Ратибор

Метафизика Тьмы

Вопрос философский отличается от вопроса естественнонаучного, прикладного или обыденно-житейского своей кажущейся полной нелепостью. Всякому, овладевшему речью, интуитивно ясна разница между правдой и «так называемым враньем», так что все труды по логической семантике, посвященные вопросу «что такое истина» выглядят безумием. Знаком «=» учат пользоваться с первого класса школы, и нужно быть Витгенштейном, чтобы искренне перестать понимать, что он означает (ЛФТ[1]: 5.53, 6.23).

Если под тьмой понимать исключительно ноль кандел на квадратный метр, дальше можно (даже нужно!) не читать. Автор отнюдь не хочет сказать этим, что такой читатель-позитивист глуп: просто базовые мировоззренческие установки данного читателя делают бессмысленной саму постановку рассматриваемых далее вопросов, что уж говорить об ответах.

Тьма рассматривается здесь с точки зрения её проекций на рассудок, чувственную и эмоциональную сферу, а главное — в связи с тем глубинным, не осознаваемым пластом нашей сущности, который один лишь и заставляет нас воспринимать тьму не как чисто оптическое явление, а отводить ей в культуре особое место.

Можно смело утверждать, что Тьма как явление культуры — безгранична и неисчерпаема. Данную тему невозможно раскрыть до конца уже хотя бы потому, что познание, стремясь исчерпать свой предмет, тем еще более достраивает и усложняет его: постигая всё глубже суть вещей и самоё себя, мыслитель непременно начинает видеть в хорошо знакомых вещах новые сверкающие грани, новые зияющие Тьмой пропасти, лишь ожидающие своего исследователя.

Рекурсия, сама собой возникающая в предыдущем предложении при подстановке самой Тьмы в качестве вещи, отнюдь не случайна. В гносеологическом аспекте Тьма соотносится (в первую очередь, но не только) с еще не познанным, непознанность которого, однако, уже осознается. Нерешённые, но уже намеченные вопросы математики, естествознания — суть отблески Тьмы на природу или социум. Тогда постоянно решаемый мыслителями и поэтами и никогда до конца не решающийся вопрос «что такое Тьма» тем более есть отблеск Тьмы на саму себя.

Порядок, беспорядок и неизвестность

Стихия света соотносится в первую очередь с определённостью некоторого положения вещей в мире, упорядоченностью элементов мироздания, наличием в нём некоторых незыблемых законов (онтологически) и с ясностью, понятностью этого положения, очевидностью законов (гносеологически). Самый важный из «светлых» законов миропорядка (из-за кажущейся очевидности он обычно не замечается, как воздух, которым дышим) — это наличие самих этих элементов мироздания, их качественная определённость, отделённость от других объектов и тождественность самим себе. Чтобы в полной мере почувствовать всю важность этого обстоятельства, достаточно представить себя в мире, где вещи самопроизвольно возникают и исчезают, меняют свое количество, форму и вид, не оставаясь неизменными более, чем на миг, т.е. мир, превосходящий в свой текучести Тлён, Укбар и Orbis Tertius Х.Л. Борхеса. У гипотетических мыслящих существ, населяющих такой мир, не смогла бы развиться арифметика натурального числа — в самом деле, что им пересчитывать, если вещь после того, как её посчитали, совершенно непохожа на ту, какой она была до, а главное — зачем пересчитывать то, что всё равно изменит своё количество еще до конца пересчёта? Да и вряд ли там могли бы возникнуть мыслящие существа — по крайней мере, мыслящие в нашем понимании этого слова: понятие как форма мышления должно схватывать в предмете какие-то признаки, а за что ухватиться мышлению, если любой признак исчезает и возникает непредсказуемо? Не случайно в тлёнском языке отсутствуют существительные. Да и, в конце концов, зачем таким существам мыслить, если их мысль никогда не сможет превратиться в целесообразное действие или хотя бы в достоверный прогноз?

Другой возможной антитезой привычной нам качественной определённости и стабильности вещей был бы мир, пусть и без постоянного хаотического изменения вещей, но и без каких-либо границ между вещами. Такой мир выглядел бы как сплошное облако с разрежениями и сгущениями, плавно перетекающими друг в друга, иногда сливающимися или разделяющимися. Мыслящие существа, если они вообще возможны в таком мире, не додумались бы до местоимения «Я», теория поля была бы для них интуитивно очевидной элементарной математикой, а арифметика натурального числа — высшей, доступной лишь выдающимся умам. Отсутствие границ между существами сделало бы невозможными сознание своей неповторимости, гордость, честолюбивые замыслы. При отсутствии границ между существом и окружающим миром, вероятно, не будут иметь смысла слова об активном преобразовании своей среды обитания, да и вообще психология была бы едина с естествознанием и технологией, а максима «хочешь изменить мир — начни с себя» имела бы совершенно буквальный смысл.

Так или иначе, Свет — это когда (кажется, будто) видно, из каких вещей состоит мир, и (кажется, будто) просты и понятны законы свойства вещей и законы мира. В этом отношении Тьма как вызов Свету может проявляться двояко. Во-первых, это (действительный или мнимый — не важно) хаос, отсутствие порядка, недетерминированность и аномальность.

Во-вторых, Тьма — это область мироздания, не освещённая еще познанием. Даже если объекты (или существа), наполняющие эту область, просты и детерминированы, мы о них не знаем ничего и, следовательно, можем ожидать от них чего угодно, здесь недетерминированность проистекает не из природы вещей самих по себе, а из состояния наших знаний.

Примечательно, что Тьмы в гносеологическом аспекте просто не существует для того, кто вследствие своей ограниченности не понимает или вследствие интеллектуальной трусости не хочет понимать наличия непознанного, кого пугает и раздражает сам факт существования чего-то, выходящего за пределы заранее предписанных истин. При этом получается картина мира, в которой всё, что не просто, то и не важно, а если действительность отличается от схемы, тем хуже для действительности.

Таким образом, стихия Света — лишь малый островок в поистине мировом океане Тьмы. Вещей сложных и труднопознаваемых несравнимо больше, чем известных и простых. Пусть каждая из них, взятая отдельно, может быть освещена, но на всю их совокупность света не хватит никогда. Тот, для кого познание неотъемлемо от существования, использует пятачок света как плацдарм для исследования необъятной Тьмы.

Языческий миф устанавливает чёткую связь между Тьмой и волшебством и в то же время между этим волшебством и стихией воды, а также женским началом. Как сгустившаяся, метериализовавшаяся Тьма, вода — таинственная в своей непознанности, просачивающаяся из таких подземных глубин, в которые не заглядывал еще ни один обитатель Яви, способная давать жизнь, словно беременная всеми травами и тварями, непредсказуемая и своенравная.

Тьма — предначальное небытие

Вряд ли есть необходимость специально говорить, что состояние, предшествующее бытию, можно назвать Тьмой не столько в физическом смысле, сколько в метафизическом. Важно не то, что плод пребывает в матке в условиях нулевой освещенности, и не то, что газопылевое облако до формирования звезды обладает нулевой светимостью, а то, что началу бытия любого объекта предшествует отсутствие событий и процессов, для этого объекта характерных и составляющих его суть. Отметим, что последнее утверждение вообще превращается в тавтологию, если бытие вещи вслед за структуралистами понимать как включенность в сеть отношений с другими вещами, в противоположность изолированному бытию сферической вещи в вакууме в себе.

Конечно, отсутствие процессов куда как относительно: в нерожденном плоде полным хдодм идут процессы кислородного обмена, а в газопылевом облаке — гравитационное сжатие. Но такая относительность не больше неопределенности в вопросе, есть вещь или еще нет: пока не началось бытие одной вещи, есть другая(-ие) — ее строительный материал или зачаточная форма. И раз уж мы не удовлетворяемся нерасчленяющим восприятием всемирья как целого, когда можно высказать лишь единственное утверждение «мир — есть», то поневоле должны признавать границу между вещью и её отсутствием даже там, где она — в пространстве или во времени — размыта.

Этот оттенок Тьмы отличается от того, что обсуждался в предыдущем разделе. Выше речь шла об отсутствии жёсткого порядка в уже существующих вещах, а также об отсутствии полной ясности в наших представлениях о них. Что же касается небытия, предшествующего возникновению предмета, то, даже допустив (разумеется, на практике невозможную) полную известность всех начальных условий, мы не сможем однозначно предсказать, чем станет возникающий предмет (подробнее — см. Л. Бриллюэн, «Наука и теория информации»).

Примечательно, что, как и предыдущий, этот аспект Тьмы соотносится в языческом мифе с женским началом: нельзя заранее предвидеть, кем будет ребенок, которому предстоит вскоре родиться, нельзя заранее предугадать урожай, как и того, что скрывает в себе глубина моря или подземные пещеры.

Несомненна связь Тьмы предначального небытия с Тьмой Хаоса. Для того, чтобы возникло нечто конкретное и определённое, нужно сперва, чтобы была та среда, в которой нет ничего в устоявшемся, отвердевшем виде, зато есть всё (в том числе и то, чего не будет никогда) в виде потенциальной возможности, среда, где возможности сталкиваются друг с другом, сливаются и разделяются, пока какая-то сила не вытащит их в Явь. Сказанное верно не только для бытия вещей, но и для бытия идей: созданию научной концепции или художественного произведения, да и любой изящной, удачной мысли, чего бы она ни касалась, в голове автора предшествует творческий хаос, где из огромного числа «зародышей мысли» один вдруг выделяется и начинает крепнуть (возможно, поглощая соседей).

Тьма — посмертное небытие

Способность к метафоре — замечательный инструмент не только поэтического творчества, но и познания. Трудно представить, сколько ненужных объяснений удалось сэкономить, назвав логическую связку следованием, деталь стола — ножкой, а слова «урожай» и «рождение» произведя от одного корня. В связи со смертью сразу приходят на ум угасание, доведённый до крайней степени сон, ночь, сумрак могилы и зима — а всё перечисленное, в свою очередь, очевидно связано с «обычной» темнотой и, далее, с метафизической Тьмой.

Отождествление посмертия с Тьмой оправдано и с онтологической точки зрения (прекращение процессов, в которых проявляется вовне суть человека или, шире, объекта, символическим коррелятом которых выступает свет), и с гносеологической (посмертие никак не освещено познанием, скрыто от взора завесой тьмы).

Смерть — то единственное событие, которое случается абсолютно с каждым, и то единственное событие, об опыте переживания которого по понятным причинам никто не рассказывал[2]. Сознание неизбежности смерти и совершенно очевидное стремление избежать её (если не в глобальном плане, то хотя бы в локальном) пропитывает всю культуру человечества. Из всех человеческих верований вера в загробную жизнь как нельзя менее согласуется с повседневно наблюдаемыми фактами, да и со здравым смыслом, и в то же время как нельзя более прочно укоренена (по личным наблюдениям: надежду на посмертие демонстрируют — зачастую на словах отрицая — даже многие из тех, кто не верит в бога).

Твёрдая, вопреки фактам и логике, вера в загробную жизнь — отличный пример того, как люди контрабандой протаскивают привычные, выработанные нашим ограниченным опытом представления далеко за их область применимости (подобно тому, как протаскивание интуитивных представлний о свойствах конечных величин в матанализ, работающий с бесконечностями, приводит лишь к нелепостям). Это наивная попытка навязать небытию, Тьме те свойства и закономерности, что установлены по нашу сторону бытия (вплоть до социальной иерархии! здесь — короли, графы и бароны, там — вседержитель, херувимы и ангелы). Самое же основное из этих навязываемых свойств — иллюзорная ясность и определённость. Попытки думать о принципиально находящемся за гранью восприятия как об известном происходят из желания хотя бы в временно притупить грызущий изнутри страх перед неизведанным и типичное для людей отвращение перед непредставимым — что такое полное ничто и как это, когда мне совсем никак. Напротив, честный и не подверженный эмоциональным помехам разум (который также соотносится с Тьмой и является одним из её проявлений в мире людей) не оставляет себе лазейки в виде фантазий о загробной жизни — так одна грань Тьмы принимает другую.

Заслуживает внимания менее очевидно и более тонко выраженное, однако присутствующее едва ли не с древнейших времен противоположное стремление — навстречу смерти, в её объятия, словно к на время оставленному дому.

В наиболее архаичных культурах, когда жизнь каждого следующего поколения с наибольшей возможной точностью воспроизводила образец предыдущих поколений, вряд ли сознавалась неповторимость индивида, да и само понятие индивида в привычном нам виде вряд ли могло сформироваться. В пространственном отношении человек — не индивид, а член племени, один из заменимых и временных носителей диффузного коллективного «Я», во временном — тоже лишь один в нескончаемом ряду более или менее точных копий. В этом смысле личная смерть — событие неприятное, но вряд ли трагическое: всё свое «Я» умирающий и так хранит по кусочку в каждом из оставшихся жить (В. Руднев, «Модальность и сюжет»). Такое бесстрашие перед смертью, видимо, не соотносится с образом Тьмы: оно обусловленоне высокой степенью развития разума, а немножко наоборот.

Уже в Индии видим сознательное стремление к исчезновению, даже более полному, чем обычная смерть — старая, уставшая от груза былого цивилизация выработала свой идеал, совершенно противоположный вечному бытию. Здесь смерть воспринимается как отдых от труда, как вечный сон без сновидений — это соответствует такой разновидности Тьмы, как темнота полной и безграничной пустоты (в противоположность, скажем, темноте ночи, наполненной скрытыми силами земли, трав и воды).

Для народов, воспитавших себя на годичных аграрных циклах, наблюдающих, как умирающее зерно возрождается в колосьях и стократно умножается в урожае, всякая смерть — пролог к новому рождению, она обещает освобождение от нажитого груза и свежесть полного обновления. Всё отмершее становится строительным материалом для рождения чего-то иного, так что хаос гниения превращается в рождающий, производящий Хаос, тьма посмертного небытия плавно перетекает в Тьму небытия предначального, а закатные сумерки становятся в предрассветными.

Важная деталь мужественного отношения к смерти — чувство достоинства и связанное с ним, заложенное глубоко в фундаменте личности (такое невозможно симулировать или воспринять извне, как чисто рассудочное знание факта, это нужно изнутри чувствовать) убеждение, что не всякое существование лучше смерти, готовность встретиться со смертью после целой прожитой жизни, полной и трудов, и бурных событий, и наслаждений, готовность принять это последнее событие, когда всё остальное уже изведано. Смерть можно предпочесть немощной дряхлости, сочетающейся со слабоумием, или комфорту, полученному в обмен на предательство. С определённой высоты развития становится ясно, что в обоих случаях смерть де факто уже произошла: в первом случае прекратились процессы, составлявшие суть бытия личности, и лишь по забывчивости Смерть не забрала вместе с ними и тело, во втором случае сознательный отказ от каких-то базовых ценностей означает разрушение самого ядра личности (хотя многие высокие функции, такие как рассудок, могут функци??ни??овать не хуже прежнего). Так что уничтожить организм и последние остатки психики, не дожидаясь медленного загнивания — такое же проявление порядочности и чистоплотности, как убирать за собой мусор. Кроме того, такое отношение к смерти — продолжение естественной для сильной личности привычки совершать поступки. Смерть — всеобщий закон, а законы мироздания ведут тех, кто живёт в согласии с ними, и тащат остальных. Тогда последний поступок, который еще может совершить человек — это смело глянуть в лицо собственной смерти, войти во Тьму, а не быть в неё втащенным. В конце концов, принятие своей будущей смерти, мужественная готовность встретиться с ней лицом к лицу, готовность снова слиться с Тьмой, из которой вышел — естественное состояние для того, кто и при жизни воссоединяет себя с ней.

Outro

Здесь затронута лишь малая часть даже тех аспектов Тьмы, которые сейчас осознаются вполне чётко, и уж совсем капля в море тех сторон, которыми она обладает, и которые нам еще предстоит узнать — сначала в виде смутного предчувствия и догадки, затем непосредственно, сделав их своими чертами. Первоначальный набросок плана этой статьи содержал такие разделы, как «Этика Тьмы», «Эстетика Тьмы», «Тьма и боль», «Тьма и наслаждение», однако автор счёл себя еще не готовым к настолько монументальному охвату темы. Тем не менее, уже из этого беглого обзора видно, что всё сущее в известном смысле из Тьмы возникло, «отвердевшей» Тьмой является сейчас и в свой час с Тьмой снова сольётся, и что познание, как и творчество, есть струящийся луч Тьмы, освещающий Тьму.

Тьма всеобъемлюща, она манит пытливого загадками, смелого — неизвестностью, поэта — изяществом, манит предчувствием наслаждений и первозданной мощью — рождающей и убивающей. Тьма перед каждым готова приоткрыть свои чугунные врата и свой шелковый полог, Тьма никому из ступивших в неё не предложит опеки и утешения. Пусть тысячей чарующих искр, путеводных огней и дивных красок расцветет Тьма для того, кто отважится войти в нее и впустить её в себя, кто ощущает в себе отклик на её чарующий зов, кто желает всматриваться в нее и познавать её.

Эссе о Тьме

Тьма — зеркало, отражающее истинную суть. Когда нет слепящих бликов света, без мишуры и блёсток суть остаётся перед лицом Тьмы, открытая и обнажённая, — либо остаётся лишь пустота там, где не было ничего помимо блёсток и мишуры. Заглянуть в неё — значит распахнуть себя перед её пытливым, пронзающим взором, чтобы отразиться в ней, посмотреть в глаза своему отражению и узнать о себе сокрытую правду.

Тьма — не имеющий дна колодец, и первый дерзнувший приблизиться к нему убежит в страхе, второй упадёт и найдёт там ужасную смерть, и лишь третий, шагнув за край, расправит крылья для полёта. Её чёрный зрачок затягивает, словно водоворот, и зажигает желание самому жадно глядеть в неизвестность, прозревая суть, видя искру Тьмы в том, что ранее казалось простым. Заглянуть в неё — значит лицом к лицу увидеть безбрежность неведомого.

Тьма — это то, что есть до того, как появится всякое Нечто. В непроглядной черноте всеобъемлющей утробы нет ничего в виде устоявшемся, завершённом, и есть всё в виде возможности. Там возникают и исчезают призрачные прообразы вещей и идей — одни для того, чтобы снова раствориться в первозданном тесте, другие — для того, чтобы родиться, стать и, наконец, быть. Всё, что видится на свету — лишь искра, на краткий миг вырвавшаяся в Явь из беременной мирами предвечной Тьмы. Заглянуть в неё — прикоснуться к тайнам рождения сущего и к собственному своему истоку.

Тьма — это и чернота могилы, и пепел отжившего, свинцовыми тучами застилающий небо. Отпуская в полёт рождённую искру, Тьма ждёт её назад — она дождётся, она умеет ждать домой своих детей. Её руки ласковы, мягки её объятия для того кто един с нею и готов в свой час вернуться, пав неслышными хлопьями под ноги тем, кто сумеет пройти дальше. Для прочих есть у неё холодные щупальца и разрывающие в клочья когти. Убивающая своих детей, что слепит она из твоего пепла? Заглянуть в неё — значит повстречать взгляд пустых глазниц своего скелета.

Тьма — царственная и изящная, откровенная, таинственная, развратная царица. Под мягким пологом ночи, на бархатном ложе, на ложе из пьянящих трав под полной луной, в шуме буйной пляски при свете факелов, в струях красного вина, в темноте кажущегося чёрным, ждут наслаждения, достойные того, кто осмелится войти — войти к ней и войти в неё, кто готов переступить через страх наслаждения или стыд перед своими желаниями. Заглянуть в её глаза — значит в ответ услышать её звонкий смех, полное срасти дыхание… или презрительную усмешку.