Александр Елисеев

Русский народ: жертва или творец?

Патриоты, стоящие на радикально-антисоветских позициях, считают Россию «жертвой коммунизма». По сути, нам предлагают миф Жертвы. Нас пытаются убедить в том, что Россия и русский народ утратили свою субъектность в 1917 году, после чего нельзя говорить о какой-либо их исторической ответственности. С 1917 года нет никакой русской государственности, но есть одно сплошное насилие коммунистического режима, помноженное на ложь его пропагандистского аппарата.

1. Тотальный объект

Для многих такое вот видение своей истории кажется привлекательным и выгодным. Русская нация предстает идеальной и безвинно пострадавшей. А раз так, то ей полагается преклонение или как минимум горячее сочувствие. Данный миф рассчитан на то, чтобы пробудить некую мощную энергетику национального освобождения от комплекса вины. Его носители рассчитывают на то, что русские почувствуют себя абсолютно свободными от всех кошмаров прошлого века и с такой вот свободой вступят на дорогу строительства национального государства.

Любопытно, что ранее в антисоветской среде был очень популярен иной миф, согласно которому Россия и русские, напротив, виновны в революции, ибо поддались ее соблазну и позволили коммунистическому режиму творить свои безбожные эксперименты. Поэтому они должны покаяться — в массовом порядке, изменить сознание, и в этом очищенном состоянии вступить на дорогу строительства национального государства. В этом случае русские выступают и как жертва, и как виновник, что дает более сложную картину. Действительно, мы много чего «напортачили», да и пострадали сильно. И миф Вины подразумевает хоть какую-то субъектность, хоть какое-то признание участия в истории. Правда, картина все равно выходит сильно усеченной, ибо творчество подается больше со знаком минус, тогда как советский период имеет и свой плюс. Но все-таки, все-таки...

А вот миф Жертвы выставляет русских как тотальный объект советской истории. И тем самым он подставляет их под мощный информационный удар. Ведь сразу же возникает вопрос: а как же это русские позволили кому-то взять, да и лишить себя своей же политической субъектности, своего же государства? Разве Россия подверглась оккупации многомиллионной армии противника? Как будто бы нет. Речь ведь идет о нескольких десятках тысяч радикалов, пусть даже и имеющих какие-то там шуры-муры с иностранными разведками.

Причем большинство из этих радикалов были русскими же. Даже и в высшем руководстве, несмотря на все количество нерусских большевиков, русские все же были представлены обильно. Взять хотя бы главного идеолога партии Николая Ивановича Бухарина, который, кстати, был одним из главных же ее русофобов — чего стоят одни «Злые заметки». Или — руководителя ВСНХ Алексея Ивановича Рыкова, ставшего после смерти Ленина председателем Совнаркома. Или — наркома внешней торговли Леонида Борисовича Красина.

Можно также взять для примера «главного конника» Семена Михайловича Буденного с «первым красным офицером» Климом Ефремовичем Ворошиловым. Да и куда деть потомственного русского дворянина — наркома иностранных дел Григория Васильевича Чичерина?

Да посмотрим хотя бы на окружение Льва Троцкого, который многими воспринимается как некое воплощение «инородческого большевизма». Возьмем для примера потомственного самарского рабочего Леонида Петровича Серебрякова, который одно время даже входил в Политбюро. Не последним человеком в партии был сторонник Троцкого Евгений Алексеевич Преображенский (секретарь ЦК и член Оргбюро) — сын православного священника, родивший теорию «первоначального социалистического накопления». Согласно ей, индустриализация в СССР должна была происходить целиком за счет крестьян. Еще один троцкист — Николай Иванович Муралов — какое-то время командовал Московским военным округом и в 1924 году предлагал Троцкому использовать вверенные ему части для отстранения Сталина от власти. В эту кампанию надо занести и Ивана Никитича Смирнова, старого большевика и подпольщика, организовавшего нелегальную троцкистскую группу аж в 30-е годы.

А ведь за большевиками шли и многие русские националисты. Крайне правая газета «Гроза» (одна из немногих, продолжавших выходить и после Февраля 1917 года) на удивление всем энергично поддержала Октябрьский переворот: «Большевики одержали верх: слуга англичан и банкиров Керенский, нагло захвативший звание Верховного главнокомандующего и министра-председателя Русского Царства, метлой вышвырнут из Зимнего дворца, где опоганил своим присутствием покои царя-миротворца Александра III. Днем 25 октября большевики объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся повиноваться правительству предателей...» Чуть позже «Гроза» уверяла: «Порядок в Петрограде за 8 дней правления большевиков прекрасный: ни грабежей, ни насилий!»

Активный член Союза русского народа, секретарь министра юстиции Алексей Колесов оказался единственным чиновником соответствующего министерства, который сразу и безоговорочно перешел на сторону советской власти. Выдающийся правый публицист Москвич стал руководящим работником ТАСС и одним из ведущих журналистов газеты «Известия». А его коллега и единомышленник Евгений Братин одно время служил заместителем председателя Харьковской ВЧК. Бывший товарищ председателя СРН Александр Соболевский стал действительным членом АН СССР.

Среди военной верхушки симпатии к большевизму были выражены очень и очень сильно. Причем речь здесь идет не только о спецах, перешедших на службу советской власти. Многие поддержали большевиков еще до Октябрьского переворота. Например — генерал Н. Потапов, глава военной разведки. Показательным было и поведение главкома армиями Северного фронта генерал-аншефа В. Черемисова, который в сентябре 1917 года увел от Петрограда единственную реальную антибольшевистскую силу — корпус генерала П. Краснова. А в октябре генерал-аншеф отказался выполнять приказ Керенского направить в столицу полки двух казачьих дивизий (с артиллерией) и 23-й Донской казачий полк.

Кроме того, Черемисов активно снабжал казенными деньгами большевистскую газету «Наш путь». (А командующий Юго-Западным фронтом генерал А. Гутор выделил кредит в 100 тысяч рублей для финансирования большевистской прессы.)

То есть «оккупация» никак не выходит. Тогда что же? Россия позволила себе пойти на поводу у некоей радикальной секты, которая все у неё отняла? Но тогда возникнут очень серьезные сомнения в «дееспособности» русских. И эти сомнения всегда будут возникать внутри и вовне России — в ответ на мученические стоны ретрансляторов мифа Жертвы.

Они, наверное, даже не догадываются о том, в каком проигрышном виде выставляют Россию и русских. Это «маленькая, но гордая» Эстония может выставлять себя в роли страдалицы, которую злодейски умучила страшная и огромная «империя зла». Безусловно, тут имеет место голая пропаганда, но все выглядит логично: Россия — большая, Эстония — маленькая. Поэтому-то «маленьким, но гордым» охотно дают разные бонусы, да еще и восторгаются их мужеством. А здесь что? Огромная величина «умучена» от леворадикальной партии эмигрантов и подпольщиков. Нет, тут уже никакого сочувствия быть просто не может. Тут возникает соблазн выставить «умученных» этакими инвалидами, если только не умалишенными. Ну, и, соответственно, сделать вывод о том, что все богатства многомиллионной страны-жертвы находятся у нее по какому-то странному недоразумению. И принадлежать они должны странам разумным и деловым, которые никогда не позволили бы покорить себя какой-то секте антинациональных фанатиков. К слову, на Западе свои собственные (не менее, а то и более кровавые) революции считают именно национальными — при сколь угодно критическом отношении к ним. Что ж, в этом великая сила Запада — он себя жертвой никогда не выставлял, в отличие от наших «плакальщиков по земле русской».

2. Страшный Заговор

В среде самих плакальщиков есть довольно-таки экзотическая прослойка конспирологов-«масоноискателей». Они предлагают следующую версию революции. Дескать, большевики и другие социалисты вкупе с либералами никак не смогли бы, сами по себе, сокрушить Великую Россию — даже и на пресловутые «немецкие деньги». Все дело в мировой Закулисе, которая представляет собой совокупность разных закрытых и полузакрытых структур (на первом месте, естественно, стоит «страшное и ужасное» масонство). Эта совокупность контролирует все западные страны, а все подрывные течения являются всего лишь ее марионетками. И Россию сокрушила именно эта страшная сила, так что можно смело говорить об оккупации — тайной, замаскированной.

Эта версия завораживает многих, ибо дает очень легкое объяснение всем историческим событиям. «Масоны» («сионисты», «мондиалисты» и т.д.) виноваты — вот и весь сказ. И Россия в такой оптике действительно предстает «маленькой, но гордой Эстонией» — перед лицом закулисной «империи зла».

При этом «масоноискатели» совершенно упускают из виду, что такое видение истории предполагает полную и окончательную капитуляцию. Если мировая Закулиса столь мощна, то противостоять ей практически невозможно. «Маленькой, но гордой Эстонии» может помочь «свободный Запад», но кто поможет «маленькой, но гордой России»?

На самом деле слухи о могуществе Закулисы сильно преувеличены. Было бы, конечно, совершенно неверным отрицать роль разных закрытых структур (того же самого масонства). Но и перебарщивать тут не надо. Более того, налицо ведь тот факт, что Октябрьская революция сорвала планы Закулисы и ее западных центров. Даже и в дореволюционной России иностранный капитал занимал мощнейшие позиции. (Об этом постоянно писали тогдашние монархисты, весьма далекие от благостного идеализаторства дореволюционной России, присущего монархистам нынешним.) Однако же в красной России капитал национализировали и, тем самым, резко ограничили влияние на нее извне. Ленин создавал свою, собственную Закулису — красную, коминтерновскую.

3. «Россия кончилась»

Миф Жертвы чреват страшной мыслью о том, что в 1917 году Россия умерла, исчезла с поверхности земного шара, уступив безбожной и антинациональной «Совдепии». Об этом стали говорить уже сразу же после Октябрьского переворота. Хотя до этого царила какая-то странная эйфория, связанная с переворотом Февральским. Между тем именно Февраль породил Октябрь, так что логичнее было бы начать плакаться сразу же после отречения государя.

Сегодня утверждение о том, что Россия погибла, также в ходу. Вот, например, что пишет прот. Лев Лебедев: «Русский народ был (в ходе Второй мировой. — А. Е.) доуничтожен физически, то есть завершил свою историческую Голгофу, уйдя из земной области бытия полностью. Некоторое количество его представителей, т.е. подлинно православных русских людей, ещё какое-то время сохранялось. Но оно было уже столь незначительно, что не могло стать основой возрождения народа... Взамен Русского Народа на территории России начал жить новый, другой народ, говорящий на русском языке...» («Великороссия. История жизни».)

А вот мнение игумена Петра (Мещеринова): «...На самом деле большевизм Россию — не больше, не меньше — стёр с лица земли... Россия как цивилизация и христианская культура, как живая преемственная традиция, закончила своё существование. Мы живём в совсем другой стране. Само слово "Россия", которое мы употребляем сейчас, является не синонимом исторической России, а абсолютным антонимом... В России не осталось народа, вместо него — атомизированное население и паразитирующая на нём верхушка, плоть от плоти этого населения. Русская нация уже умерла духовно и нравственно, и вслед за этим умирает физически. Спасти — уже не народ, а отдельных, частных людей, не желающих гибнуть — может только коренной перелом в общественном мировоззрении». («Трагедия России» // «Русская неделя»)

Что ж, тут все логично. Предельным выражением «объектности» является смерть. Труп — идеальный объект. Поэтому миф Жертвы неизбежно ведет к некропатриотизму, а он сводится к ритуальному плачу по «погубленной России». И сама Россия здесь просто-напросто лишена будущего, ведь какое земное будущее может быть у трупа?

Откуда все это? Дыма без огня не бывает. В 1917 году Россия действительно столкнулась лицом к лицу со смертью. Можно даже сказать — пережила клиническую смерть. Но она выбралась из бездны и стала залечивать раны. Многие же так и остались поражены случившимся. Они стали воспринимать (осознанно или неосознанно) свою нацию и себя как «живых мертвецов». Просто наиболее продвинутые ретрансляторы Мифа Жертвы это осознают, а менее продвинутые склонны рассуждать о живом объекте, который еще может что-то сделать сам. Кстати, отсюда, из некропатриотизма и вырастает коллаборационизм. В свое время многие плакальщики по России задумались: «А зачем церемониться с коллективным трупом? Надо мстить убийцам и создавать принципиально новое». И пошли под иностранные знамена воевать за Гитлера. И тут просто необходимо привести пример П. Краснова, который во Вторую мировую войну стал убежденным сторонником казачьего сепаратизма. В будущее «умершей» России он уже не верил, ему была нужна уже только Казакия.

«Россия погибла» — именно этот вывод и подвиг многих ультраправых националистов думать о создании новой нации на осколках «погибшей». Отсюда и проекты создания «Республики Залесья», «Ингермландии» и прочее творчество «русских сепаратистов», которые вчера еще были убежденными сторонниками Великой Русской империи.

К слову, становится более понятен яростный антисоветизм некоторых нынешних «белых борцов». Если Россия не погибла, то она так или иначе сохранила себя в формате советизма. А признать это им онтологически сложно. Именно в этом причина яростных атак на советизм, а отрицание марксизма (совершенно верное в основе своей) — здесь дело второе, если только не десятое.

4. Великая Ошибка

Мне представляется, что в 1917 году Россия и русский народ выступили в качестве субъекта, творца истории. Конечно, было бы совершенно нелепым утверждать, что за коммунистами пошло большинство русских. Вообще большинство всегда политически пассивно и не имеет какой-либо четкой позиции, реагируя на произошедшее достаточно спонтанно. Но факт есть факт — миллионы русских за большевиками пошли. Причем речь идет прежде всего о рабочих, которые были тогда, в условиях вызревания индустриального общества, весьма авангардной и мобильной силой. У нас любят поговорить о том, как большевики проиграли на выборах в Учредительное собрание. Но ведь это в масштабах всей страны, а в центрально-промышленном районе они одержали убедительную победу, и это во многом предопределило их победу в гражданской войне.

Очевиден и тот факт, что в конце гражданской войны большинство все-таки признало власть РКП(б). Вспомним, что уже после разгрома Врангеля, в 1921 году, Россия была объята пожаром тотальной крестьянской войны. Много написано о Тамбовском восстании, но подобных восстаний было множество. Они практически парализовали жизнь Советской России. И сибирские делегаты были вынуждены пробиваться на Х съезд РКП(б) с боями. Но стоило только ввести НЭП и ликвидировать продразверстку, как крестьянская война моментально закончилась. Отношение к большевизму было по-прежнему сложным, но превалировать все же стала лояльность.

Итак, большевизм — это все-таки русский выбор. Хотя и не общерусский. Общерусского выбора тогда вообще не было, и быть не могло — страна была расколота на враждующие лагеря. Возникает вопрос: насколько этот выбор правилен, а насколько ошибочен — с точки зрения русского патриотизма и традиционализма?

Если подходить к делу кабинетно, то большевизм, бывший одной версий марксизма — это очень плохо. Отмирание государства, собственности и семьи — это безусловное зло. И подобные базовые основы теории не могли не привести к левацким экспериментам на практике.

Но если обращаться к той же практике, то мы увидим, что альтернативы-то большевизму не было.

Конечно, было бы очень неплохо, если большевикам противостояла бы мощная правонационалистическая сила, выдвигающая яркий идеал национального Русского государства. Но такой силы, увы и ах, не было. Правые, черносотенные силы «сдулись» еще накануне Февраля, а после него и вовсе были деморализованы. В белом тылу монархическое движение возродилось, но большинство крайне правых стояли на позициях непредрешенчества, как и вожди белого движения. «Наиболее заметное место среди крайне правых организаций в легальном политическом спектре белого Юга занимал "Союз русских национальных общин" во главе с В.М. Скворцовым,—пишет историк Я. Бутаков. — "Союз" не предрешал будущую форму правления, признавая лишь, что она должна "соответствовать национальному правосознанию русского народа"... "Союз русских национальных общин" занимал первостепенное место среди организаций, наметивших в июне 1919 г. на собрании в Кисловодске образование правого блока. Кроме "Союза", там были представлены Национал-либеральная партия, общество "За Россию" и "Общество Прикарпатской Руси". Собрание наметило издание теоретического органа правого блока "Наш путь" (впоследствии "Русский путь"), но его выпуск так и не был налажен. Было также решено провести объединительный съезд русских партий... На съезде был фактически создан блок нескольких правых партий, однако это не было закреплено никаким формальным решением. Съезд в Ессентуках принял программную декларацию, в основных своих пунктах соответствовавшую платформе "Союза русских национальных общин". Указывалось, что будущую форму правления "установит Народное Собрание в соответствии с историческим укладом русской нации"». («Русские правые и Белое движение на Юге России в 1919 году»)

Понятно, что подобная неопределенность никак не могла выступать в качестве альтернативы большевизму с его четко очерченной идеологией и внятно сформулированным государственным идеалом: «Вся власть — Советам!». Гражданская война была войной идейно-политической, и здесь собственно военный фактор стоял на втором месте. Поэтому для победы в ней нужно было четко определиться со своим политическим идеалом.

Абстрактный «противобольшевизм» таковым идеалом быть не мог. Вот почему проиграли и белые вожди, и их праворадикальные союзники. А ведь они могли бы сделать совершенно выигрышную ставку на монархизм — народный и социальный («национально-социалистический»). Троцкий писал: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг кулацкого царя, — мы не удержались бы и двух недель».

Многие лидеры антибольшевистского движения, настроенные монархически, утверждали, что народ, дескать, еще не готов поддержать монархию, поэтому и нужно выступать с позицией неопределенчества. Однако в Сибири командир красных партизан Н. Щетинкин считал возможным выпускать листовки, в которых вещал от имени великого князя Николая Николаевича. И лозунг здесь выдвигался такой: «За Царя и Советскую власть!» Понятно, что если бы монархизм не был популярен в народной толщи, то он бы этого делать не стал. Вот такой вот парадокс — красные Троцкий и Щетинкин отлично понимали то, чего никак не могли понять белые Деникин и Колчак. И как тут не отдать дань политическому чутью красных?

Кто же еще мог противостоять большевикам? Либералы кадетско-октябристского типа? Ну, это даже не смешно. Сия публика растратила свой капитал в первые месяцы после Февраля 1917 года, а на выборах в УС получила какой-то совсем уж ничтожный процент. Кадеты и близкие им политики пользовались влиянием на белых вождей, но это говорит не об их политической силе, а, скорее, о политической недальновидности деятелей типа Деникина.

Хороший шанс имели эсеры, начинавшие как неонародники, последователи «Народной воли» и т.п. движений XIX века. Как известно, народники стояли на позициях самобытности и признавали особый путь России к социализму — через традиционные институты — общину и артель. Они могли бы выдвинуть идею русского национального социализма, которая неизбежно приняла бы правые, традиционалистские черты. Но эсеры предали свое народническое первородство за чечевичную похлебку марксизма. Они пошли за меньшевиками, которые придерживались ортодоксальной трактовки учения Маркса. Последний утверждал, что социалистическая революция может произойти только после того, как капитализм полностью исчерпает все ресурсы своего развития. Поэтому меньшевики призывали социалистов признать первенство либеральной буржуазии. Эсеры с этим согласились, что и стало причиной их политического краха. Россия упорно не желала идти по пути либерализма и капитализма, пусть даже и в расчете на будущую социализацию. Массы хотели социализации «здесь и сейчас».

Итак, остаются одни только большевики, которые трактовали марксизм совсем в ином ключе. Они, совсем как народники XIX века, считали, что вовсе не обязательно ждать, пока Россия полностью пройдет все стадии капитализма. Вот еще один парадокс — эсеры-неонародники отказались о народничества, тогда как большевики взяли его на вооружение, включив в свою собственную систему!

В тех исторических условиях государствообразующей идеологией мог стать только марксизм —конечно, в большевистской трактовке. Русская общественная мысль тогда находилась в состоянии хаоса, вызванного крушением прежних устоев. Ей нужна была некая опора, некий стержень. И марксизм с его набором четко сформулированных и жестко утверждаемых положений на роль такой опоры-стержня подходил идеально. Да, ему были присущи и догматичность, и схематизм, но распадающееся национальное сознание как раз жаждало и догмы, и схемы. «Классы», «производственные силы и производственные отношения», «формации», «базис», «надстройка» — все это раскладывало социальное бытие по полочкам. Безусловно, русская мысль и сама бы дошла до своего «марксизма», но она была захвачена врасплох мировой войной и революцией. А рядом находился Запад с его пакетом идеологий...

Показательно ведь, что русское народничество ухватилось именно за марксизм — здесь проявилось желание встать на какую-то твердую почву. Но вот в чем дело — меньшевистский марксизм откладывал социализм на потом, представляя его делом отдаленного, посткапиталистического будущего. А марксизм большевистский предлагал делать социалистическую революцию «здесь и сейчас». Поэтому массы пошли именно за ним.

Железная основа большевизма привлекала самые разные элементы. В том числе — и сугубо государственнические, которые видели в ней залог спасения России и создания мощной индустриальной державы. (По мере строительства социализма усиливалась именно этатистская интерпретация марксизма, далекая от его изначальной сути.) И действительно, экономический детерминизм марксизма программировал страну на быструю, форсированную индустриализацию, которая была ей столь необходима — прежде всего, в военных целях. Опять-таки, нужно заметить, что «вообще», теоретически этот самый детерминизм — «не есть хорошо». Но в тех конкретных исторических условиях он оказался спасителен. Здесь в который уже раз заметна диалектика истории, которая отметает любую однозначность.

Русские в 1917 году сделали весьма неоднозначный выбор. С одной стороны он был ошибочен, а с другой стороны — спасителен. «Плюс» и «минус» здесь сплелись в крайне замысловатой комбинации, которая раздражает очень многих наблюдателей. Им сложно понять всю причудливость истории — и вовсе не ввиду отсутствия интеллектуальных способностей. Вместить в себе цветущую сложность истории очень сложно психологически. Но сделать это все-таки нужно, иначе история Россия окажется упрощенной донельзя.

07/2009