И. Николаев

Русская свобода и достоинство

О свободолюбии и терпеливости, смирении русского человека написано много, и много напутано. Каждый русофоб пытается обвинить русских в изначальном рабстве. Вот классический пример – книга французского путешественника роялиста А. Кюстина о своем путешествии по России в 1839 году. Автор не знал русского языка, но осмеливается давать оценку и русскому языку, и русской литературе. Так, он пишет, что Пушкин не национальный русский поэт, он просто родился среди некультурного и невежественного народа, и подражатель прослыл созидателем. Основная мысль автора — о рабской сути нашего народа. «Весь русский народ от мала до велика опьянен своим рабством до потери сознания”, — пишет Кюстин.

Понятно, что Кюстин лишь подтвердил известные слова Пушкина о невежественности и неблагодарности Европы по отношению к России. Однако и сегодня западные и местные апологеты свободы опять же говорят о рабской отсталости русских. И все же есть ли за этими нападками какое-либо основание? Конечно. У русского и европейского человека существует существенное различие в восприятии свободы: свобода у русского всегда находится во втором ряду ценностей, а у европейцев в первом, добавим, справедливость у русских в первом, а у европейцев во втором ряду. Значит ли это, что русские менее свободолюбивы, нежели европейцы, и пассивны из робости?

Легко показать историческим примерами совершенную ложность этих представлений: казачество, землепроходцы, анархисты, партизанское движение, побеги из лагерей. Все эти явления неизвестны в русских масштабах Европе. Россия – классическая страна бунтов и анархических движений. Европа не имеет такого количества и такого масштаба крестьянских войн, потрясавших всю страну. Борьба с властью достигала исполинских размеров, — такие оценки давали западные революционеры и мыслители русским революционерам и в 70-е годы XIX века, и в начале XX века. Партизанская или массовая народная борьба против захватчиков на Руси сопровождала все войны. Мы знаем народные движения против поляков и шведов в Смутное время, и , по сути дела, столь же самостийно, а не по приказу возникло и нижегородское ополчение Минина и Пожарского. Мы знаем народную войну 1812 года и партизанскую войну в 1914-1920-м, и в 1941-1945-м. Напомним, что и в Первую и во Вторую мировую войну русские оказывались в самых тяжелых условиях в лагерях военнопленных, и они же оказывались безусловными рекордсменами по побегам из этих лагерей. А разве самопожертвование в бою не свидетельство свободолюбия? Матросов и Гастелло – лишь два имени изх сотен и сотен. И символично, что первый таран – акт самопожертвования в войне 1941-1945 гг. совершил Иван Иванович Иванов, памятник которому стоит на стыке г. Фрязино и с. Гребнево в Московской области.

Факт сам по себе мало о чем говорит, все познается в сравнении. Попытайтесь в Европе найти массовое казачье вольное движение, партизанское движение, самопожертвование в бою русских масштабов или аналогичное сопротивление Гитлеру, и вы убедитесь, что в “свободолюбивой” Европе нет ничего похожего. И Вена и Париж, и многие другие столицы сдавались без боя. Иными словами, мера свободолюбия в русском народе была много выше европейской. В результате сравнительно-исторического анализа этот факт неоспорим.

Откуда же такое постоянство в стремлении обвинить русских в отсутствии свободолюбия и рабских наклонностях? Вот главный вопрос. И речь идет о различных пониманиях свободы в русском и европейском смысле. По европейски это так: свобода и воля понимаются как вполне реальная способность человеческого тела активно двигаться в мире других тел природы, активно воздействуя на них и подвергаясь их активному воздействию. Но в таком понимании воля ничем не отличается от мышления, от разума. Это просто лишнее название для мышления, для способности строить свои действия, считаясь с природой всех внешних тел, а не со своими собственными внутренними содержаниями. Наивысшая свобода возможна только в сознании, в «чистом элементе самодеятельного мышления», который единственно свободен от чувственной стихии ( Гегель). Помыслить это и значит освободить. «Феноменология» Гегеля на место всей человеческой деятельности ставит «абсолютное знание», знание потому, что это есть единственный способ существования самосознания, а самосознание рассматривается как единственный способ существования (Ленин).

Субъект, как представитель единичного самосознания, резко выделяется и противостоит окружающей его косной, темной, враждебной эмпирической стихии, которая давит на него со всех сторон и стремится подчинить своему неразумному влиянию. Он вынужден вести жестокую борьбу с влиянием враждебного окружения, отстаивая собственное пространство, необходимое для элементарного существования, и одновременно старается расширить границы своего личного влияния. Процесс освобождения от внешних ограничений рассматривается как осуществление накопленного знания, направленного на завоевание природного и социального пространства. Именно знание и сила, проистекающая из него, гарантирует индивиду победу над враждебным инобытием.

Процесс самоосвобождения человека есть в то же время процесс самоутверждения и самоактуализации. Состояние свободы и независимости достигается в результате жестокой, героической борьбы, с помощью собственных неимоверных усилий, благодаря личным способностям, знаниям и силе. Приобретение свободы здесь есть исключительно личное достижение индивида. Он никому не обязан ничем, кроме самого себя, ему некого благодарить за обретенную волю и самостоятельность. Естественно, что процесс достижения свободы культивирует чувство собственного достоинства, самоуверенности и самоценности личности, постепенно переходящее в откровенный, торжествующий культ индивидуализма со всеми вытекающими отсюда последствиями. Чем шире пространство собственного влияния, тем свободнее чувствует себя индивид, тем острее чувство собственного достоинства, тем сильнее горделивое самолюбование достигнутыми успехами. Состояние обретенной независимости ставится в прямую зависимость от размера завоеванной территории. Причем этот отвоеванный участок действительности рассматривается как плацдарм для последующих наступательных действий, временно нуждающийся в четком отграничении и твердой защите от влияния окружающей враждебной эмпирической стихии. Конкретный, покоренный участок территории есть не что иное, как частная собственность героя-победителя. В данном случае не берутся политэкономические характеристики института частной собственности. Здесь частная собственность – это, скорее, определенное качество жизни. Кстати, в английском языке слово privacy несет как раз соответствующую смысловую нагрузку и обозначает некое качество жизни, определяемое реальной возможностью человека осуществить автономию и свободу в той сфере жизни, которая может быть названа «частной». Это слово-термин употребляется и для выражения права человека на автономию и свободу в частной жизни, права на защиту от вторжения в нее других людей, органов власти или каких-либо общественных организаций и государственных институтов. И вот что примечательно. Если в английском языке существует слово-термин, емко обозначающее это право человека, то в русском языке сколько-нибудь адекватного по содержанию и смыслу слова нет. Одной из основных черт качества жизни, базирующегося на принципе частной собственности, несомненно, является отгороженность от целого – от народа, от нации, от государства, от человечества и от своего ближайшего соседа. Отгороженность реально осуществляется с помощью развитой системы экономических и политических прав, гарантирующих и обеспечивающих определенный минимум индивидуальной свободы.

В самом принципе частной собственности заложена тенденция к бесконечному увеличению и расширению. Весь мир, вся Вселенная рассматриваются в качестве объекта освоения и обладания., как потенциальная частная собственность, но пока временно остающаяся вне влияния человека, непознанная, а потому чужая и опасно враждебная. Но подчинить себе всю Вселенную земной человек не в силах, поэтому абсолютный идеал свободы явно недостижим, но направление, двигаясь по которому он может достигать все большей и большей свободы, задано совершенно точно и однозначно. Движение к свободе есть бесконечное множество абсолютно дискретных, статических друг в отношении друга участков, четко разграниченных между собой всякий раз: на окраине покоренной территории ставится граница, потом снимается и переносится немного подальше (немного – в смысле некоторой единицы длины, вполне конечного числа) и так далее до бесконечности. Процесс достижения свободы в западном ее понимании идет в плоскости чисто количественной, а любое количество живет числом, поэтому наличное состояние достигнутой свободы вполне измеряемо, счисляемо и фиксируемо. Недаром в современном западном обществе поклоняются одному богу – деньгам, как некоей непреложной и объективной количественной реальности, однозначно характеризующей степень достигнутой наличной свободы. Свобода западноевропейского человека имеет внутри себя количественную меру, но не имеет качественной. Наоборот, любое качество человек Запада стремится свести к количественной мере, оцифровать, а если такая операция не удается, то данное качество объявляется или несуществующим, или пережитком традиционализма (тоталитаризма), обреченным на умирание или уничтожение ( вспомним, как Гитлер решил ускорить “естественный” ход истории и освободить избранные народы раз и навсегда от “химеры совести”). В этой связи в современной России весьма примечательно прохладное отношение так называемых «новых русских» к свободе производственной деятельности — к свободе производить то, к чему лежит душа или то, что действительно требуется людям. Ведь подобная свобода означает прежде всего приоритет качественной меры перед количественной. Для нынешних же никчемных потомков своих героических предков существует лишь количественное выражение свободы – сумма денежных активов, которыми они владеют или которые они контролируют. Поэтому сейчас такое большое внимание уделяется чисто количественному показателю состояния экономики – Валовому Внутреннему Продукту. Правительственные экономисты так прямо и говорят, что это все равно за счет чего поднимать ВВП – за счет ли увеличения добычи сырья, или за счет наукоемких технологий при производстве современной техники. Ведь и то и другое сводится к чисто количественной мере – сумме стоимостей товаров, продаваемых по рыночным ценам. “Бабки в натуре все решают” – вот к чему сводится понимание свободы у наших “новых русских”.

Так как абсолютный идеал свободы абстрактен, а стремление к нему, процесс его достижения, напротив, жизнен и напряжен, но принципиально ограничен, и потому идеал принципиально недостижим, возникает бесплодное, «злое», возбужденное желание все большей и большей свободы, необузданную страсть к независимости. Наличной свободы постоянно не хватает, и это обстоятельство способствует тому, что свобода становится одной из наивысших ценностей гражданского общества и всегда находилась и находится в первом ряду его ценностей.

Индивид, как отвлеченная единичность, находится во враждебном отношении не только к окружающему миру, природе и обществу, но и к себе подобным, которые также стремятся расширить степень своего влияния, а значит, и собственной свободы. Здесь каждый рассматривает другого в качестве опасного конкурента, желающего ущемить противника и занять его место. Другой индивид представляет собой не условие, позволяющее личности раскрыть свои собственные способности, выявить собственную свободу (как у русских), а препятствие для осуществления личной свободы. Определяемая частной собственностью индивидуальная свобода “ставит всякого человека в такое положение, при котором он рассматривает другого человека не как осуществление своей свободы, а, наоборот, как ее предел» ( Платонов С.) В целях собственного самосохранения, в процессе взаимодействия с себе подобными, человек вынужден делать добро ближнему, но внутри себя он вовсе не намерен искренне и бескорыстно доставить радость другому, но именно от вынужденности , принудительности и возникает, тлеет под спудом ненависть и отвращение к этим видимым проявлениям «любви» и «согласия». Общество состоит из «толпы одиноких», чуждых друг другу, замкнутых, независимых «атомов».

Основу социальных отношений на Западе составляет право, а не совесть, которая свободна от всякой принудительности. Господство закона снимает чувство личной вины, обезличивает акты совести и постепенно выхолащивает, формализует межчеловеческие отношения. Самоограничение в действиях индивидов происходит не столько из внутренних религиозно-нравственных императивов, а значит — свободно, сколько в силу принудительной системы ограничений, существующей в форме юридических норм, правил и постановлений. Внутренний, духовный мир человека не включается в систему межчеловеческих отношений, которая ограничивается исключительно внешним контактом. Никто друг за друга никакой ответственности не несет, заботы и помыслы, надежды и верования остаются сугубо личным делом каждого. Для сограждан не особенно важно, каково мое внутреннее настроение( идеалы, ценности, намерения, побудительные мотивы), для них существенно лишь внешнее поведение, потому, что только последнее касается их благополучия, выражает мое отношение к ним. Это дает совершенный произвол в душевной жизни. Выражением и вместе с тем оправданием состояния внутреннего духовного произвола является принцип плюрализма, принцип равноценности идей, мнений, представлений, существующих в обществе. Суждения по каким-либо вопросам не имеют здесь объективно-истинного содержания, выражают лишь субъективные установки тех, кто их высказывает, следовательно, каждый имеет право придерживаться тех принципов, которые ему по тем или иным причинам наиболее предпочтительны. В одном ряду уважаемых граждан государства, если, конечно, не нарушил правила «не пойман, не вор», оказываются и ростовщики и, шулера, проститутки и т.п. Все внимание сосредотачивается на внешних формах существования.

Право отрывается от нравственного, тем более религиозного источника и становится самодавлеющей абсолютной ценностью, гарантом безопасности существования независимого индивида гражданского общества ( характерно, что в современных российских учебниках по граждановедению, заменивших советские учебники по праву, понятие морали, как социальной категории, базирующаяся на нравственных представлениях людей данной культуры, отсутствует вовсе – выброшено за ненадобностью, все упования только на закон, право и законное принуждение, о естественных свободных человеческих побуждениях нет и речи). Весь объем, все глубинное содержание свободы полностью отождествляется с наличием определенного минимума неотъемлемых прав личности, которые выступают как посредник между человеком и его свободой, посредник, в которого он вкладывает всю свою человеческую свободу, тем самым происходит процесс овеществления, материализации внутренней, духовной свободы личности.

Причем принцип равноценности существующих в обществе взглядов, идеалов, теорий последовательно приводит к обесцениванию ценностей, ценность понимается как потребность, а это, в свою очередь, в конечном счете означает господство инстинктов, укорененных в биологической природе человека, как наиболее сильных по степени влечения. «Как только культура рискует объявить все социальные практики равноценными, она тотчас же провоцирует энтропийные эффекты: наиболее примитивное и нравственно сомнительное начинает вытеснять все рафинированное и сориентированное нормами. Нейтральность по отношению к идеалам на деле является капт-бланшем примитиву и варварству, всегда ждущим случая вырваться наружу и затопить общество…. Воздержание от нравственной и культурной, духовной активности автоматически открывает дорогу худшему, торжеству злых стихий». (А.С. Панарин). Содержание свободы теряет духовное измерение и понимается прежде всего как неограниченная возможность для удовлетворения индивидуальных потребностей. «Свобода индивидуумов реализуется в выборе того, что они предпочитают для удовлетворения своих потребностей». ( Ясперс). Данное понимание свободы целиком совпадает с бесконечным движением и абсолютной освобожденностью, так как потребность не содержит в самой себе предела своего возрастания, не имеет в самой себе сдерживающей меры и потому стремится к безграничному возрастанию. Потребление из естественной функции человеческого организма превращается в своего рода «священную обязанность», исполнение которой прямо зависит от меры индивидуальной свободы потребителя. Соответственно первоочередными ценностями становятся базисные явления гражданского общества – частная собственность, прибыль, власть, предоставляющие широкие возможности для удовлетворения собственных потребностей, а значит, и свободы.

Современному потребительскому обществу присуща негативная концепция свободы, где свобода есть прежде всего процесс освобождения от посторонних сковывающих ограничений, препятствий, мешающих процессу удовлетворения потребностей. Негативная концепция свободы, при всех ее достоинствах предполагающая прежде всего активного, инициативного, смекалистого человека, имеет серьезную опасность. Отрицательная свобода, будучи доведена до своего предела и продумана до конца, делает нас рабами собственного «я», рабами собственных страстей и иррациональных капризов. В романе Оскара Уайлда «Портрет Дориана Грея» показывается путь человека, последовательно двигавшегося по пути удовлетворения своих порочных страстей и его закономерный финал. Теория абсолютной независимости оборачивается своей полной противоположностью – законченным рабством. «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом», — подводит итог один из героев Достоевского.

Качество жизни, базирующееся на частной собственности, тесно связано с вполне конкретным типом экономических отношений – так называемым «рыночным». Предпринимательство может существовать только в условиях свободного пространства, необходимого для развития частной инициативы, т.е. работает в рамках той же самой негативной концепции свободы. Становлению рыночных отношений предшествует процесс освобождения личности от пут, которые приковывали ее к привычным или предписанным способам повседневной действительности, так как для организации массового производства надобно наличие свободной рабочей силы. Процесс освобождения от традиционных идеалов, норм, ценностей объявляется неоспоримым благом. «В этой расширяющейся способности действовать без препятствий со стороны других и заключается наиболее ощутимая ценность, благо человека» (Ф. Хайек) . В пределах свободного пространства каждый стремится захватить побольше свободы, достичь максимально возможного, естественно потеснив при этом конкурента. Основу отношений между людьми составляют соперничество, страх и антагонизм, ибо никто не желает быть аутсайдером, неудачником, отверженным. Общее состояние межчеловеческих отношений в гражданском обществе наиболее точно и емко выражено в известной формулировке Т.Гоббса «война всех против всех».

В целях самосохранения и безопасности, из жгучей потребности ужиться всем вместе, граждане вынуждены пойти на создание государства и добровольный отказ от части личных «неотчуждаемых» прав. Люди на Западе объединяются ради того, чтобы существовать предоставленными самим себе и защищать «естественные» права, которые не могли защитить ранее. Здесь государственная обязанность принимается как уступка некоей необходимой силе, хотя бы не зловредной, но все-таки чужой. Уступка эта делается для сохранения той доли своей свободы, которая окажется возможной, а следовательно, охотное согласие принять обязанность обусловливается в личности тем, сколько за это дадут прав. За гражданином признается законное право отстаивать своекорыстный интерес, но требование любить государство, страну совершенно необязательно и даже нелепо. Вероятно, именно поэтому европейская история не знает народных войн (движение французского Сопротивления в годы Второй мировой войны несопоставимо по масштабу и накалу борьбы с партизанским на оккупированной территории Советского Союза, кроме того, следует отметить, что на стороне гитлеровской Германии против русских воевало значительно больше французов, чем во всем французском Сопротивлении против немцев).Действительно, если не сильно затронут личный интерес и частная жизнь, то идти воевать за неудачников, за пострадавших и подвергать смертельной опасности высшую ценность – собственную жизнь, без которой не будет и материального благополучия и свободы, не имеет ни малейшего смысла.

Другая характерная черта, присущая и европейцу и американцу – то постоянное недоверие к власти, критическое отношение к власти и вместе с тем жажда власти, воля к власти. Аполитичность ( я преследую личные цели, занимаюсь частным делом и мне нет дела до политических игр) сменяется явной заинтересованностью и политической активностью, так как сам принцип власти дает максимальную возможность осуществления своих прав, своей воли, поэтому естественно и стремление к обладанию властью, абсолютной властью. Власть понимается как господство, безграничное могущество, а ведь свобода и приобретается здесь силой и могуществом. Сила родит право, а право требует власти. «Правовое» мировоззрение предполагает юридическую основу власти, но никогда не предполагает моральной. Ограждение собственного жизненного пространства от чужого влияния осуществляется с помощью развитой системы экономических, политических и прочих «неотъемлемых» и «неотчуждаемых» прав и свобод личности. Право, количество прав является критерием свободы индивида. Поэтому и свойственно западному человеку щекотливо-трепетное, страстное отношение к «священным» «врожденным» правам личности. Именно политической свободе придается основополагающий, базисный, «онтологический» статус, что, в свою очередь предполагает отождествление свободы с конкретной формой государственного устройства, а точнее с «правовым» государством, с демократией. Человек становиться свободным только при определенной организации власти и политических институтов, гарантирующих политическую свободу. Отсюда вытекает типичная установка либерально-гуманистического мировоззрения: любая форма государственного устройства, не совпадающая с либеральной демократией, с «правовым» государством, объявляется заведомо тоталитарной.

Либерально-демократическая концепция государственного устройства признается наиболее эффективной в деле организации и сохранения индивидуальной свободы и торжественно провозглашается венцом и окончательным итогом политической истории человечества (Фукуяма). Однако, по справедливому замечанию русских философов, в частности Карсавина, демократия (в ее западноевропейском варианте) является переходным периодом между анархией (абсолютной свободой, произволом) и тоталитаризмом ( абсолютным рабством). Дело в том, что в «правовом» государстве исходное состояние войны всех против всех сохраняется, но в более благообразной форме – юридического сутяжничества. Оные действия индивидом регулируются жесткими правилами, нормами, законами, нарушение которых воспринимается, как дерзостный вызов всему общественному строю. Индивидуальная свобода находится по-прежнему в состоянии постоянной опасности. Зыбкость, шаткость, неопределенность ситуации, анонимность угрозы индивидуальной свободе, страх за окончательную и полную потерю личной независимости порождают стремление к универсальному миропорядку, рационализирующему все стороны социальной жизни, но гарантирующему вполне определенный твердый минимум личной свободы, средств к существованию и достаточно стабильный уровень удовлетворения материальных и духовных потребностей. Для европейской философской мысли всех времен характерен напряженный поиск социальной формулы, позволяющей на научной основе конструировать, просчитывать и контролировать общественную реальность. Свидетельством тому – различные утопические проекты общественного устройства от пифагорейцев и Платона до современных концепций технократических элит. Западная философская мысль стремится к созданию такого социального тела, которое находилось бы под непрерывным действенным управлением, наблюдением и контролем со стороны компетентного центра, превращающего все существующее в хорошо отлаженный механизм. Но абсолютная регламентация всех сторон человеческой жизни и есть пресловутый тоталитаризм.

Попавшие на Запад русские всегда обращают внимание на чрезвычайную упорядоченность всех сторон бытовой и общественной жизни западного человека. Некоторые вещи их умиляют – например наличие огромного количества средств индивидуального контроля, начиная от турникетов в передних дверях автобусов, в которые люди безропотно выстраиваются в очередь, и кончая всевозможными индивидуальными счетчиками на газ, воду, тепло. Другие вещи вызывают недоумение, такие, например, как заключение брачных контрактов, или право детей подавать в суд на родителей, которое все более широко используется в современном западном обществе. Третьи вещи многих русских вообще возмущают — пресловутые гарантии «прав» сексуальных меньшинств публично глумится над чувствами людей нормальной ориентации, с чем закон обязывает смириться. Русские, особенно старшее поколение, жившие в мире почти безграничной бытовой свободы, с трудом воспринимают современную западную регламентацию всего и вся, являющуюся основой пресловутых западных прав и свобод. Так в недрах свободы имманентно порождаются силы рабства, ждущие лишь своего часа, часа, когда граждане сами, в силу различных обстоятельств, откажутся от собственной свободы в пользу твердых гарантий материального благополучия, в пользу сытого рабства. Например, после известных террористических актов 11 сентября 2001 года, приписываемых исламистам и повлекших за собой несколько тысяч жертв среди американцев, последние практически безропотно согласились на введение законов и постановлений, ограничивающих гражданские свободы в целях всеобщей безопасности. Даже известие о том, что спецслужбы по указу президента, оказывается, могут уничтожать “подрывные элементы” прямо на улицах без суда и следствия было воспринято вполне спокойно.

Итак, в европейском самосознании представление о свободе развивается в русле негативной концепции свободы и понимается прежде всего как освобождение от любого рода ограничений, принуждения и привязанностей. Содержание свободы отождествляется со следующим набором признаков: независимость, нестесненность, безбрежность, безграничность и т. п. Данный ряд признаков характеризует, в основном, наружность, внешнюю сторону свободы, оставляя в стороне глубинную сущность содержания свободы, ее внутреннюю ценностную наполненность и необходимость. Категория свободы в либерально-гуманистическом мировоззрении имеет одноплоскостное, горизонтальное измерение «длины» и «ширины», но лишена основного качества – «глубины», т.е. надындивидуального ценностного содержания, а потому смысл свободы однозначен, в сердцевине своей неподвижен и статичен. Свобода никогда не может завершится, ее вечно не хватает, и потому она стремится к постоянному количественному росту, к постоянному расширению. Естественно, что в иерархии ценностей европейского общества свобода занимала и занимает одно из самых почетных и высоких мест и провозглашается одной из главных человеческих ценностей.

В русском национальном сознании, воспитании и созревшем лоне православия определение свободы имеет свои особенности. Свобода – это «образ существования необходимости» (Л.П. Карсавин), проявление священной необходимости. Необходимость здесь понимается не как что-то чуждое, высшее, противостоящее свободе, напротив – как близкое, родное, драгоценное, как та высшая ценность – Святыня, Главный предмет(И.А. Ильин), «которым только и стоит жить и за который следует умереть». Самодовлеющее значение свободы сразу же уходит на задний план, а основное внимание уделяется тому высшему, всеопределяющему началу, от которого и зависит содержание и значение свободы. Сама по себе проблема свободы, как самозамкнутого, не выходящего из собственных границ начала, по-видимому, не столь важна для русской философской мысли по сравнению с европейской философской традицией. Уже на уровне обыденного сознания существует твердое убеждение, что свобода вне связи со священным предметом, не представляет из себя особой ценности. Выдающийся русский философ В. Розанов пишет по этому поводу : «Свобода есть просто пустота, простор.
— Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят. Свободен.
— Эта квартира пустует. Она свободна.
— Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можете ухаживать.
— Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и «свобода» их все объединяет. Я свободен, не занят.
От «свободы» все бегут: работник к занятости, человек – к должности, женщина – к мужу. Всякий – к чему-нибудь.

Все лучше свободы, «кой-что» лучше свободы, хуже «свободы» вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру». Такое пренебрежительное отношение к свободе со стороны европейца или представителя «свободолюбивой» российской интеллигенции, чуждой всякой ответственности, всегда казалось кощунственным, диким и варварским. Не говоря уж о личных правах и свободах граждан, к наличию которых у обычного российского обывателя явно прохладное отношение. Личная свобода крестьян никак не основа, а скорее несколько противоестественное состояние. Все, что усиливает личную свободу большинства, не есть основа, а большее или меньшее расшатывание основ. Перенести кой-как свободу – можно, считать ее основой – нельзя (К. Леонтьев).

Мало этого. Из глубины веков доносится прямое предупреждение явно тоталитарного духа: “Остерегайся собственной свободы, предшествующей порочному рабству» ( Исаак Сирин).

Последовательно проведенная освобожденность, отрицательная свобода есть не что иное, как пустота, бессодержательность, безобразность. Она свободна даже от самой себя, равно ни от чего не получает ограничения, различенности и определенности, а потому о ней и нет возможности что-либо высказать, кроме как – ничто.

Именно в православии свобода имеет непреходящее значение, и ценность, и духовное достоинство. Свобода есть существенно необходимое свойство человеческой природы, отличающее его от животных. Апостол Павел прямо провозглашает: к свободе призваны вы, братие, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовию служите друг другу. Чувство же Любви принципиально невынудимо и проистекает из «свободно-поющего сердца». Само православие есть религия милости и любви и помимо их существовать не может. «Отличие православия от всех остальных религий мира заключается (помимо догматической стороны этого вопроса) в признании личной духовной свободы человека, дарованной Искуплением, и личной духовной связи человека с Творцом. Это есть принципиальный отказ от автоматизма и насилия, а также принципиальное признание свободы человеческого духа, долженствующего сделать свой свободный выбор между добром и злом».

Православие по слову Григория Богослова, ищет «не победить, а приобрести братьев по вере». При определении свободы как проявления священной необходимости, синтезом взаимодействия этих двух сопряженных (а не противоположных, как в случае западного понимания свободы) философских категорий является не знание, а любовь. Объективация любви представляет собой святость. «Святость и есть объективация Любви, подобно тому, как внутреннее содержание и смысл Любви есть Святость» ( Лосев А.Ф.). Святость в свою очередь предполагает свободу, т.к. стремление к святости, к обожению, проистекает из свободного самоопределения личности, возжелавшей всем сердцем, всем помышлением встать на путь совершенства, а свобода обязательно сопутствует святости.

Свобода в данном случае традиционно рассматривается как свобода от греха, смерти и тления, от порабощения вещественным началом мира. Русскому миропониманию присущ принципиальный онтологизм, т.е мир воспринимается и рассматривается в его объективно-сущем значении, в его самоценности, а так как мир бесконечен, несоизмерим с отдельным индивидом, который является всего лишь частью этого всеединства, становится совершенно ясно, что постичь и объяснить откровенную истину во всей ее полноте, ценности, многообразии связей и отношений человек просто не в состоянии, и это порождает здоровое чувство смирения, сознание своего недостоинства и несовершенства и почтительно-благоговейное отношение к миру в целом. Характерной же чертой новоевропейского мировосприятия является утонченный субъективизм и психологизм, где явления и предметы мира имеют значение не сами по себе, вне зависимости от познающего, а только в том случае, если представляют собой какую-либо ценность, которая отождествляется с индивидуальной потребностью. Чем больше человек знает, тем он свободнее по отношению к действующим законам природы, а знание он получает в результате собственных усилий, что и служит все возрастающему самомнению о собственных способностях, возможностях, чувству собственного достоинства, незаметно переходящих в горделивое самодовольство собой. В православии же, как известно, гордость и тщеславие являются базисным, основным грехом, на почве которого произрастают остальные разновидности пороков, а потому требуется особое внимание (самый незаметный, а потому опасный!) к преодолению его. Тщеславие растлевает душу точно так же, как блудная страсть растлевает душу и тело Да и обыденное сознание русского человека, по тонкому наблюдению Л. Карсавина, весьма скептически и иронично относится к горделивому чувству «собственного достоинства» : слово «персона» всегда отождествляется с наружным, с необоснованно важно надутым человеком и несет явно негативный смысловой оттенок.

Освобождение от греха, т.е. от рабства собственных страстей, достигается в процессе всестороннего, строжайшего подвижнического делания – аскезы. Аскеза – средство, причем негативное, воздержание и недопускание низших психофизических потребностей. Казалось бы, это та же самая, несколько видоизмененная отрицательная концепция свободы — освобождения ( там – освобождение от всяческих ограничений, здесь – освобождение от страстей), характерная для новоевропейского миропонимания. На деле же, аскеза есть не чисто отрицательный путь подавления страстей и пороков, но в самой себе содержит положительный аспект содержания свободы. По-настоящему свободен не тот, кто занимается постоянным обуздыванием своих страстей, «так, что они всю жизнь бушуют в нем, а он занят тем, чтобы не дать им хода, но тот, кто их духовно облагородил и преобразовал. Свобода от страстей состоит не в том, что человека задушил их в себе, а сам предался бесстрастному равнодушию, но в том, что страсти человека сами, добровольно и целостно, служат духу и несут его к цели» (Ильин И.А.). Сосредоточенность человека на «трезвении сердечном» и «умном делании» позволяет одним, наиболее «совершенным» достичь вершин святости, другим – рядовому большинству, руководствоваться в своем поведении, поступках, общественных отношениях прежде всего голосом совести, действие которой свободно по определению. Совесть действует вопреки слепым зоологическим побуждениям собственного естества, обуздывает их. Она руководствуется не навязанными юридическими нормами или приказом начальства, но только собственным нравственным убеждением. В совести нет уже ни долга, ни обязанности, все утонуло во вдохновенном порыве – свободы и любви. То, что указывает нам совесть, к чему она нас зовет, о чем она нам вещает, есть нравственно-совершенное, не «самое приятное», не «самое полезное», не «самое целесообразное», но нравственно лучшее. Основным регулятором межчеловеческих отношений здесь является не столько право, сколько совестное начало в человеке. Естественно, что трепетно-щепетильного отношения к личным политическим правам и свободам у русских не наблюдалось и не наблюдается. Русскому человеку присуще осознание того, что если «совестный акт исчезает, внешняя свобода теряет свой смысл, а политическая свобода начинает извращаться. Человеку остаются только две возможности в жизни: или повиноваться законам из корысти и страха, уподобляясь лукавому и неверному рабу, или не повиноваться законам, всячески изощряясь в безнаказанном правонарушении и уподобляясь не пойманному преступнику» ( Ильин И.А).

В православии давно подмечена существующая прямая взаимосвязь между духовным достоянием личности и требованием политических прав и свобод: чем порочнее духовное состояние человека, тем настойчивее требовательнее и упорнее стремление к приобретению максимально возможного количества прав, позволяющих удовлетворять требования и желания собственной порочной воли, своекорыстных потребностей и интересов. Поэтому политическая активность по стяжанию личных прав и свобод явно не находила и не находит до сих пор должного понимания у русского человека. Напротив, существует мощная и искренняя установка к отречению, самоограничению собственного своеволия, к преображению «злой» воли в духовно-просветленную. Самоограничение собственной воли, преображение в качественно лучшее состояние совершается путем самопожертвования, а самопожертвование всегда, в той или иной степени,- подвиг. Именно поэтому подлинная «свобода возможна только через подвиг, осуществляется и закрепляется именно в подвиге»( Исаак Сирин). Высшая, всеопределяющая ценность – святыня – имеет надындивидуальную и надчеловеческую природу и вследствие этого зовет ввысь к восхождению и воспарению. Подвиг – это и есть подвижение к священному Предмету, стремление к уподоблению его содержанию., выход из состояния эгоистического существования. От соприкосновения с «мирами иными» рождается неописуемый восторг и удивление, которое всегда бескорыстно.

В подвиге человек обретает свободу сразу в нескольких существенных отношениях. Подвижник попирает сильнейшие биологические инстинкты природного естества, такие как инстинкт самосохранения. Общеизвестно, что подвижники христианства могли долгое время обходится без пищи, жить и творить в неимоверно сложнейших условиях, обладали сверхъестественными возможностями, позволяющими преодолевать непреложные законы природы. Так в православном предании приводились свидетельства о подобных возможностях Сергия Радонежского. Но те же или другого рода возможности показывали герои народных войн и труженики тыла, выдерживая и преодолевая смертельные физические и духовные нагрузки. От употребления и конкретного соединения со священным Предметом индивидуальная свобода и получает соответствующее ценностное содержание, смысл и направление. Свободное приятие священной необходимости означает снятие отчуждения и введение ее глубинного содержания в состав внутреннего мира личности. Необходимость становится органическим достоянием личности, а также она объективно содержательнее, несоизмеримо богаче самого индивида, следовательно, и индивид становится уже больше самого себя и выступает не столько от самого себя, сколько как представитель высшей ценности – святыни. Его личная воля совпала с высшей, универсальной «волей», но не растворилась в ней ( в этом случае личность утратила бы саму себя и человек превратился в медиума, зомби, в послушное орудие слепого рока, лишился бы собственной воли и свободы), а соприкоснулась, срастилась, сплелась с другим более содержательным высшим началом и от этого совместного движения обретает невероятную силу и мощь, позволяющую преодолевать любые преграды и препятствия. Лишить человека его собственной свободы можно, только физически уничтожив его. Подвиг, как самоочищение, самообновление личности представляет собой ступень к действительно свободному человеку. Это и есть русское понимание свободы – движение к совершенству и святости на святой Руси.

С русским пониманием свободы тесно связана проблема равенства людей. Как уже было сказано ближний для русского человека является не препятствием для осуществления собственной свободы, а условием ее достижения. Независимость и свобода в межчеловеческих отношениях понимаются, как способность в человеке брать и нести ответственность за других людей ( другого человека), а не как способность заботится только о себе самом. Если другие люди являются потенциальными конкурентами, которых желательно победить или от которых следует отгородится, то смысл западной свободы в отношениях между людьми состоит в возможности неограниченного возвышения индивидуума над людьми. Но если отобрать у него возможность возвыситься, он не видит смысла в жизни. Он не понимает, что такое свобода и что такое равенство, что с ними делать. Он подобен преступнику, который ворует, чтобы пошиковать, периодически попадает в тюрьму, но в принципе не хочет вести нормальную жизнь. Для русских чуждо деление на избранных и отверженных, тех, кто преуспел в возвышении над другими, и тех, кто в этом не преуспел. Люди неодинаковы, обладают разными способностями и умениями, но они равны в главном – в способности быть человечными по отношению друг к другу. Смысл существования сильных состоит не в подчинении и угнетении слабых, а в помощи им и освобождении их от угнетения. Только так можно стать свободным самому.

Равенство и братство является необходимым условием осуществления русской свободы. Неравенство и отчужденность друг от друга – необходимое условие осуществления свободы по западному. Русский человек изначально внутренне полностью свободен, земля и весь мир принадлежат ему. Для того, чтобы стать свободным, ему не надо приобретать собственность и возвышаться над другими, унижая их. У него и так есть все, что ему нужно. Западному человеку, чтобы чувствовать себя свободным, даже будучи нищим маргиналом, требуется чувствовать свое превосходство хоть в чем-нибудь над другими, иметь так или иначе возможность их унизить, обойти их хоть в чем-то. Недаром даже протест против капиталистических порядков в среде современной антиглобалистски настроенной молодежи выражается в ритуальных погромах символов богатства и преуспевания, что отражено в современной «культовой» западной литературе ( например в нашумевшем романе Ч. Паланика «Бойцовский клуб»). Западная свобода порождается возможностью насилия и порождает насилие. Русская свобода имеет в основе любовь и порождает любовь.