Свет рассуждает порою престранным образом. Если я говорю о другом человеке хорошее, а мнение мое хотя т опровергнуть, мне твердят: "Он же ваш друг!". Ах, черт побери, да ведь он мне друг именно поэтому, что я превозношу его вполне заслужено: этот человек таков, каким я его изображаю! Нельзя же путать причину со следствием и следствие с причиной! Зачем предполагать, будто я хвалю человека лишь потому, что он мне друг? Почему не предположить иное: он мне друг потому, что достоин похвалы?
Не помню уж, у кого из путешественников читал я о том, что некоторые африканские дикари верят в бессмертие души. Они не пытаются понять, что с ней происходит после смерти, а просто предполагают, что она бродит в зарослях вокруг селения, и несколько дней на заре ищут ее там, но, ничего не обнаружив, прекращают поиски и перестают о ней думать. Примерно так же поступили наши философы, и это самое разумное, что они могли сделать.
Как удачна библейская аллегория с древом познания добра и зла, таящим в себе смерть! Не следует ли толковать этот символ так: проникнув в суть вещей, человек теряет иллюзии, а это влечет за собой смерть души, то есть полное безразличие ко всему, что трогает и волнует других людей. Бывают отлично одетые глупцы, бывают и принаряженные глупости.
Подкреплять общими словами утверждение, которое приобретает вес, только если его доказать, это все равно что объявить: "Имею честь уверить вас, что земля вращается вокруг солнца"
В серьезных делах люди высказывают себя такими, какими им подобает выглядеть; в мелочах - такими, какие они есть.
Что такое философ? Это человек, который законам противопоставляет природу, обычаям - разум, общепринятым взглядам - совесть и предрассудкам - собственное мнение.
Людей, которые ни к кому не подлаживаются, живут, как им велит сердце, поступают согласно своим правилам и чувствам, - вот кого мне почти не доводилось встречать.
Стоит ли исправлять человек, чьи пороки невыносимы для общества? Не проще ли излечить от слабодушия тех, кто его терпит?
Мало кто решается неуклонно и безбоязненно руководится своим разумом и только его мерилом мерить любое явление. Настало, однако, время, когда именно такое мерило следует применить ко всем нравственным, политическим и общественным вопросам, ко всем монархам, министрам, садовникам, философам, к основам наук, искусств и т.д. Кто неспособен на это, то навсегда останется посредственностью.
Почему все люди так недалеки умом, так порабощены обычаем, что составляют завещание только в пользу родственников, или, наоборот, так боятся смерти, что вовсе не оставляют его; короче говоря, почему они так глупы, что, умирая, чаще отказывают свое достояние тем, кто радуется их кончине, нежели тем, кто оплакивает их?
Наименее полезно прожит тот день, который мы прожили, ни разу не засмеявшись.
Все, что поэты, ораторы, даже философы говорят нам о славолюбии, мы уже слышали в школе от наставников, побуждавших нас добиваться первых мест и наград. Детям внушают, что они должны предпочесть сладкому пирожку похвалу няньки; взрослым доказывают, что им надлежит пожертвовать личной выгодой ради славословий современников или потомков.
Постигая зло, заложенное в природе, преисполняешься презрения к смерти; постигая пороки общества, научаешься презирать жизнь.
Цена людям подобна цене на алмазы: до известной крупности, чистоты и блеска у них есть точная, раз навсегда известная стоимость; за этим пределом установить ее уже невозможно, и покупателей на них не находится.
Бывают времена, когда нет мнения зловреднее, чем общественное мнение. Кто не хочет быть фигляром, пусть избегает подмостков: взобравшись на них, не фиглярствовать уже нельзя, иначе публика забросает вас камнями.
Доживи Диоген до наших дней, ему пришлось бы сменить свой фонарь на потайной.
Можно побиться об заклад, что любое ходячее мнение, любая общественная условность глупы: в противном случае они не были бы общепризнаны.
Слабовольные люди - это легкая кавалерия армии дурных людей; они приносят больше вреда, чем сама армия, потому что все разоряют и опустошают.
Иные вещи легче возвести в закон, чем узаконить в общественном мнении.
Люди, которые в любых вопросах ссылаются на общественое мнение, напоминают актеров, играющих плохо потому, что у публики дурной вкус, а им хочется сорвать аплодисменты; между тем иные из них могли бы играть хорошо, будь у публики вкус поутонченней. Порядочный человек старается играть свою роль как можно лучше, не думая при этом о галерке.
Иной раз терпимость доходит до такого предела, что ее скорее назовешь глупостью, нежели добротой или великодушием. У человека должно хватать ума на то, чтобы ненавидеть своих врагов.
Стоит светским людям собраться где-нибудь в толпу, как они уже мнят, что находятся в обществе.
Я видел людей, которые поступались совестью, чтобы угодить человеку в адвокатской мантии или судейской шапочке. Стоит ли после этого возмущаться теми, кто торгуют ею ради самой мантии или шапочки? И первые и вторые одинаково подлы, но первые, сверх того, еще и тупы.
Вот человек, который не способен снискать уважения к себе. Значит, ему остается одно: сначала сделать карьеру, потом окружить себя всякой сволочью.
И во Франции, и в других странах самые нелепые обычаи, самые смешные условности пребывают под защитой двух слов: "Так принято". Именно этими словами отвечает готтентот на вопрос европейцев, зачем он ест саранчу и пожирает кишащих на нем паразитов. Он тоже говорит: "Так принято".
Философ мало в ком вызывает любовь. Ведь он, живя среди людей и видя лживость их поступков, их непомерные притязания, говорит каждому: "Я считаю себя лишь тем, что ты есть на самом деле, и поступки твои оцениваю так, как они того заслуживают". Человек, столь решительный в суждениях, почти всегда всем враг, и для него стяжать любовь и уважение к себе - дело очень нелегкое.
Слишком большие достоинства подчас делают человека непригодным для общества: на рынок не ходят с золотыми слитками - там нужна разменная монета, в особенности мелочь.
Слабость характера, отсутствие самобытных мыслей, словом, любой недостаток, который препятствует нам довольствоваться своим собственным обществом, - вот что спасает многих из нас от мизантропии.
О людях, живущих уединенно, порою говорят: "Они не любят общества". Во многих случаях это все равно, что сказать о ком-нибудь: "Он не любит гулять" - на том основании, что человек не склонен бродить ночью по разбойничьим вертепам.
Природа не говорит мне: "Будь беден!" - и уж подавно: "Будь богат!", но она взывает: "Будь независим!"
Почти все люди - рабы, и это объясняется той же причиной, какой спартанцы объясняли приниженность персов: они не в силах произнести слово "нет". Умение произносить его и умение жить уединенно - вот способы, какими только и можно отстоять свою независимость и свою личность.
Когда человек принимает решение вести дружбу лишь с теми людьми, которые хотят и могут общаться с ним в согласии с требованиями нравственности, добродетели, разума и првды, а приличия, уловки тщеславия и этикет рассматривают лишь как условности цивилизованного общества, - когда, повторяю, человек принимает такое решение (а это неизбежно, если только он не глуп, не слаб и не подл), он быстро убеждается, что остался почти в полном одиночестве.
Иным людям, как воздух, нужны иллюзии в отношении всего, что им дорого. Порою, однако, у них бывают такие прозрения, что кажется, они вот-вот придут к истине, но они тут же спешат удалиться от нее, подобно детям, которые бегут за ряженым, но пускаются наутек, стоит тому обернуться.
Чувство, которое человек в большинстве случаев испытывает к своему благодетелю, похоже на его признательность к зубодеру. Он говорит себе, что ему сделали добро, избавили от страданий, но тут же вспоминает, как это было больно, и уже не питает к своему спасителю особой нежности.
Когда я был молод и страсти настойчиво влекли меня к мирской суете, когда в светском обществе и в наслаждениях я искал забвения жестоких горестей, тогда мне проповедовали любовь к уединенному труду и усыпляли скучнейшими тирадами на эту тему. К сорока годам, когда страсти угасли и свет мне опротивел, когда я обнаружил его пустоту и ничтожество, когда горести мои развеялись и прошла нужда в суетной жизни, как в прибежище от них, вкус к уединению так развился во мне, что заглушил все остальное. Я перестал бывать в свете, и вот тогда-то меня начали донимать уговорами вернуться туда, обвиняя в мизантропии и т.д. Чем объяснить эту удивительную перемену? Только потребностью людей все порицать.
Я изучаю лишь то, что мне нравится, и утруждаю свой ум лишь теми новыми идеями, которые меня занимают, не размышляя о том, полезны они или бесполезны мне или кому-нибудь другому, придет или не придет время, когда я смогу разумно применить приобретенные мною знания. Так или иначе, у меня всегда будет бесценно е преимущество над многими людьми, и заключается оно в том, что я не перечил самому себе и был неизменно верен своему разумению и своей натуре.
Немало литературных произведений обязано своим успехом убожеству мыслей автора, ибо оно сродни убожеству мыслей публики.
У нас вошло в привычку насмехаться над каждым, кто превозносит первобытное состояние и противопоставляет его цивилизации. Хотелось бы мне, однако, послушать, что можно возразить на такое, например, соображение: еще никто не видел у дикарей, во-первых, умалишенных, во-вторых, самоубийц, в-третьих, людей, которые пожелали бы приобщиться к цивилизованной жизни, тогда как многие европейцы в Капской колонии и обоих Америках, пожив среди дикарей и возвратясь к своим соотечественникам, вскоре вновь уходили в леса. Попробуйте-ка без лишних слов и софизмов опровергнуть меня!
Вот в чем беда человечества, если взять цивилизованную его часть: в нравственности и политике зло определить нетрудно - это то, что приносит нам вред; однако о добре мы уже не можем сказать, что оно безусловно приносит пользу, ибо полезное в данную минуту может потом долго и даже всегда приносить вред. (А сиюминутное зло - пользу в дальнейшем. - прим. Warrax)
Что такое кардинал? Это священник в красной мантии, которому король платит сто тысяч экю за то, что он издевается над ним от имени папы.
Большинство общественных учреждений устроено так, словно цель их - воспитывать людей, заурядно думающих и заурядно чувствующих: таким людям легче и управлять другими, и подчиняться другим.
Рабы подобны тем животным, которые могут существовать только в низинах, ибо задыхаются на высоте: воздух свободы убивает их.
Чтобы управлять людьми, нужна голова: для игры в шахматы недостаточно одного добросердечия.
Некий доктор из Сорбонны, взбешенный книгой "Система природы" (философский трактат Поля-Анри-Дитриха Гольбаха (1723-1789) "Система природы, или о законах мира физического и мира духовного"), объявил: "Это мерзкое, гнусное сочинение: оно доказывает, что безбожники правы".
Можно составить списочек под таким заглавием: "Пороки, необходимые для успеха в хорошем обществе". Не худо прибавить к нему и другой: "Посредственные достоинства, годные для той же цели".
Силясь оправдать божественный промысел, блаженный Августин утверждает ("О граде божием", I, VIII и IX), будто провидение не наказует грешника смертью для того, чтобы он сделался праведником или чтобы, глядя на его дела, праведник стал еще праведнее.
"Я потерял вкус к людскому обществу", - сказал г-н де Л*ю "Вы вовсе не потеряли вкус", - возразил ему г-н де Н*. Он сказал так не из желания поспорить, а из мизантропии: на его взгляд, у де Л* только теперь и стал хороший вкус.
Один человек, прельщенный саном священника, говорил: "Я должен стать священником, даже если мне это будет стоить спасения души". Некто осмелился сказать: "Хочу дожить до того дня, когда последнего короля удавят кишками последнего попа".
Некто разглагольствовал о том, что публику следует уважать. "Да, - согласился М*, - этого требует осторожность. Торговок презирают все, но разве кто-нибудь рискнет задеть их, проходя через рынок?"
"В свете, - говорил М*, - встречаются три сорта друзей: первые вас любят, вторым до вас нет дела, третьи вас ненавидят."
"Не понимаю, - удивлялся М*, - почему г-же де Л* так хочется, чтобы я у нее бывал? Я почти перестаю презирать эту даму ,когда не вижу ее." Эти слова можно отнести и к всему светскому обществу в целом.
М* обвиняли в мизантропии. "Нет, - возразил он, - я не мизантроп, но когда-то боялся, что стану им, и потому, на свое счастье, принял нужные меры." - "Какие же?" - "Стал жить вдали от людей".
М* говорил: "Мои недруги не вилах мне повредить: они не властны отнять у меня способность разумно мыслить и разумно поступать".
Г-н де * попросил епископа отдать ему загородный дом., куда тот никогда не ездил. "Разве вам не известно, - ответил прелат, - что у каждого человека должно быть такое место, куда ему никак не попасть, но где, как мнится ему, он был бы счастлив". Г-н де * промолчал, потом ответил: "Это верно. Видимо, потому-то люди и верят в рай".
Некоему привратнику дети его покойного хозяина отказались выплатить тысячу ливров, полагавшуюся ему по завещанию их отца. Я посоветовал бедняге истребовать эту сумму по суду. "Неужели вы думаете, сударь, - возмутился он, - что я заведу с ними эту тяжбу? Ведь я служил их отцу двадцать лет, а им самим служу уже пятнадцать!" Даже в несправедливости своих господ несчастный усмотрел лишь предлог для того, чтобы сделать им щедрый подарок.
В древнем Перу права учиться имела одна лишь знать. Наша на это право не притязает.
Однажды Мопертюн, развалившись в кресле и позевывая, сказал: "С каким удовольствием я занялся бы сейчас решением красивой и не очень трудной задачи!" В этих словах - весь человек.
Я слышал, как один богомольный человек, стараясь переубедить тех, которые оспаривали догматы религии, простодушно сказал: "Господа, истинный христианин не рассуждает о том, во что ему приказано верить. Это вроде горькой пилюли: разжуешь ее - потом ни за что не проглотишь".
Художник Башелье неудачно изобразил Христа. Один из друзей сказал ему: "Ваша картина никуда не годится: у Христа лицо глупое и низменное" "Как вы странно говорите! - возмутился Башелье и наивно добавил: - У меня только что были Дидро и Даламбер, и оба нашли, что я отлично уловил сходство".
М* говорил мне, что, как ни старается госпожа К* стать богомолкой, у нее все равно ничего не выйдет: для спасения души мало одной глупости, то есть искренней веры, тут еще нужен такой запас повседневного тупоумия, какого ей никогда не приобрести. "А именно это тупоумие и зовется благодатью", - добавил он.
Некий бреславльский католик выкрал из церкви своей общины золотые сердечки и другие дары приходан. Представ перед судом, он заявил, что их самолично вручила ему божья матерь. Приговор, который ему вынесли, был, согласно обычаю, отправлен на утверждение прусскому королю. Король приказал богословам собраться и решить, так ли уж невозможно, чтобы матерь божия подарила ревностному католику какую-нибудь мелочь. Богословы, весьма смущенные, пришли к заключению, что подобный подарок в принципе возможен. Тогда король написал под приговором виновному: "Объявляю высочайшее помилование такому-то, но запрещаю ему под страхом смертной казни принимать в дальнейшем какие-либо подарки от матери божьей и святых".
Как-то, когда епископ де Л* сидел за завтраком, к нему пришел аббат де *. Епископ пригласил гостя позавтракать, но тот отказался. Прелат стал настаивать. "Монсеньер, - сказал священник, - я уже дважды завтракал, к тому же, сегодня пост".
Однажды король прусский распорядился возвести казармы в таком месте, что они преградили доступ свету к соседней католической церкви. Причт обратился к Фридриху с жалобой, которую тот вернул, начертав на ней следующие слова: "Блаженны не видевшие и уверовавшие".
Один человек разражается самыми ужасными богохульствами. Кто-то из друзей останавливает его: "Вечно ты злословишь неведомо о ком!"
Warrax Black Fire Pandemonium™ http://warrax.net; e-mail: [email protected]