Sergey Oboguev

The Liberation of the Jew

В последнее время мне что-то часто попадались на глаза высказывания, что “никаких русских не существует”, “все давно уже смешались с татарами” и т.п.

Когда такие высказывания делаются еврейской стороной, в этом нет ничего неожидаемого – это обыкновеный акт этнической войны против русских “которых не существует”. Речь у нас сейчас пойдет не об этих еврейских заявлениях, а о таких же заявлениях случающихся со стороны самих русских (последним из попавшихся на глаза было вот это утверждение, впрочем к личности автора я в данном случае не присматривался).

Дело опять-таки не в том, что такое заявление фактически неверно и относится к данным и заключениям антропологической науки как черное к белому.

Значимым и достойным внимания и понимания является уже сам тот факт, что такие утверждения вообще делаются русскими людьми.

Между тем, это явление вовсе не уникально и хорошо известно в любой этнической группе подвергающейся дискриминации, стигматизации и преследованиям. В ней всегда обнаруживается некоторое количество людей, которые желают сложить с себя стигму и избежать воздействия отрицательных стереотипов истекающих со стороны враждебной, но доминирующей группы (в русском случае, Запада) и дискриминации проистекающей из членства в группе путем отрицания собственной принадлежности к этой группе (или преуменьшения такового – см. напр. любовь интеллигентов к радостному отыскиванию в себе нерусской крови, которая хотя бы отчасти смывала с них клеймо русскости), а при невозможности избежать факта собственной русскости и включенности в русский народ – путем отрицания существования самой группы или всяческого затушевывания ее существования. «Если русских нет, или хотя бы почти нет, если мы не русские, а “просто люди”, то и вся масса относимых к русским негативных представлений и мифов и производимой против русских пропаганды пролетит мимо нас и не будет бить по нам.» Это может быть и наивный, но вполне понятный психологический механизм защиты в точности вопроизводящий механизм защиты ребенка, котрый думает, что достаточно закрыть глаза (т.е. обмануть себя самого) и “страшное исчезнет”, например собирающаяся укусить собака “перестанет существовать”. Кстати, иногда механизм и в самом деле срабатывает – собравшаяся уже было укусить собака видя зажмурившегося и остолбеневшего ребенка считает свою цель достигнутой и кусает вместо него более смелого и пытающегося сопротивляться и защитить себя и других детей братишку.

Во всем этом, повторяю еще раз, нет ничего специально русского. Явление хорошо известно и многкратно описано для самых разнообразных этнических групп, подвергавшихся дискриминации и стигматизации со стороны превосходящего по силе соседа, который оказывался в состоянии “решать жизнь и смерть” данной этнической группы. Во всех случаях находилось весьма заметное количество людей, который пытались обрести личное избавление от клейма своей стигматизированной и дискриминируемой национальности путем либо всяческого отречения от членства в группе (очень часто, яростными нападками на нее, которые должны были продемонстрировать, прежде всего самому отрекающемуся, будто он к группе не принадлежит или хотя бы “иной, чем те” и на него поэтому стигма якобы “не должна по справедливости”; распространяться), либо путем отрицания самого существования группы, актуальности этого существования, т.е. на деле активных попыток аннигилировать существование группы и этим путем получить избавление от стигмы. (Про продуктивность этих механизмов и то, чего они стоят в глазах господствующей группы производящей стигму, говорить излишне.)

Вот, например, как описывает идентичые явления среди евреев франкоязычный автор Альберт Мемми (цит. по английскому переводу книги “The Liberation of the Jew”, NY, 1966, перевод отрывков на русский © мой).

--------------------------------------------------------------------------------

К концу своего юношества я был по горло сыт быть евреем. Поначалу это была не столько злость, сколько нетерпение и ирония. Я записал в дневнике: “быть евреем, это прежде всего – узкая и ограниченная судьба”. Моя жизнь только начиналась, зачем мне было соглашаться на это ограничение? Почему я должен был отказаться от стольких перспектив ради того, чтобы быть покорённейшим из побежденных?

Я отверг себя как еврея потому что отвергал назначенное для меня место, которым соглашался довольствоваться мой народ. Я воспринимал свое еврейство как набор одиозных беспокойств, раздражений и смехотворных обрядов. Я разложил свои мысли об еврействе по двум главным категориям: с одной стороны был клубок устаревших обычаев, неистинных и недейственных; с другой – система обвинений и несправедливостей. Я счел, что должен вызволить себя из этих абсурдных сетей, и, разумеется, я чувствовал себя в силах сокрушить что угодно несколькими движениями юных плеч. Я больше не хотел быть инвалидом по имени еврей – большей частью потому, что хотел быть человеком; и потому, что хотел соединиться со всеми людьми для покорения человечества, которое было закрыто для меня.

Мои побуждения проистекали из моего прошлого. Время от времени тот или иной блестящий джентельмен из Франции или Италии заходил в магазин моего отца в Тунисе: починить ручку чемодана, бумажник жены или пробить дополнительную дырку в брючном ремне. Затем, поскольку мы были дружелюбны и любопытны, он иногда заговаривал с нами. Немного времени спустя, ухватив посетителя, мой отец задавал фатальный вопрос. Но задавал его, заходя с другой стороны, в качестве предосторожности на маловероятный случай смутительной ошибки:

“Вы христианин, не так ли?”

Что, если сигнал понимался верно, переводилось:

“Вы, конечно, еврей...”

Неизменно джентельмен отвечал одним из выражений, столь забавлявших нашу ремесленную среду:

“Я еврейского происхождения”, или “Мои родители были евреями” или “Я свободный мыслитель...”

Последний ответ мы переводили безо всяких затруднений уже сами. Мы называли этих деликатно-скромных посетителей “происхождениями”, и вскоре я выучился, подобно отцу, распознавать их на нюх и, признаюсь, презирал их.

Позднее, в Европе, когда мне довелось встречаться с десятками этих “происхождений”, я был уже подготовлен. Я обнаружил, что в Европе они носили другое имя: они называли себя, в своей среде, израэлитами. Они даже умудрились добиться, чтобы и другие их так называли, особенно когда эти другие старались им угодить. Их величайшей амбицией было чтобы никто не нашел чего-либо сказать о них; ни тем более о каком-либо еврее в мире. Евреи? Какие евреи? О чем вы говорите? Они не видели никаких “евреев”. Они проводили всю жизнь в непрестанных и тяжких усилиях, стараясь убедить всех в несуществовании евреев. И на время – к сожалению, слишком мимолетное для их надежд – им почти удавалось поверить в собственный успех: когда они являлись совершенно вне какого-либо контекста, без прошлого, если им удавалось держать сердца взаперти, если у их собеседника не оказывалось достаточно времени, чтобы углубиться в их личность, наконец, если они в достаточной мере переставали быть.

...Тогда, на мгновение, они действительно могли произвести иллюзорное впечатление, что еврей не существует; что во всяком случае, в них самих нет ничего считающегося еврейским. Они, повторяю, почтенные израэлиты, а не грязные евреи [*].

[*] С.О.: Или чистые россияне, а не грязные русские. См. соответствующее словоупотребление и семантическое распределение оттенков значений в российской “либеральной” печати начала и середины 1990-х годов, в эпоху когда “демократические силы” еще не научились выговаривать слово “русский” иначе как сквозь зубы или синоним ругательства, и когда культура и наука были “российскими”, а “русскими” – фашизм, лень и – thema propria – антисемитизм.

...Ну, я саркастичен, но, поверьте, ныне я более снисходителен. В конце концов, быть евреем было слишком трудно и всякий пытался найти от этого такое средство, какое мог. Единственная загвоздка была в том, что всё это извивание было совершенно бесполезно. “Происхождения” играли в невидимок, но их видели все, кроме их самих: и даже сами они с успехом ли дурачили себя?

Печальная истина состоит в том, что недостаточно сказать “я не угнетаем” для того, чтобы перестать быть угнетаемым. Еврейская судьба не может быть сведена к словам. Она трудна? Хорошо, я заставлю ее исчезнуть. Я отрицаю ее: глядите, нет больше еврейской судьбы! Но этот трюк никого не обманывает и еврейская судьба продолжает глядеть отвергающему её прямо в лицо. В конечном счете, они отказываются дать имя своему несчастью в волшебной надежде, что оттого оно исчезнет.

Самое важное, чего наш герой не предусмотрел, так это что его игра требует двух игроков: еврея и нееврея. Для её успеха оба игрока должны одинаково принять правила. Настойчивость одной стороны оказывается бесполезной, если другая пренебрежительно отказывается сотрудничать. Мне рассказывали во Франции, что старые франко-еврейские семьи не только не чувствовали себя униженными этой комедией актера-одиночки или приходили от нее в уныние, но упорствовали в ней до конца. В концентрационных лагерях, против печей крематория, франко-израэлиты повторяли, словно св. Павел: “Я француз. Я французский гражданин!” Этой твердой непреклонностью они в конце концов побеждали: разочаровывали своих палачей и, наконец, обретали уважение своих сограждан. Какое торжество! заслужить наконец подобный диплом!

Такое умонастроение предполагает неявную философию, которая сообщает еврею видимую цельность и выдает ему сертификат о благородном происхождении. Разговаривая с евреем, отвергающим свое еврейство, будь он либерал из среднего класса, молодой бунтарь или профессиональный революционер, вы всегда сталкиваетесь с одной и той же любовью к абстракциям [*]. Один франко-еврейский философ, обыкновенно проницательный мыслитель, серьезно заявил мне: “я против различения между евреями и не-евреями”. Как будто это вопрос диспута о методах! Русско-еврейский социолог, эрудированный и проницательный в своей области, возразил мне: “я никогда не считал, что мое еврейское происхождение имеет какое-либо значение... кроме”, – добавил он гордо, – “тех случаев, когда нужно бороться с гонениями”. Как будто гонения не являются социальным фактом, исполненным значения и отчасти определяющим еврейское бытие.

[*] С.О.: Любовь русской интеллигенции к абстракциям отмечалась, кажется, всеми авторами “Вех”:

«...интеллигенция всегда интересовалась вопросами философского порядка, хотя и не в философской их постановке: она умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер, конкретное и частное она превращала в отвлеченное и общее, вопросы аграрный или рабочий представлялись ей вопросами мирового спасения, а социологические учения окрашивались для нее почти что в богословский цвет.»

«Она начала даже Канта читать потому только, что критический марксизм обещал на Канте обосновать социалистический идеал. Потом принялась даже за с трудом перевариваемого Авенариуса, так как отвлеченнейшая, “чистейшая” философия Авенариуса без его ведома и без его вины представилась вдруг философией социал-демократов “большевиков”.»

«В России философия экономического материализма превратилась исключительно в “классовый субъективизм”, даже в классовую пролетарскую мистику. В свете подобной философии сознание не могло быть обращено на объективные условия развития России, а необходимо было поглощено достижением отвлеченного максимума для пролетариата, максимума с точки зрения интеллигентской кружковщины, не желающей знать никаких объективных истин.»

«Интересы теоретической мысли у нас были принижены, но самая практическая борьба со злом всегда принимала характер исповедания отвлеченных теоретических учений. Истинной у нас называлась та философия, которая помогала бороться с самодержавием во имя социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное исповедание такой “истинной” философии.»

«Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости, и пренебрежение к инакомыслящим, и этот отвлеченный догматизм, в который отливается здесь всякое учение.»

«Отсюда недостаток чувства исторической действительности и геометрическая прямолинейность суждений и оценок, пресловутая их “принципиальность”. Кажется, ни одно слово не вылетает так часто из уст интеллигента, как это, он обо всем судит прежде всего “принципиально”, т.е. на самом деле отвлеченно, не вникая в сложность действительности и тем самым нередко освобождая себя от трудности надлежащей оценки положения. Кому приходилось иметь дело с интеллигентами на работе, тому известно, как дорого обходится эта интеллигентская “принципиальная” непрактичность, приводящая иногда к отцеживанию комара и поглощению верблюда.»

«...мы в огромных количествах старались перелить в народ наше знание, отвлеченное, лишенное нравственных элементов»

«Известен также и космополитизм русской интеллигенции (о том своеобразном и зловещем выражении, которое он получил во время русско-японской войны, лучше умолчим, чтобы не растравлять этих жгучих и больных воспоминаний). Воспитанный на отвлеченных схемах просветительства, интеллигент естественнее всего принимает позу маркиза Позы, чувствует себя “Weltburger-ом” [гражданином мира], и этот космополитизм пустоты, отсутствие здорового национального чувства, препятствующее и выработке национального самосознания, стоит в связи с вненародностью интеллигенции.»

Эта приверженность к абстракциям, однако, проявляется лишь в некоторых сферах, и в большинстве случаев прослеживается к отвержению интеллигентом собственной этнической идентичности.

Конечно, и я седлал многих неверных лошадей, принимая их привлекательную окраску за их суть. Поселившись на розовых облаках Универсального, и я долго и со страстью утверждал, что все люди одинаковы сердцем, что все они братья, щедрые и равные. На земле, однако, шла реальная и тяжкая битва, от ударов которой я не мог уклониться, и вряд ли мог на них ответить. Но все эти случаи лишь временны, уверял я себя, они – ошибки несовершенного пока человечества. Все, что мне нужно делать, – лишь презирать этих дикарей. Разве они не убивают друг друга тоже?

Я был убежден: в один день мечи перекуются на орала и чудесная нравственность будет усвоена всеми, покорителями и покоренными, угнетателями и угнетаемыми, и человеческая природа воссияет, свидетельствуя о Любви и Справедливости. А пока? Пока будет только правильным, если мы, евреи, сделаем первый шаг, покажем пример. Мы гордо провозгласим, что мы не существуем.

Для особенно упорных врагов у нас, левых евреев, был припасен убедительный довод, напоминавший расшелушение луковицы. Мы начинали со сталинского определения нации, а затем рассматривали каждую упоминаемую этим определением черту. Мы спрашивали: есть ли у евреев общий язык? Разумеется нет. Есть ли у них общая территория? Тоже нет. Объединяются ли они общей религией? Нет! Нет! Большинство евреев не могут даже припомнить имена важнейших пророков! Единственной проблемой было то, что когда такое расшелушение заканчивалось [*], еврей, в отличие от луковицы, всегда оставался в целости. Это напоминало мне традиционную дискуссию о существовании внешнего мира, которая так изумляла и раздражала меня, когда я был студентом философии. Наши профессора, обсуждая одно за другим свойства предметов, которые мы видим или ощущаем, заключали, что видимая и осязаемая вселенная не существует. С яростью я каждый раз повторял себе, что в их рассуждениях должна крыться ошибка, поскольку они ведут к такому абсурдному выводу.

[*] С.О.: Ср. с рассуждениями будто “русские давно смешались с татарами” и “дайте определение русского”.

Что же это была за логика, которая заставляла нас сомневаться в собственном существовании? Как будто отрицание своего конкретного существования может быть разумным, логичным или даже заслуживающим уважения! Если есть конфликт между рассуждением и действительностью, то плохим должно быть рассуждение. Быть может, действительность просто превышает всякое имеющееся определение. Поэтому неправильной была наша мировоззренческая система, та политика и философия, которые не были способны понять всего.

Со временем, я их отверг. Вместо того, чтобы застаиваться над определением или пытаться уверовать во всечеловеческий дух, я решил взять отправной точкой факт: мое отдельное существование как еврея. Я знал, что столкнусь со сложностями и вопросами: Что это за существование? Что такое еврейскость? Я с готовностью признал, что многие проблемы существуют. Я отчетливо видел, что большинство евреев отчуждены от иудаизма или едва сознают свое еврейство; что быть евреем, конечно, неуютно и что еврейство плохо приспособлено к миру, в котором мы живем. Но факт оставался и мне пришлось признать его. Мне пришлось понять его и, в какой-то мере, его принять.

* * *

Вот, однако, в чем мука еврейской участи. Ассимиляция была необходима, но пока существовало угнетение, ассимиляция была обречена на провал. В этом нет никакой загадки, то же происходит (как я уже описывал) с колонизированными народами и с неграми. В той мере, в которой угнетенный приходит в отчаяние, он начинает одновременно и отвергать своего угнетателя, и подражать ему. Это двуединый динамический процесс. Колонизированный восхищается колонизатором и подражает ему – до того как начинает с ним бороться. Негр, даже в пылу восстания, благоговеет перед белыми ценностями и пытается воплотить их в себе. Но процесс никогда не завершается, ибо колонизированный должен оставаться колонизированным, а негр – негром [*].

[*] С.О.: Это, по всей видимости, намек на участь интеллигенции.

Я был недалек от ужасного чувства – себя-ненависти. У меня до сих пор сохранились мучительные воспоминания об это коротком, но припадочном периоде. Этот род саморазрушительной ярости гораздо более распространен среди угнетенных народов, чем обычно полагают. В этом отношении было бы интересно перечитать автобиографические записки колонизированных североафриканцев или жестокие рассказы негритянских авторов. С удивлением Вы обнаружите, что механизм себя-отвержения действует и тут. Нет никакого резкого разрыва между первым, будто бы безобидным, словесным камуфляжем (например, изменением имён) и яростной борьбой против себя и даже самоубийством. Это всего лишь градации одного и того же импульса, узнаваемого в различных и множественных нападках, которым подвергает себя угнетаемый.

Однажды я наткнулся на пачку своих старых заметок, озаглавленных – не более, не менее – “Анти-еврейские записки”. В них я стигматизировал и высмеивал своих единоверцев, указывал пальцем на их слабость, неудачи и ошибки. Разумеется, я также предлагал обширную программу психологических, нравственных и социальных усовершенствований. Нам нужно было обзавестись более точной политической программой, оставить торговые профессии, быть более тактичными на публике, разговаривать мягче и т.д... Ах! у меня были самые лучшие намерения. Я проверил дату: это даже не был период моего отпадения от еврейства, напротив, как раз тогда я был воинственно настроен за еврейское дело. Но желая добра своему народу, я прежде всего требовал, чтобы мои соплеменники изменились. Они должны были все стать благородными или бескорыстными или мужественными. Они все должны были стать образцами добродетели – а иначе попадали под камень моего осуждения.

Почему не требовать такой же чистоты от других? От тунисских мусульман, которые жили такой же жизнью, как и мы, или от французских христиан, которыми я тем не менее восхищался? <...>

Читатель, наверное, знаком с горькой шуткой Пьера Данино: «Ирландцы не любят англичан, англичане не любят французов, французы не любят немцев, но никто не любит евреев, даже сами евреи.» <...>

Недавно читая Артура Кестлера, я обнаружил, что он задавался тем же вопросом. Вот как один из его героев видит собрание израильских пионеров:

«Иосиф был поражен уродством лиц, которые он видел вокруг себя <...> Он не в первый раз замечал это, но сегодня отвращение от этого собрания толстых, искривленных носов, толстых губ и жидких глаз было особенно сильным. Иногда ему начинало казаться, что он окружен масками архаических рептилий <...> Было бесполезно отрицать перед самим собой, что он испытывал к ним неприязнь, и что еще более он ненавидел отметину этой перезрелой расы в самом себе.» (“Воры в ночи”) [*]

[*] С.О.: Это описание приводит на ум заметки Ольги Седаковой про похороны Лотмана и комментарий к ним Константина Крылова:

«Итак, все молчали. Почётный караул менялся у гроба, звучал Бах, и множество людей тихо подходили прощаться. Эстонские люди красиво стояли и склонялись у гроба, красиво опускали цветы. Российские ежились и не знали, что делать со спиной и плечами. Ритуальная геральдика поз и мимики давно покинула наше социальное бытие, на этом иностранном языке, на языке телесного этикета они не могли бы сказать ни слова. Церковные люди, конечно... но...» и т.д.

Сколько здесь восхищённого любования самой телесностью, красивой вышколенной плотью Эстонцев, их совершенными, иностранными, европейскими движениями, и сколько отвращения к “российским”, которые “не знали что делать со спиной” и проч., и которых не очень хочется даже называть людьми (“эстонские люди” vs “российские” и пропущенное слово, просто “российские”, типа “эти, как их”).

Из неё же:

«Прощай, Тарту, версиловская Европа нашей юности, священные камни, иной мир. Теперь ты, наконец, совсем иной. Следы советской жизни исчезают с улиц, как будто дом прибирают после долгого и безобразного дебоша. Без нас тут будет хорошо.»

И несколько ниже – много о свинцовых мерзостях русской жизни.

Вот еще подобный же отрывок из американского писателя, принадлежащего к одной из крупнейших в мире еврейских групп:

[С.О.: далее Мемми цитирует отрывок из романа Артура Миллера “Фокус”, который я опускаю]

Это, я повторяю, крайние чувства, пугающие и припадочные. К тому же ни Кестлер, ни Миллер не решились сделать окончательного признания: герой Кестлера только полу-еврей, а герой Миллера – не еврей, обвиняемый в том, что он еврей и почти что принимающий это обвинение. Причина этой маскировки и полушагов очевидна: трудно признать расстройство; трудно гордиться отвержением себя. Негры, ежегодно тратящие миллионы долларов на выпрямители волос, отбеливатели кожи и подобные иллюзорные продукты, тщательно скрывают эту активность [*]. Richard Wright в почти непереносимой сцене описывает стыд и ненависть молодой негритянки, застигнутой во время сеанса по выпрямлению волос. Многие негры, укорачивающие свои носы, делают это не исключительно по эстетическим причинам, однако не сознаются в том. Все это указывает на абсурдную и жестокую истину: эти действия – отравленный плод слишком долгого гнета. Насколько мучительный непокой и какие разрушительные силы вторглись в этих людей, чтобы заставлять их так искажать свои лица! Насколько эффективным должен был быть гнет, если угнетенный столь яростно отвечает бредом на бред угнетателя!

[*] С.О.: Вряд ли можно сомневаться, что если бы русские отличались от западных народов формой волос, расходы на выпрямители волос были бы важной бюджетной статьей интеллигентских семейств, причем их употребление и его истинная причина утаивались бы, чтобы не упоминать природную форму волос “настоящих европейцев” – то есть процесс был бы поставлен так же, как он в реальности поставлен в культурной и политической деятельности русских интеллигентов.

Ибо самоотвержение оказывает обширное и разрушительное влияние на человека – оно нападает на его тело, язык, традиции, веру и культуру. Я припоминаю объявления вывешенные во дворе школы Союза Израильтян: “Говорите по-французски!” Отчасти это было, конечно, колониальное отвержение арабского языка, но не только, ибо мы с величайшей серьезностью добавляли: “Мы не должны говорить по-арабски, это язык звучит еврейски!” Сверх арабского языка мы метили в собственное еврейство. В других местах так же относились к идишу и к метисскому языку (Ladino), который оказывался созвучен еврейскому. Одеваться в яркие одежды было еврейским. Говорить слишком громко, окликать, собираться на улицах было еврейским. В день Йом Кипур собрание еврейской толпы у синагоги, слишком маленькой, чтобы вместить всех, повергало многих из нас, особенно молодежь, в муки стыда. Мало кто из верующих евреев был готов носить звезду Давида на груди, как юные христиане – крест. Мы вели себя так, словно быть евреем – что-то немного неприличное, и в то же время мы чувствовали себя обязанными загонять этот стыд вовнутрь. Когда я решил озаглавить свою книгу “Портрет еврея”, я опробовал название на нескольких друзьях; результат был ошеломляющий. Если большинство неевреев советовали мне взять именно такое заглавие, большинство евреев было против этого. Некоторые из них пытались честно объяснить свое расстройство: «Уж я конечно не хотел бы во всеуслышание произнести в книжном магазине: “Подайте мне Портрет еврея”!»

Еще серьезней то, что еврейство считается неприличностью не только в присутствии посторонних, еврей часто стыдится его перед самим собой, как подросток перед зеркалом. <...>

Быть может, складывается впечатление, что я осуждаю всех отвергающих себя? Это не совсем так: каждый угнетаемый человек начинает отвергать себя, если он не видит другого исхода из своего отчаяния. Я утверждаю, что каждый еврей в большей или меньшей степени отвергал себя. Как часто я наблюдал в окружавших меня эту невозможную, направленную на самих себя ярость!

Однако я могу также видеть неумолимую логику самоотвержения. Либо оно ничего не разрешает, либо Вам приходится каждый раз продвигаться на шаг дальше, к разрушению, к смерти. Ибо Вы не можете разорвать себя на части без жестокого и непрестанного психического саморазрушения. Угнетаемый почти всегда начинает стыдиться того, чем он был, и чем, в качестве живого напоминания о своем поражении, остается. Более того, он в некоторой мере остается тем, чем был, поскольку его существование остается отделённым от других. Его прошлое продолжает жить по крайней мере в его религии, даже если он плохо ее исповедует; старый предковский язык ещё теплится в родительском очаге; его история продолжает преследовать его, как бы ни были остроумны его способы борьбы с ней и защиты от неё. Его нетерпение нарастает: он ярится на все сопротивляющиеся элементы, которые он ощущает в себе, и которые мешают ему полностью уподобиться другим, “сходить” за них и оставаться незамеченным. Если бы он мог, он без сожаления содрал бы с себя обременяющую его кожу, какие бы раны он тем ни нанес себе! Озлобляющееся самоотвержение загнаивается и превращается в себя-ненависть.

Чего желает анти-еврейский еврей, если не этого отвержения? Как иначе может быть объяснена решимость, отчаяние и наконец смерть Симоны Вейль, если не этой невозможной борьбой против себя, через борьбу со своим народом? Если не обращаться к таким крайностям, как иначе можно истолковать некоторые печально известные виды еврейского поведения? Доктор Золя, сын известного писателя, рассказывал мне, что во время дела Дрейфуса еврейская буржуазия со смехом утверждала, что двумя евреями, нанесшими им наибольший ущерб, были Иисус и Дрейфус. Это была шутка. Но, добавил д-р Золя, если бы дело зависело от них, они бы конечно его замолчали и оставили Дрейфуса за решеткой.

Не нужно обманыватьться, такое чувство против евреев, которые привлекают внимание к себе и другим евреям, уже есть себя-ненависть. Мы еще не позабыли дискуссии, бушевавшие во время дела врачей, обвиненных Сталиным в том, что они “убийцы в белых халатах”. Наиболее воинствующими, наиболее готовыми оправдать смертный приговор для этих несчастных были – вне всякой конкуренции – еврейские коммунисты, и, более того, еврейские коммунисты-врачи. Барух Хагани рассказывает, что великий Троцкий, когда его попросили остановить погром, отказался. Он не хотел брать сторону в национальных или религиозных вопросах. У него были на то причины. Отказываясь считать себя евреем, рассматривая русских евреев как единственно русских, почему он должен был вступаться как еврей – и за евреев? Но окончательным результатом этой лженейтральности стали убийства его соплеменников. И разве отказался бы он защитить узбекскую или черкесскую общину, если бы ей грозила опасность?

Я даже знал некоторых евреев, которые были откровенными антисемитами. <...>

После войны американский еврейский профессор Мильтон Гиндус сделал известным другого антисемита – Луи-Фердинанда Селина, который, к сожалению, превосходный писатель. Привлекающая многих евреев ненависть, направленная против них, не может быть объяснена лишь их опасениями. По всей вероятности, она притягивает их потому, что перекликается с их себя-ненавистью. Я не могу более судить этих несчастных так сурово, ибо я узнал, как может человек жаждать избавления от неумолимой судьбы. Но я в то же время узнал, что себя-ненависть никогда не может служить реальным ответом <...> В действительности, она ведет к парадоксальному результату: еврей отвергает себя чтобы отклонить направленное на него отвержение других, но поступая так, он подтверждает их отвержение и соглашается на требуемые осуждение и санкции. Интернализация отвержения и прохождение индивидуумом мимо себя – одни из наиболее драматических сторон гнета.

ПАТРИОТИЗМ.

(Читая Честертона:)

Все говорят, что патриотизм неприлично демонстрировать.

Возможно. Но его сначала надо иметь – да так, чтобы в этим никто не сомневался.

“Демонстрировать неприлично”, скажем, причинные места. Но это ещё не повод, чтобы их себе отрезать.

Впрочем, на родине скопчества ещё более многим “приличным гражданам” пришло на ум именно что ампутировать себе “неприличное”. И, радостно улыбаясь, заголять себе поуродованное место. И потом удивляясь, почему это их не пускают “в семью европейских народов”.

Впрочем... монголы кастрировали выездных жеребцов, чтобы “неприличные части” не болтались.

Так что это очень по-восточному. См. Галковского, разумеется.

Константин Крылов

“Состояние, в котором я оказался, не намереваясь попасть в него, есть умосостояние антисемита” – написал недавно молодой и искренний еврейский автор (Raoul Eskenazi, “Elie, le malvenu”, Paris, 1962).

В вышедшем недавно словаре Larousse сообщалось, что настоящая фамилия вождя французского социализма Леона Блюма – Фулкенштейн. Негодование семьи и друзей не знало пределов. Они угрожали Larousse судом и добились конфискации издания. Они были правы. Я не знаю, сделал ли Larousse это нарочно, но сказать во Франции, что политическая фигура – всего лишь переодетый французом иностранный еврей – значит дисквалифицировать его в глазах большинства французов. Но своей чрезмерно эмоциональной реакцией на это обвинение и обращением к суду семья Блюма признала тот факт, что называться Фулкенштейном оскорбительно. На свой манер, они ратифицировали еврейское бесчестье. Они согласились играть по правилам, установленным антисемитами. Быть иностранным евреем во Франции – род дефекта, а потому, если кого в этом обвиняют, он должен яростно протестовать. <...>

Но <...> безразличие было бы возможно только если бы мы не приняли языка и правил оскорбителя. Другими словами, мы уже стали соучастниками в своих мучениях. Конечно, я не вижу как, живя среди других, мы могли бы избежать усвоения их ценностей, которые безаппеляционно осуждают нас и признают негодными. Себя-отвержение должно было стать частью бытия современного еврея. Но абсурдная логика сохраняется: угнетенный может только отвергать себя, а себя-отвержение никогда ничего не может разрешить.

Хуже того, самоотвержение разрушает угнетаемого. И чем большего совершенства и искусства достиг в нем себя-отвергающий, тем больше он себя разрушает. Себя-отвержение не только не освобождает угнетаемого, оно порабощает его.

Если бы я не воспретил себе экскурсов в этой книге, я бы поговорил о бесспорной корреляции между нейрозом и еврейскостью. “Не есть ли еврейство психическая болезнь?” – гласило заглавие статьи в еврейском журнале. Количество психических расстройств, преимущественно нейрозов, а не психозов, несомненно много больше среди евреев, чем среди неевреев, даже принимая во внимание то, что евреи чаще склонны обращаться ко врачу. Психиатр, проработавший в Тунисе 20 лет, суммировал мне свой опыт такими словами: “Особой болезнью евреев была внутренняя напряженность [anxiety] и связанная с нею депрессия”. Мне не понадобилось бы обширное исследование, чтобы прийти к такому же заключению. Я, вне всякого сомнения, не был окружен многочисленными образцами спокойствия и безмятежности. В 70 лет мой отец, уже расслабленный и полуслепой, всякий раз, как звонил дверной звонок, спрашивал: “Что им ещё от меня нужно?”

Нейроз еврея по существу не отличается от нейроза других людей. Если еврей оказывается чаще выведен из душевного равновесия, то это потому, что он чаще, непрерывнее подвергается нападкам общества и истории. Психическая болезнь – знак неприспособленности. А приспособленность [адаптированность] еврея часто оказывается под вопросом, не говоря уже о колебаниях и чувстве вины, связанных со слишком трудной, но все-таки необходимой ассимиляцией.

Я написал, что еврейское положение унизило и разрушило евреев, расстроило их психику. Это шокировало всех сразу: секуляризовавшихся, потому что они отрицали существование особого еврейского положения; религиозных, потому что они мистически преобразовали свои несчастья в сверхъестественную миссию [*]. Но это, к сожалению, глубоко верно по отношению ко всякому гнету. Канадский читатель рассказывал мне, что депрессия широко распространена среди французских канадцев. На мой взгляд, главный интерес в работах Франца Фанаона представляют его наброски психопатологии колонизированных народов. Если объективные обстоятельства слишком трудной ситуации не могут быть изменены, получаются только два реальных результата: преступность и нейроз. Иными словами, агрессия против других и агрессия против себя. Поскольку преступность, практически, запрещена, то евреям, отслеживаемому и угрожаемому меньшинству, не остается более ничего как нейрозы. Еврейское положение, я твердо убежден, есть патогенный фактор [**].

[*] С.О.: Ср. современных русских православных.

[**] С.О.: Это мнение подтверждается психиатрическими данными.

* * *

Это верно, что гнет был настолько знаком еврею, он настолько сжился с ним, что еврей стал бояться, как бы при исчезновении гнета не исказился и он сам. Оттого мы наблюдаем необычайный и жалкий спектакль, в котором угнетенные часто дорожат своим несчастьем, лелеют его и оберегают [*]. Один пример пояснит, что я имею в виду. Когда я писал, что колонизированные отвергают себя и должны отвергать себя, я никоим образом не хотел сказать, что алжирец должен перестать быть алжирцем, или тунисец – тунисцем, но что алжирец должен перестать быть тем колонизированным человеком, которым он стал, что американский негр должен перестать быть тем доминируемым существом, которым он является сегодня. Угнетенность не исчерпывает алжирца, американского негра или еврея. Напротив, я имею в виду, что только конец гнета и негативности сможет восстановить еврея до самого себя, так же как начинают возрождаться тунисцы и алжирцы.

[*] С.О.: Опять же, ср. современных русских православных.

Наконец, моя действительная проблема была в том, что поскольку еврейское положение было неприемлемым, я должен был отрезать себя раз и навсегда от того образа [себя], который навязывался мне с рождениями другими, даже моим собственным народом, и который стал второй натурой. Но делая это, мне нужно было избежать отвержения себя или моего народа, избежать презрения к его миру, который в значительной мере был и моим. Ибо самоотвержение так же плохо, как худшее закапсулирование. Если пагубно и немудро и для народа, и для индивидуума, превращать свои ценности в абсолют, отчаянно цепляться за мистифицированное прошлое, то не менее разрушительно и недостойно истощать собственную энергию в борьбе с самим собой, стыдиться своего народа, презирать его традицию, его культуру и его учреждения. Хотя я хочу устранить положение, навязанное мне как еврею, я не желаю автоматически отрекаться от еврея, который сидит во мне. Иначе говоря: я хочу принять себя как еврея, в то же время отвергая условия моего существования, выдвигаемые и навязываемые мне другими.

Моя подлинная задача, таким образом, состояла в том, чтобы обрести конкретное, особое освобождение для меня как еврея, а не просто какое-либо освобождение, поскольку общее освобождение не было бы освобождением для нас.

* * *

Верно, что ассимиляция евреев провалилась, что она не смогла разрешить еврейскую проблему. В чем причина этого неуспеха? Я потратил немало времени, пытаясь найти причины. Какой еврей (и в прошлые времена, какой колонизованный) не слышал, не зная как защитить себя, горького упрека: “Почему вы не ассимилируетесь? Зачем это настаивание на отдельности?” [*] Но вопрос, выглядящий столь простым, оказывается путанным, как только начинаешь в него всматриваться. Кому он адресован? Говорится ли обо мне, как индивидууме, ответственном за свою личную судьбу, или обо всей еврейской группе? Чтобы этот полу-благосклонный, полу-агрессивный упрек был оправдан, ассимиляция должна зависеть от доброй воли. Но как бы ни хотел индивидуум, он не может ассимилироваться в одиночку: пока группа отвергает ассимиляцию, он ничего не может поделать.

[*] С.О.: В русском случае ассимиляции структурно соответствует европеизация, а настаиванию на отдельности – “особый (т.е. собственный) путь”.

Как могу я остаться незамечаемым [в качестве чужака], если мои родители, мои друзья, мои родственники продолжают раскрывать мою идентичность, нарушают ее тайну? И как, постоянно окликаемый столькими воспоминаниями, мог бы я раствориться в толпе? Для того мне нужно было бы утратить всю память. По сей день, когда один из их голосов раздается где-либо в мире, я слушаю его со всем напряжением и бьющимся сердцем. Для того, чтобы ассимиляция произошла, она должна быть открыта для всей еврейской группы. До сих пор, очевидно, история не дозволила этого.

Но правда также и в том, что и на коллективном уровне ассимиляция не есть просто дело доброй воли. Предлагать ассимиляцию группе есть, в конечном счете, абсурд. Как сказал бы философ, такое предложение противоречит своему существу. Чтобы ассимилироваться, группа должна на то согласиться, хотя бы со смешанными чувствами. Но ясно что группа, в той мере, в которой она является группой, не может хотеть ассимиляции. Она не может пойти против своего существа, ибо тогда она будет отвергать себя.