабо потянуло паленым. Алый встряхнулся, расправил на плечах то, что еще вчера было плащом, и почти твердым шагом вышел за дверь. В этом городе определенно что-то происходит. Вполне возможно, его ждут приключения. Только сначала опохмелиться бы не помешало...
Несмотря на ранний час, на площади перед храмом толпилось полно праздного люда. Иные проталкивались вперед, иные поднимались на цыпочки, чтобы заглянуть соседу через плечо; одни злорадно ухмылялись, на других лицах отражалось лишь тупое, равнодушное любопытство.
Алый раздвигал толпу плечом, пока не оказался в первом ряду. Взору его предстала высокая куча хвороста: на ней лежала рукописная, аккуратно переплетенная вручную книга. Рядом стоял человек в черной маске и с факелом в руках. Немного поодаль двое дюжих стражников держали за плечи тщедушного юношу в простой одежде; пленник не сопротивлялся, не пытался вырваться — только не отрывал растерянных близоруких глаз от книги, и губы его беспрерывно шевелились, словно в молитве. По другую сторону от сложенного костра, на возвышении стоял в торжественной позе пухлый жрец в белых одеждах. Второй служитель Бога, тощий, с изможденным лицом и глубоко запавшими глазами, с золотым медальоном Первосвященника на груди, скромно держался позади.
— В своей богомерзкой книге, — говорил толстяк, указывая на юношу заплывшим от жира пальцем, — ты приписываешь Пресветлому Эль-Хаю свойства, каких у Него нет и быть не может! Ты утверждаешь, будто Он добр и милосерден ко всем людям, не исключая и закоренелых грешников; что Он приемлет всякую молитву, идущую от чистого сердца; наконец, будто бы Он готов примириться с теми, кто оскорбляет его ересями и даже прямым неверием — "лишь бы, — кощунственно говоришь ты, — люди были хорошие!" Ты уверяешь, что для истинного поклонения Эль-Хаю не нужны ни храмы, ни жрецы, ни приношения — вот поистине мерзкая ересь!
— Ещё бы, куда же без вас-то! — пробормотал Алый, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он от души желал бы выручить несчастного парня — но понимал, что в нынешнем своем состоянии способен разве что спалить весь город с еретиком и его книгой вместе. А три дебоша за два дня — это уже слишком. Ведь только вчера обещал исправиться...
— Ты забыл, что Эль-Хай есть огнь поядающий, милостивый к покорным рабам и беспощадный к грешникам, преступающим Его волю... — распинался жрец.
"Вот сволочь! — возмутился Алый. — Ещё и врет как сивый мерин! Любой собаке известно, что огнь поядающий — это вовсе я!"
И тут его осенило. Мысль была проста и настолько гениальна, что менестрель забыл и о тошноте, и о головной боли. Он прикрыл глаза, сосредоточился, ожидая нужного момента...
— Но пусть никто не назовет нас жестокими, — продолжал жрец. — Сегодня мы предаем огню только твое сочинение: пусть это послужит тебе уроком. Оставь свои бредни, иначе та же участь постигнет тебя самого. — он величественно повернулся к палачу. — Зажигай, брат мой!
И в этот миг из толпы раздался громовой голос:
— Остановитесь, безумные!
Люди шарахнулись в стороны, словно испуганные овцы. На месте, где только что стоял оборванный бродяга-чужеземец, теперь, вздымаясь к небесам, крутился огненный смерч, и из середины его доносился голос, подобный грому:
— Я Господь и Бог ваш! Я вернулся судить вас по делам вашим, и никто не уйдет обиженным... тьфу, то есть вообще никто от Меня не уйдет!
Явление глубоко почитаемого Божества произвело на верующих странное действие. Народ бросился врассыпную. Толстяк-жрец, подобрав подол рясы, резво соскочил с возвышения и исчез в ближайшей подворотне. Вслед за ним туда же юркнул палач.
Лишь один человек на площади не выказал ни страха, ни изумления; он стоял неподвижно, суровое лицо его оставалось бесстрастным, тяжелые веки надежно скрывали выражение глаз. Наконец тонкие губы Первосвященника изогнулись в язвительной усмешке; он склонился в легком поклоне и, повернувшись, пошел прочь.
На месте остался один еретик, почти до обморока потрясенный таким оборотом дела. Посреди опустевшей площади возвышалась нетронутая гора хвороста с книгой наверху. Еретик бросился к ней, прижал свое творение к груди и разрыдался, как ребенок.
Подняв глаза, он увидел рядом с собой человека, высокого и величественного, в развевающемся алом плаще. Ветер трепал его длинные светлые волосы; на изменчивом лице играла загадочная усмешка, одновременно беспечная и жестокая, взгляд же был столь пронзителен, что выдержать его могли лишь несколько человек на всем свете.
— Господи, это ты? — дрожащим голосом спросил еретик.
— А кто же ещё? — непринужденно отозвался менестрель. — Только на колени, пожалуйста, не надо — не люблю я этого. Грязно здесь, опять же... Руку, товарищ!
И еретик, содрогаясь от ужаса и восторга, робко пожал жилистую руку Бога.
— Вот и славно, — ласково заметил Бог.— А теперь — где у вас главное святилище? Играть — так играть по правилам! Я вам устрою Страшный Суд! И, кстати... — он на мгновение замялся, — не знаешь, где тут можно опохмелиться?
2. Мечта идиота
Перед храмом собралась огромная толпа. Люди теснились к запертым дверям, глядя на них с надеждой и страхом; стражники, поставленные у дверей жрецами, едва сдерживали напор народа. Сами жрецы с озабоченным видом шныряли туда-сюда. Казалось, сам воздух сгустился от напряженного ожидания.
Сквозь толпу к храму неторопливым шагом шел человек в длинном чёрном плаще, с двуручным мечом за плечами. Во внешности его на первый взгляд не было ничего необычного; однако, взглянув ему в лицо, люди безропотно расступались перед ним.
Человек в чёрном плаще поднялся по широким ступеням и взялся за ручку двери. Стражник попробовал преградить ему путь — но Чёрный, даже не взглянув в его сторону, легко толкнул его в грудь, и незадачливый вояка покатился вниз по ступеням.
Чёрный распахнул дверь и вошел в пустой храм. Здесь было темно и душно, тошнотворно несло благовониями. Менестрель в алом плаще сидел, поджав ноги, на какой-то низенькой ритуальной скамеечке; он был погружен в чтение огромной, очень старой на вид книги. У ног его стояла полупустая бутылка пива.
— Чем это ты занимаешься? — поинтересовался Чёрный. — Совсем сбрендил?
Алый только замотал головой — не мешай, мол.
— Что вообще происходит? — продолжал допытываться Чёрный. — Я так понял, тебя тут обожествили...
— Угу, — отозвался Алый, не поднимая головы. — Вот я и вхожу в образ. Изучаю, чего я им тут наговорил в первое свое пришествие... — он расправил плечи и с удовольствием потянулся. — Мать-природа, ну и чушь же я им плёл в тот раз! Не иначе, тоже с бодуна был...
Чёрный пристально уставился на него, затем поднял глаза на висящую над алтарем икону. Действительно, сходство было, хоть и довольно отдаленное.
— Подожди-ка... Хочешь сказать, это действительно был ты?
Алый расхохотался так, что едва не упал со скамеечки.
— Ух ты! Какая я, однако, харизматическая личность! Еще немного — и ты в меня уверуешь как миленький!
— Не дождёшься! — пряча улыбку, отрезал Чёрный. — Вот сейчас разоблачу все твои поповские штучки...
Алый вскочил.
— Дархон, не смей! Я сто лет так не развлекался! Хочешь смотреть — смотри, но, умоляю, не порть мне обедню! Забейся куда-нибудь в уголок, молчи, не шевелись, и главное — сохраняй серьезность!
— Очень уж многого ты от меня хочешь, — вздохнул Чёрный маг. — Ну ладно, постараюсь.
Наконец двери распахнулись, и народ повалил в храм. Мужчины и женщины, старые и молодые спешили занять места поближе к алтарю, чтобы получше разглядеть явившегося на землю Бога.
И, по правде говоря, им было на что посмотреть. Бродяга-менестрель чудесно преобразился; вечно спутанные волосы его теперь были тщательно расчесаны и спадали на плечи изящными локонами; изменчивое лицо приобрело сходство со священными изображениями Эль-Хая, что были в изобилии развешаны по храмовым стенам; и, если бы не кривая усмешка и не странный огонек в глазах, от Бога его было бы просто не отличить.
Постепенно шум затих, и воцарилась тишина. Все с благоговением ждали, когда Бог заговорит. Однако первые слова Господа были неожиданными.
— Я тут заметил, — начал он негромко, глядя поверх голов, — что какие-то мерзавцы пытались у входа билеты продавать. Они, наверно, забыли, что я в свое время сделал с торгующими в храме...
Двое жрецов низшего ранга побелели и кинулись к выходу.
— Так-то лучше, — удовлетворенно заметил Алый. — А теперь перейдем к официальной части. Дошли до меня слухи, что народ сего славного города все глубже погружается в пучину безверия. Не далее как вчера в таверне "Зеленый Лев" какой-то идиот в пьяном виде требовал, чтобы ему показали Бога — иначе, мол, ни за что не уверует.
— Так это ж я был! — воскликнул кто-то в заднем ряду и тут же, ойкнув, зажал себе рот рукой. По храму пробежал удивленный ропот.
— А вы как думали? — отозвался менестрель. — Мне по должности положено быть Всеведущим. Так вот, подумал я и решил выполнить просьбу общественности. Сбылась мечта идиота! Вот он я — ваш Эль-Хай. Виден, слышен, особо упертые могут даже потрогать — только просьба не увлекаться. Более того, я готов ответить на любые ваши вопросы.
На мгновение воцарилась тишина — а затем вопросы посыпались один за другим. Первые вопросы были легкими, и Алый отвечал не задумываясь.
— Правда, что Ты можешь исцелить любую болезнь?
— Кроме врожденного идиотизма. Это не лечится.
— А пятью хлебами народ накормить слабо? — (окружающие зашикали, и сам нахальный вопрошатель, испугавшись своей смелости, поспешил затеряться в толпе).
— Отчего же? Только после конференции, ладно? Не будем мешать теорию с практикой.
— Господи, как можно любить врагов своих?
— Тебя техника интересует? Читай де Сада.
— Есть ли непростительные грехи?
— Нет, — твёрдо ответил Бог. — Бутылку... ой, пардон, свечку ставишь — всё прощаю.
У самой стены в первом ряду жалась друг к другу парочка: высокий нескладный парень и пухленькая рыжая девчушка с простоватой физиономией. Они о чем-то спорили.
— Нет, все-таки скажу! — тихо говорила девушка.
— Не надо, стыдно. Бог всё-таки...
— Нет, скажу! А то потом совесть замучит — как так, самого Бога видела и не покаялась!
С такими решительными словами девица начала пробираться к амвону.
— Господи, — начала она трагическим шепотом, — я великая грешница!
— Серьёзно? Что ж ты такого натворила?
Бог наклонился к девушке, и та начала что-то шептать ему на ухо. Алый слушал с интересом.
— И что в этом такого страшного? — спросил он наконец.
— Но это большой грех! И, главное, я теперь все время об этом думаю...
Менестрель уставился на девушку бешеными глазами.
— Чего об этом думать! — рявкнул он. — Заниматься этим надо — и почаще!
Девушка отпрянула и, закрыв лицо руками, опрометью бросилась на свое место. От зрителей, однако, не укрылось, что веснушчатая физиономия ее красна, как помидор, и сияет широкой улыбкой.
— Тогда и я спрошу, — выступил вперед паренек. — Господи, служители твои постоянно повторяют, что песни бардов и менестрелей опасны и вредны для души, и сами злые духи соблазняют нас наслаждаться такой музыкой. Правда ли это?
Алый помрачнел.
— Вынужден тебя огорчить: правда. Вредны и опасны. Особенно, если выпьешь лишнего. Вот только вчера, например, в "Зеленом Льве" меня один злой, с позволения сказать, дух соблазнил взяться за лютню... Ты бы видел, чем это кончилось!
— А я не пью, — признался юноша.
— Тогда можно!
Вопросы сыпались, как горох. Вот выступил вперед мужчина средних лет с окладистой бородой.
— Господи, твои служители называют тебя Всемогущим. Почему же ты не уничтожишь Врага, сеющего зло? Не можешь или не хочешь?
— Кто не может? — взвился Алый. — Я не могу? Я все могу! А вообще это вопрос философский... — он взъерошил пятерней волосы. — Да, пожалуй, что именно не хочу. Чего его уничтожать-то? — Взглядом он нашел в толпе Дархона и подмигнул ему. — Хороший парень. Умный. Пиво с ним пить классно. И вреда от него гораздо меньше, чем от многих здесь присутствующих. — и он окинул суровым взглядом кучку жрецов.
К амвону протиснулся какой-то взъерошенный субъект.
— Господи, нужно ли для спасения бить жидов?
— Разумеется, — с готовностью отозвался Бог. — Или... кого-кого? Не, этих не надо. Их и так бьют все, кому не лень!
— Кого же бить, Господи??
— Друг друга бейте, полезней будет, — вяло ответил Алый. Он что-то быстро устал: от запаха ладана кружилась голова, стены вокруг, казалось, дышали враждебной энергией, и он уже побаивался, что не доведёт свою роль до конца.
— У меня богословский вопрос, — это подал голос один из жрецов. — Недавно пришлось мне беседовать с одним преподобным братом: он утверждал, что Ты и имя Твое "Эль-Хай" есть одно, и, где имя Твое, там и Ты. А я, выслушав его доводы, благочестиво и с кротостию назвал его еретиком поганым. А теперь меня взяло сомнение: кто же прав?
Алый задумался.
— По форме ты, сын мой, хамло, — ответил он наконец, — но по содержанию совершенно прав. Сколько гадостей вы тут сотворили Моим именем — а я ничего и ведать не ведал! Если бы имя Мое было едино со Мной, вас бы уже давно тут не было...
— Господи, как правильно поклоняться тебе? — это вылез давешний еретик.
Тут менестрель задумался надолго.
— Не знаю, — наконец честно ответил он. — Я тут не специалист. По-моему, как хочешь, так и поклоняйся. А лучше всего не поклоняться никому и никак. Это, впрочем, мое личное мнение...
Даже в полутьме, слабо освещаемой свечами, Дархон ясно видел бледное, измученное лицо своего друга. "Видно, и вправду трудно быть богом, — думал он. — Пора кончать. Последний вопрос — и я выхожу из подполья и всех разгоняю к чёртовой матери".
— Как мне войти в жизнь вечную? — этот вопрос, заданный юношеским голосом, звонко прозвучал под сводами храма.
Люди затаили дыхание.
— В Вечности я не был, — задумчиво отвечал менестрель, устремив свой пронзительный взор куда-то вдаль. — Но как войти в Жизнь — знаю. Живи своим умом, иди своим путем. Не слушай тех, кто пытается вернуть тебя на избитые пути. Прислушивайся ко всем, но не повинуйся никому. Не верь обману; не подчиняйся насилию; не нарушай слова, не предавай тех, кому обещал верность, но превыше всего — будь верен себе. А главное — никогда и ничего не бойся: ибо чего бояться тому, кто рано или поздно неизбежно потеряет все?
По храму пробежал легкий удивленный ропот.
— Просто? — улыбнулся менестрель. — Да, проще некуда. Только почему же так мало на свете людей, понимающих эти простые истины?
Люди зашумели, переглядываясь между собой. Пресветлый говорил совсем не то, что они привыкли слышать от жрецов; однако в словах его, в улыбке и в пронзительном взоре чувствовалась сила, властно привлекающая к себе сердца. Даже сами жрецы ощущали, как в их очерствевших душах звучат какие-то новые голоса...
Лишь одно лицо в храме оставалось бесстрастным — недвижное, словно маска, лицо Первосвященника.
3. Заговор
Праздничный пир подходил к концу. Большинство мирян уже разошлось по домам: в храме, наскоро переоборудованном в пиршественную залу, оставались лишь немногие жрецы и храмовые служители. Менестрель, сидевший во главе стола, осоловел от угощения и обильной выпивки и заметно клевал носом.
В дальнем углу, при свете свечи, скорчилась на скамеечке тщедушная фигура с пером в руках. Еретику, очевидно, не давали покоя лавры нового евангелиста: склонившись над обрывком пергамента, он старательно записывал все услышанные сегодня речения Бога. Ломило спину и болели глаза, однако юноша не торопился домой, надеясь, что Господь протрезвится и изречет еще что-нибудь душеспасительное.
От работы еретика отвлекли приглушенные голоса, раздавшиеся совсем рядом.
— Посмотрите на него, любезный брат! Разве это Бог? Ест и пьет с грешниками... особенно пьет! С людьми разговаривает как равный, а не как власть имеющий...
— А эта дурацкая ухмылка! Разве в Писании сказано, чтобы Эль-Хай когда-нибудь улыбался?
— А как он нас честит?!
Плаксивые голоса жрецов прорезал другой голос — звучный и властный.
— Итак, преподобные братья, все мы согласны, что перед нами - самозванец. Но что теперь делать? Разоблачить его? Едва ли выйдет: мы столько лет отучали народ думать и приучали повиноваться, что теперь эти бараны готовы бежать за любым бродячим фокусником! Остаётся один выход...
Первосвященник понизил голос, и теперь до еретика долетали лишь обрывки его речей.
— С пьяным легко справиться... особенно если бить в спину... стража на нашей стороне... потом обратим всё к своей выгоде...
— А получится?
— Один раз уже получилось...
Первосвященник говорил что-то еще, но еретик уже не прислушивался к его вкрадчивому шепоту. "Что делать?" — думал он, отчаянно озираясь по сторонам. В храме не осталось никого, кроме жрецов и стражников. Предупредить? Но взгляд в сторону стола подсказал юноше, что сейчас любые разговоры с Божеством бесполезны. Остаться рядом и защищать Бога от врагов? "Но у меня нет с собой даже кинжала! Да, если бы и был, — тут еретик самокритично вздохнул, — пользы от меня было бы немного". Бежать в город, поднять народ? Черта с два их поднимешь! Если бы у незадачливого Бога нашелся в городе хоть один сильный и надежный друг...
И тут еретика осенило. Правда, ему самому чужеземец в чёрном не внушал ни доверия, ни симпатии; но юноша видел, как Бог беседовал с этим типом, словно со старинным приятелем...
Поднявшись со своего места, еретик выскользнул из храма, неспешным шагом дошел до угла и, повернув, припустил со всех ног к таверне "Зелёный Лев".
Солнечный диск уже коснулся горизонта, когда стража распахнула двери храма, и торжественная процессия потянулась наружу. Менестреля вели под руки двое служителей; Алый с трудом передвигал ноги и, кажется, плохо понимал, где находится. Жрецы перешептывались, глядя на него; первосвященник язвительно усмехался, не сводя с самозванного Бога холодных, презрительных глаз.
Стражи у дверей склонились в низком поклоне. Площадь была по-вечернему пустынна: только у самого крыльца стояла телега, запряженная смирной крестьянской лошадкой, а на ней — какой-то ящик. Возле телеги стояла статная женщина, закутанная в черное покрывало. Увидев процессию, она двинулась вперед и с неожиданной легкостью взбежала вверх по ступеням.
— О Пресветлый Господь и Бог мой! — заговорила она. - Я приехала в город, услышав, что Ты здесь. Позволишь ли своей смиренной рабе облобызать прах у ног Твоих?
Жрецы начали неуверенно переглядываться между собой, но Бог отстранил их и шагнул вперед.
— П-прах не надо, — проговорил он заплетающимся языком, — а меня облобызать можешь! Только сними эту черную тряпку!
Женщина сделала шаг к нему и отбросила со лба покрывало. Оно сползло на плечи, открыв густые волосы, когда-то черные как смоль, но теперь преждевременно поседевшие, белое, как снег, лицо, пылающие черные глаза. Вот она сделала еще шаг... и еще один...
Все произошло быстрее, чем можно описать: лицо женщины исказилось яростью, она выбросила вперед руку — но менестрель с неожиданной быстротой перехватил ее руку и с силой оттолкнул от себя. Женщина покатилась вниз по ступеням; на мрамор со звоном упал кинжал. Стражники бросились к преступнице.
— Ненавижу тебя! — кричала она, извиваясь в сильных руках служителей Бога. — Мерзавец! Мучаешь и убиваешь людей по своей прихоти — а потом являешься сюда, как ни в чем не бывало, ешь, пьёшь и ещё требуешь поклонения! Ну, что же ты стоишь? Порази меня молнией! Сотри с лица земли! Ты же не любишь, когда тебе говорят правду, негодяй, подлый убийца!
— Ты что, свихнулась? — заорал менестрель. От такого поворота событий он сразу протрезвел. — Когда это я требовал поклонения? И кого здесь убил?
Тут он вспомнил вчерашнюю бурную ночку и прикусил язык.
— Мою дочь! — ответила женщина, указав на телегу. — Хорошо, пусть не убил — всего-навсего допустил её смерть. Как удобно, правда? Вся грязную работу делает Враг, а ты остаешься в стороне. Достаточно в нужный момент закрыть глаза... Что тебе сделал невинный ребенок? Или скажешь, что не мог её спасти? Значит, ты не всемогущ?
Алый поднял глаза — но она выдержала его пронзительный взгляд.
— Я не убивал твою дочь, — произнес он после долгого молчания. — Но я действительно могу всё. И ты это сейчас увидишь.
— Снимите гроб с телеги, — обратился он к стражникам, и двое дюжих молодцов кинулись выполнять приказание.
Крышка была снята, и взору менестреля предстала девочка лет четырех-пяти; нежная красота её уже поблекла от прикосновения смерти, и запах полевых цветов, устилавших ее последнее ложе, смешивался с тошнотворным запахом тления. Менестрель опустился перед гробом на одно колено и долго всматривался в лицо умершей.
— Зачем ты ушла от меня? — тихо спросил он наконец. — Ты так молода: что ты видела, кроме родной деревни, что слышала, кроме колыбельных матери? Я ещё не показал тебе своих сокровищ и не спел своих лучших песен. Пусть умирают старики, уставшие от жизни; пусть умирают ничтожества, для которых жизнь — тяжкое бремя; но как может отказаться от солнечного света тот, кто только начал жить? Или ты боишься жизни? Не бойся: я буду рядом с тобой, и ты преодолеешь всё. Самим собой клянусь, я готов отдать свою жизнь, чтобы возродиться в тебе!
Он взял холодные руки покойницы в свои ладони и замер, пристально глядя ей в лицо. Тишина воцарилась на площади — такая тишина, что все, стоящие в храме и на крыльце, ясно слышали хриплое, затрудненное дыхание менестреля.
На висках Алого резко обозначились жилы. Казалось, он напрягает все силы, чтобы вырвать ребенка из рук смерти. Люди смотрели на него, затаив дыхание. Те, кто оставался в храме, подвинулись ближе к выходу; один Первосвященник не трогался с места. Из глубины тёмного храма он неотрывно следил за своим противником, и огоньки свечей плясали в его холодных глазах.
Вот Алый глухо застонал и упал на колени, коснувшись лбом бортика гроба — и в тот же миг девочка открыла глаза и села, недоуменно озираясь вокруг. Мать с радостным криком бросилась к ней — никто не стал её удерживать.
Менестрель с трудом поднялся и побрел назад к храму. Очевидно, воскрешение ребенка отняло у него последние силы: изменчивое лицо его поблекло, черты его как будто стерлись; пронзительный взгляд померк, по лбу градом струился пот. Ни на кого не глядя, еле волоча ноги, он поднимался со ступени на ступень.
Вот он споткнулся и едва не упал; кто-то из жрецов подался вперед, чтобы поддержать Бога — но отпрянул назад, повинуясь жалящему, словно удар хлыста, взгляду Первосвященника.
Менестрель переступил порог и поднял голову. Взгляды противников скрестились: одно бесконечно долгое мгновение они молча смотрели друг на друга. Кровь отхлынула от лица Первосвященника, и усмешка превратилась в злобный оскал — но он не отвел взгляда.
Протянув руку, Первосвященник нашарил что-то у себя за спиной — и в следующий миг в воздухе просвистела тяжелая золотая чаша. Менестрель не смог даже уклониться — только поднял руку, словно пытаясь отклонить удар, и слабо покачал головой. Чаша ударила его в висок, и Алый рухнул на пол.
— Заприте же двери! — истерически завизжал толстый жрец.
Двое стражников захлопнули дверь. Остальные бросились на менестреля — тот пытался подняться. Началась свалка. В суматохе стражи сталкивались и мешали друг другу. Несмотря на рану, менестрель сумел подняться на одно колено и выхватить у кого-то меч: он сражался из последних сил, и уже не один стражник упал наземь с подрубленной ногой или вспоротым животом. Однако врагов было больше, гораздо больше...
Через несколько минут все было кончено. Стражники расступились, открыв взору жрецов израненное тело и залитые кровью мраморные плиты. Наступило молчание; все застыли, словно вдруг осознали, что сделали, и ужаснулись своему поступку.
— Как видите, — нарушил тишину резкий голос Первосвященника, — мы не ошиблись. Это был не Бог!
И в этот миг двойные дубовые двери храма сотряслись от тяжкого удара.
Дверь слетела с петель: на пороге стоял Черный маг с обнаженным мечом в руках.
Одного взгляда хватило Дархону, чтобы понять, что произошло. Он не произнес ни слова — слова здесь были не нужны. Он просто двинулся вперед.
Пламя свечей ломалось и гасло, споткнувшись о Чёрный клинок. Стражники бросились в стороны, надеясь укрыться в темных притворах храма. Какой-то жрец не успел вовремя убраться с дороги: Чёрный схватил его за шиворот и отшвырнул прочь. Жрец ударился головой о стену, сполз на пол и больше не шевелился.
Первосвященник стоял перед алтарем, скрестив руки и гордо подняв голову, словно не собирался ни бежать, ни защищаться. На бескровном лице его играла торжествующая улыбка, но глаза — бледно-голубые, почти бесцветные, с острыми чёрными точками зрачков — оставались холодными.
Дархон занес Чёрный меч над его головой. В самый последний миг Первосвященник прянул в сторону. Он передернул плечами, и белоснежная жреческая мантия полетела на пол; из двусторонних ножен на поясе словно сами собой выпрыгнули и взлетели к нему в руки два коротких меча.
Чёрный Меч с треском вонзился в алтарь и разрубил его надвое. Золотой семисвечник полетел на пол; пламя одной из свечей перекинулось на бархатный покров и побежало вверх по алтарю. Но никто не обратил внимания на огонь: все взгляды были прикованы к сражающимся противникам.
С торжествующим воплем Первосвященник бросился вперед. Дархона спасла только быстрая реакция: он успел освободить меч из обломков и развернуться прежде, чем враг ударит его в спину.
Враги снова стояли друг к другу лицом. Оба не двигались, наблюдая друг за другом, пытаясь вычислить слабые места противника.
Вот снова чёрной молнией сверкнул в воздухе Меч мага; Первосвященник попытался поймать его в вилку своими мечами, но сила удара была столь велика, что левый меч вылетел из руки и упал на пол. Однако и Чёрный Меч отклонился от своего пути и со звоном ударился о плиту, высекая из мрамора цветные искры.
Воспользовавшись тем, что противник на мгновение открылся, Первосвященник ринулся вперед — но Дархон ждал нападения и встретил его мощным ударом. Первосвященник пошатнулся, но не упал; правая рука его повисла, как плеть, а белое одеяние на плече мгновенно потемнело от крови.
Чёрный маг поднял Меч для последнего удара. Первосвященник отступил на шаг, но не более; холодные глаза его бесстрашно встретили яростный взгляд Дархона, и Черный маг почувствовал, как рядом с ненавистью в его душе рождается уважение к врагу, чья сила оказалась сравнима с его собственной.
И в этот миг...
— Берегись!!! — раздался чей-то отчаянный крик.
Оба отпрянули в разные стороны — и в следующее мгновение прямо между ними, сорвавшись из-под купола, с грохотом рухнул на пол огромный стосвечный светильник.
"Ловушка!" — сперва подумал Чёрный; но, оглянувшись по сторонам и прислушавшись к тому, что происходит в храме, он понял, что Первосвященник здесь ни при чём.
Огромное здание готовилось к смерти. Древние настенные фрески блекли и осыпались на глазах; с потолка сыпалась серая пыль известки; плиты пола вздрагивали под ногами, и священные сосуды на столиках тоненько, жалобно позвякивали.
Храм наполнился шуршанием, шорохом, шелестом; эти звуки нарастали, отражаясь от каменных сводов; в них было что-то завораживающее и в то же время невыносимо отвратительное.
Вот раздался гром, похожий на отдаленный пушечный выстрел — это треснула фальшивая колонна у дверей. Не нужно было быть пророком, чтобы догадаться, что вскоре за ней последуют и настоящие.
Люди застыли, словно завороженные зрелищем собственной гибели. Тишину прорезал бесстрастный голос:
— Мы проиграли, господа.
Первосвященник стоял, зажимая рану рукой; лицо его было очень бледно, но спокойно.
— Мы ошиблись. Это был действительно Он.
Он повернулся и исчез в тёмной глубине собора.
Чёрный опустился на колени перед телом друга. Менестрель был еще жив; грудь его часто, неровно вздымалась, на губах пузырилась кровь, дико поблескивали белки закатившихся глаз. Вдруг он застонал и выгнулся в судороге — и в тот же миг западная стена собора треснула по всей длине, и с потолка посыпались куски штукатурки.
— Он выживет? — умоляюще спросил еретик.
Дархон поднял на него мрачный взгляд.
— Он-то выживет. А как мы — не знаю.
— Храм рушится, надо вынести его отсюда! — с этими словами юноша хотел взять раненого Бога за плечи.
— Не трогай! — рявкнул Чёрный маг таким голосом, что еретик испуганно отпрянул.
Дархон положил руку менестрелю на лоб и начал что-то шептать на незнакомом еретику языке.
— Бесполезно, — произнес он несколько секунд спустя. — Он меня не слышит.
Вокруг раздавались крики ужаса: стражники и жрецы в панике покидали гибнущий храм. Дархон как будто ничего не видел и не слышал; склонившись над раненым другом, он пристально смотрел ему в лицо, и губы его беззвучно шевелились. Еретик следил за ним, забившись в угол; он чувствовал, что здесь творится какая-то нечестивая магия. Стены собора уже ходили ходуном, громадные куски штукатурки валились рядом с его головой; каждую секунду еретик ожидал гибели — но понимал, что, если убежит сейчас, выберет участь, худшую, чем смерть. Каждое утро, глядя в зеркало, он будет видеть там труса.
Наконец Чёрный маг поднял посеревшее лицо.
— Ничего не выходит, — произнес он хрипло. — Я не могу остановить его... не могу даже задержать... Значит, так: из Города надо уходить, и как можно скорее. Предупреди всех, кого считаешь нужным, и беги.
— Из Города? — тупо повторил еретик. — А... а как же он?
— Выберется. Ему не в первый раз.
С этими словами Чёрный поднялся и широкими шагами двинулся к выходу.
— Но... — Еретик снова наклонился к раненому.
Чёрный резко обернулся.
— Я сказал, выберется! А трогать его сейчас нельзя. Позаботься лучше о себе! А с ним я еще поговорю, когда эта петрушка кончится... — мрачно пробормотал он и скрылся за дверью.
4. Страшный Суд
Свечи давно погасли, и только языки пламени освещали громаду собора. Горел иконостас; пламя лизало лики святых, и огромные глаза их, казалось, еще более расширялись от ужаса.
Из темноты бесшумно выплыла фигура в белом. Подошла к распростертому на полу менестрелю. Взялась рукой за раненое плечо, пошатнувшись, опустилась на пол.
— Преподобный отец, это вы? — подбежал к ней какой-то замешкавшийся жрец. — Почему вы еще здесь? Дома рушатся, весь город в огне; люди в панике бегут к городским воротам. Бежим и мы! Скорее!
Первосвященник поднял на соратника холодные глаза.
— Куда я должен бежать? Это мой храм, здесь я тридцать лет поклонялся своему Богу. Я останусь здесь.
— Но вы погибнете!
— Что значит смерть для того, кто давно уже мёртв? — тихо, словно про себя произнес Первосвященник.
Из глубины храма донесся грохот — там рушилась колоннада. Жрец махнул рукой и бросился к выходу.
— А ты куда собрался? — остановил его холодный вкрадчивый голос. Каким-то непостижимым образом раненый Первосвященник сумел легко подняться на ноги и в одно мгновение отказаться у него за спиной.
— Я... — жрец словно окаменел, и слова застыли у него на языке. Он не мог двинуться с места — так страшен был сейчас взгляд человека, которого молодой священник привык называть своим учителем.
— Ты останешься со мной! — с этими словами Первосвященник выбросил руку вперед и ткнул своего ученика сложенными пальцами под ребра. Он безошибочно нашел нужную точку: жрец захрипел и, сложившись пополам, сполз на пол. Изо рта его текла струйка крови.
Первосвященник удовлетворенно улыбнулся и вернулся на своё место рядом с телом.
— Никто из них не уйдет из города, — прошептал он. — Ты ведь этого хотел, правда?
Плечо кровоточило, и вместе с кровью стремительно уходила жизнь. Первосвященник знал, что удар Чёрного Меча смертелен — но ему хотелось прожить еще хотя бы несколько минут, чтобы найти ответ на мучающие его вопросы.
— Нет, ты не Эль-Хай, — шептал он, вглядываясь в искаженное лицо менестреля. — Но кто? Кто-то из Древних? Нет, непохоже... Какой-то мелкий божок или демон? Но не всё ли равно? Ты владеешь Силой, ты несешь миру смерть и разрушение... Быть может, все эти годы я, сам того не зная, поклонялся именно тебе?
Плач и стон стоял у городских ворот. Растрепанные, полуодетые люди, давя друг друга, рвались прочь из города. Земля вздрагивала у них под ногами, и каждый новый толчок вырывал из тысячи глоток приступы безумного, звериного воя. В толпе мужья забывали о женах, матери — о детях; каждым владела одна мысль — спастись, вырваться из этого ада любой ценой!
Дархон подошел к воротам как раз вовремя: он увидел, как под ногами у людей разверзлась огненная пропасть. Многоголосый вопль сотряс воздух; множество маленьких человеческих фигурок катилось по крутому откосу вниз, в объятия Подземного Огня; другие еще цеплялись за края пропасти, но обезумевшая от ужаса толпа сталкивала их вниз. По сторонам открылось еще несколько щелей поменьше. Люди метались туда-сюда, словно обезумевшее стадо, и везде их поджидала смерть.
Дархон тихо выругался и свернул в сторону. У городской стены притулился небольшой рынок; сейчас он был пуст, и порывы злого ветра гоняли по пустынной площадке обрывки оберточной бумаги. Из недр земли донеслось глухое ворчание, и площадь разрезала пополам извилистая трещина. Она становилась все шире и шире. Снова чертыхнувшись, Дархон перепрыгнул трещину и пошел быстрее.
Он уже почти достиг стены, когда деревянный навес, защищающий прилавки от дождя и снега, зашатался и с грохотом обрушился. По доскам немедленно побежали язычки пламени, и Дархон на мгновение задумался о том, откуда взялся этот огонь. И, кстати, как получается, что ветер дует как будто со всех сторон сразу? Надо будет спросить Алого... хотя все равно ни чёрта не объяснит, он сам не знает, как это у него выходит...
Впрочем, сейчас стоило подумать о чем-нибудь более актуальном. Например, о том, как выбраться из обреченного города живым.
Оба крыла храма уже лежали в развалинах; центральная часть, самая древняя и прочная, еще держалась. Раскаты грома беспрерывно следовали один за другим, и страшные толчки сотрясали землю. Первосвященник догадывался, что снаружи творится настоящий ад; но сейчас его совсем не волновало то, что происходит снаружи.
— Это было много лет... нет, много-много жизней назад. — Первосвященник полулежал, опираясь на локоть, склонив чело к безжизненному лицу своего умирающего врага. Силы оставляли его, и шелестящий голос был едва слышен в реве стихий; но сам он не слышал ничего, кроме своего голоса. — Я был приговорен к смерти... за что?.. неважно. В вечер перед казнью в камеру ко мне вошел священник; с собой он принес медное распятие с твоим изображением... Или нет, это был не ты... Неважно... Он долго рассказывал мне о тебе. Я был невежествен и до тех пор ничего не слышал о Боге; эта проповедь поразила меня в самое сердце. Когда священник умолк, я взял в руки распятие и обратился к тебе с такими словами: "Вижу, Господи, что мы с Тобой похожи: как я, Ты безмерно жесток, как я, одержим желанием власти; как я, Ты хотел бы видеть вокруг себя лишь склоненные головы рабов. Как я, Ты хитер и бесстрашен; Ты согласился пойти на муки и смерть, чтобы поработить людей Своими страданиями.
"Ты бредишь!" м воскликнул на это священник; но я продолжал.
"Что, если нам с Тобою заключить договор: Ты поможешь мне выбраться отсюда и достичь власти, о которой я мечтаю — а я признаю Тебя своим властелином и не пожалею труда, чтобы приводить тебе новых и новых покорных овец?"
"Ты сумасшедший!" — воскликнул на это священник.
"Может быть", — ответил я и вонзил распятие ему в горло. Затем я переоделся в его рясу, накинул на голову капюшон, и так, не узнанным, вышел из темницы.
Первосвященник тяжело поднялся с пола; голос его окреп, налился силой, и сейчас он был уже вовсе не похож на умирающего.
— Прошло много лет; я выполнил свою часть договора, а Ты, Господи — Ты честно выполнил свою. Я получил всё, что хотел, и даже более. И вы думаете, — он простер руки, словно обращаясь к каким-то невидимым противникам, — вы думаете, что теперь я, словно жалкий баран из моего стада, испугаюсь смерти?
Он дико захохотал, и со всех сторон, вторя его смеху, послышался оглушающий гул. Здание оседало, стены крошились, мраморные плиты уходили в землю; первые глубокие трещины пересекли купол.
Первосвященник стоял посреди гибнущего храма, раскинув руки крестом.
— Я — сама смерть! — воскликнул он громовым голосом. — Я вечен!
Страшный удар обрушился на его голову; тело пронзила острая боль, и перед глазами вспыхнуло пламя. Он еще услышал чей-то страшный крик, и последним уголком гаснущего сознания успел понять, что кричит он сам. Затем наступила тьма.