Атеизм как взрослость

Вера, в смысле религиозная вера, выражается еврейским словом эмуна, которое в том числе значит «безотчётное доверие, которое ребёнок испытывает к отцу» (отсюда «аминь» (омен) – «верно»). Ведь и правда, когда маленький ребёнок учится ходить, и хочет шагнуть, и боится сделать шаг одновременно, он должен верить в поддерживающую руку отца. Что если что, он подхватит, и утешит, само существование этой руки делает все неприятности при попытке ходить - ушибы, царапины, ощущение собственной беспомощности осмысленными и оправданными, - даже если они вызваны твоей собственной неловкостью. На определённом этапе – эта вера осмысленна, благодаря ей ребёнок начинает ходить сам, плохо если это вовремя не проходит.

Точно также, по-детски доверчиво, последователи Б.Бруцкуса, Фридмана, Поппера, Хайека и Айн Рэнд верят в «невидимую руку» рынка – не только в то, что она не просто «наводит порядок», выгодный для наиболее успешных и «лучших» участников рынка, но что «рука» устанавливает сотрудничество людей (которые иначе, как ради выгоды, не станут сотрудничать из-за собственной эгоистичности) и, главное, безошибочно отличает лучших от худших, награждает первых и наказывает вторых, то есть рынок здесь выполняет функцию бога, а рыночный успех – аналог не только добрых дел, но и молитвы и самой веры (без которой, как известно нельзя спастись).

Отсюда такие симпатии к вере и верующим у либералов-рыночников 21-го века, тогда как лет 200 назад их предтечи симпатизировали науке и Просвещению (даже Адам Смит, прямо считавший «невидимую руку рынка» проявлением промысла божия): в обоих случаях первые и вторые чувствовали себя избранным меньшинством, «остатком Израиля» среди мира, охваченного грехом и невежеством (в смысле незнания правильного учения).

С верой в бога дело обстоит очень похоже (я бы сказал даже - тождественно, но сдерживаюсь, ибо пристрастен). На определённом этапе душевного взросления – когда личность ещё не выделилась из рода, общины, социального целого, а социум не просто построен на угнетении целиком и полностью, но воспринимает эксплуатацию человека человеком как норму, - вера в божьи заповеди и воздаянье божие, наверно, единственное, что позволяет людям там жить достойно.

Благодаря вере в бога даже там отличать зло от добра, если нет сил делать добро, то хотя бы не увеличивать сумму зла, и менять то, что они в силах изменить. Так жевание листьев коки спасает от физического изнеможения индейцев, несущих в горах непосильный груз, в рабском или крепостническом обществе религия сходным образом позволяет выдержать запредельную сумму насилия и где-то в глубине души сохранить представление, что такие отношения людей – это совсем не норма.

Продолжая сравнение с обучением ребёнка ходить, можно сказать: атеист - это тот, кто «ходит самостоятельно» уже сейчас, кто может быть хорошим и добрым человеком без воздействия кнута и пряника в виде страха адских мук и награды райского блаженства. Иными словами, душевно взрослые люди.

Более того, если говорить о нравственности, априори атеист намного нравственнее верующего именно потому, что он сжёг за собой корабли. Он не верит ни в ад, ни в рай, ни в возможность искупить злые дела и/или нарастить эффект добрых молитвой, покаянием и другими видами магических средств, к которым прибегают верующие. В своём посмертии атеист не может рассчитывать ни на что, кроме доброй памяти, поэтому он просто приговорён к тому, чтобы делать людям добро и ничем себя не пятнать.

Анализ распространения атеизма по странам показывает, что атеистов больше всего в странах наиболее цивилизованных и развитых, где самые гнусные формы эксплуатации и унижения (рабство, крепостничество, фабричное рабство образца Англии 19 в.) или исключены вовсе, или сильно замаскированы и смягчены и – главное – вовсе не считаются нормальным состоянием человека (это относится и к СССР, ГДР – но не Польше или Румынии, см.). А вот где подобное угнетение – норма для большинства населения, в третьем мире – там царство веры и верующих.

Можно даже ввести своего рода «Презумпцию нравственности» атеистов - имея с ними дело, разумно предполагать что атеист нравственен, пока не доказано обратное (хотя он может быть недоброжелателен к вам), с верующими – скорее наоборот. У верующих есть даже такая гнусненькая поговорка: «Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не простишься, не простишься - не спасёшься». Насколько я узнавал, её аналоги есть во всех религиях (про синтоистов и конфуцианцев не спрашивал, но это и не вполне религии). Недавние скандалы с растлением малолетних католическими священниками в США, и покрыванием растлителей Церковью (вплоть до самого Папы, до самой смерти высказывавшегося по этому поводу в диапазоне от «ничего не знаю» до «ничего не было») это предположение скорей подтверждают. Но это ведь США – открытое общество, где граждане любят и умеют судиться, а позиции именно католической церкви слабы.

Насколько чаще такое происходит в обществе, где позиции церкви – это почти государственные позиции, а жертвы подобной мерзости обращаться в суд скорей всего побоятся – в Польше, Румынии, Греции, России, среди протестантских фундаменталистов в США, в религиозном секторе в Израиле, конечно же, в мире ислама. Тот список длинен, увы. Но рано или поздно эта завеса падёт, и мы узнаем много нового о нравственности и верующих, и церковников, как узнали из книг Лео Таксиля. Не зря св.равноапостольный император Константин не просто поубивал своих ближних, прямых родственников, но и на смертном одре, уже после принятия св.крещения, раскаивался в том, что не успел убить ещё и дальних.

Всё вышесказанное – этический аспект веры в бога. Есть ещё интеллектуальный аспект, суть которого хорошо выразил Оруэлл («Мысли в пути»): если люди хотят быть братьями, у них должен быть общий отец. Здесь пропущен средний член силлогизма, и поэтому (как всегда у Оруэлла) получается полный обман. Имелось в виду – если люди хотят быть братьями в мире, построенном на насилии и угнетении, если это насилие и угнетение пребывает всегда лишь меняет формы и имена – от античного рабства до «свободной экономики» и глобального капитализма – люди домысливают себе общего отца, поскольку без веры в него им очень трудно, почти невозможно найти в себе силы и смелость для братских поступков в отношении друг друга.

Получается нечто давно известное: религия – «вздох угнетённой твари» и «сердце бессердечного мира», по Марксу. Современные мировые религии, авраамические и нет, это классический миф, по форме рождения и структуре образов ничем не отличимый от мифов американских индейцев. Вот как это рождение описывал К.Леви-Строс: «лишь история символических функций позволяет объяснить то, что для человеческого интеллекта вселенная всегда недостаточно значима, а разум всегда имеет больше значений, чем …объектов, которым их можно приписать. Разрываемый между …двумя системами – системой означающего и системой означаемого, человек с помощью магического мышления обретает третью систему, в которую вписываются противоречивые дотоле данные. Но эта третья система, как известно, возникает и развивается в ущерб познанию [курсив мой]» (Структурная антропология. М., 2001: 191).

Поэтому сперва над людьми довлеет угнетение и унижение настолько сильное, что ярмо не сбросишь, оно кажется вечным (тем более что все предшествующие восстания были неудачными, гнёт лишь усиливался). Потом возникает община верующих – людей объединённых (пока) общим желанием спасителя и избавителя. Они общаются, живут, кушают и хозяйствуют вместе, их желание крепнет вследствие взаимной социальной стимуляции и «эффекта массы», чаемый спаситель превращаются в Спасителя и Искупителя Грехов, магически освобождающий общину от ярма (коль не вышло избавиться материально).

По мере укрепления веры всё подробней разрабатывается история Спасителя, из желания, смутного, расплывчатого, противоречивого, но сильного и стойкого, он превращается в лицо, обрастает телом, у него появляются родственники, человеческие черты, жизненная история. Сперва Избавителя изображали символом (рыба, крест, Пастырь добрый с овцой), позже начинают появляться портреты.

Иными словами, у верующих происходит такая же персонификация абсолютного добра с определённым лицом и определённой жизненной историей (биографией, легендой), первое также символизируется вторым, как у националистов и ксенофобов образ врага, «неприемлемого Чужого» ассоциируется с неграми или евреями (и столь же разработанными мифологическими историями про них – телегония, кровь христианских младенцев и пр.раситская мистика). Также как положительное чувство (вера в бога, любовь к богу, страх божий у верующих), отрицательные чувства у нацистов и ксенофобов основываются на вере в собственные истории, превознесении своих (им приписываются нравственные достоинства, недостижимые для большинства) и отторжении «чужих» (которым приписываются пороки).

Не зря Александр Тарасова в статье "Фашизмов много" среди прочего отмечает, что «фашистские движения всегда сильно окрашены религией. Если христианские, мусульманские, иудаистские, индуистские, языческие, даже буддистские фашиствующие течения… нет и не было только атеистических».

Словом, вера в бога в интеллектуальном плане – это просто ошибка мифотворчества, когда обратный порядок событий, естественный для мифа, принимается за порядок самой жизни и о нём рассказывают истории (скажем, евангельские, или истории Исхода).

Вот, например, пишет мне blau_krahe: «мне по логике несколько странно представить религию (пусть с вашей точки зрения ложную), возникшую совершенно на пустом месте, без основателя. Само существование христианства - это и есть следствие существования Христа». Нет, наоборот, естественное течение событий прямо противоположное. Сперва собирается община верующих, объединённых общими желаниями избавления и искупления, затем частные желания сливаются в общее чаяние Искупителя и Избавителя, и если последнее оказывается настолько сильным и стойким что «держится» 2-3 поколения подряд, оно обретает историю и лицо – появляется Избавитель и рассказы о нём, как будто записанные со слов очевидцев. Не случайно до 325 г. или 250 г. (специалисты, поправьте меня) существует масса христианских общин, действует множество видных проповедников христианства, но отсутствуют тексты, которые можно гомологизировать напрямую с какими-то отрывками из четырёх канонических евангелий.

Я знаю (или скорей слышал) про находки папирусов, датируемых 125-150 гг., но истории, содержащиеся в этих текстах, лишь развивают идеи и сюжеты, сходные с евангельскими, но отнюдь не представляют собой прямое извлечение (или прямой пересказ) нынешних Евангелий. Хотя последние, как утверждают христиане, представляют собой непосредственно записанные слова Спасителя и поэтому, вроде бы, должны были в общинах пользоваться особым статусом.

Особенно подозрительно отсутствие в текстах Нового Завета (в отличие от других текстов раннехристианских авторов) упоминаний о разрушении Второго Храма. В данном случае это особенно важно в идеологическом отношении, и поэтому, как написал бы Оруэлл, говорит о целенаправленной подчистке источников.

Интересно в этом плане сравнить Евангелие и Коран. Мохаммад ибн Курайш, в отличие от Иисуса, безусловно, историческое лицо, и процесс создания Корана не только известен в подробностях, но и сам Коран единообразен с самого начала. С одной стороны – известны отдельные записи на черепках, пальмовых листьях и пр., собранные и уничтоженные после создания текста, с другой - скомпонованный из них окончательный текст, практически одновременный записям и известный в единственной редакции.