Неполиткорректные заметки о вере

В России образца 2004 г. позиционирование себя как православного верующего или, как минимум, заигрывание с попами (пардон, с батюшками) – вопрос хорошего тона. Стало модно. Особенно среди интеллигентов, комплексующих по поводу своего недавнего атеизма. От праволиберального еврея до коммуниста нового разлива.

Корни веры

Богом ли, или природой, но человеку даны опорой и средством выживания способности знать и верить. Чего только не знает человек: химические формулы и кулинарные рецепты, год Полтавской битвы, расстояние до Луны и расписание электрички, свое имя и имена далеких галактик. Знания современного человека почерпнуты из школьных учебников, из книг, из обмена информацией в профессиональной деятельности, в непрерывном бытовом общении. И хотя эти знания не могут не содержать ошибки, заблуждения и даже преднамеренную дезинформацию, практически все они так или иначе проверяемы и уточняемы непосредственно обладателями этих знаний или профессионалами той или иной узкой области. Причем знания, имеющие широкое мировоззренческое значение, постоянно пополняются, проверяются, апробируются наукой. Ошибки и заблуждения устраняются. Ошибочные гипотезы отвергнуты. Не богословами – самой же наукой. Основной фонд естественнонаучных истин – истины окончательно установленные и неколебимые. Как сферичность земли. В Боге как гипотезе (по иронической реплике Лапласа) естественные науки не нуждались уже в эпоху просветителей. Именно в силу этих причин, научное знание, в пределах изученного, более-менее адекватно отображает вселенское бытие, включая жизнь и собственно человеческое физическое и духовное бытие, и не оставляет места мистике.

На всякий случай, упреждая дежурное возражение «не все науке известно», спешу подтвердить – не все. Более того – непознанного безумно много. Но и того, что достоверно установлено и многократно подтверждено, достаточно для того, чтобы утверждать: природа (сама природа, а не только наука) не допускает иной причинности, кроме естественно закономерной. Т.е. сверхъестественного, чудес не может быть. Абсолютная и безоговорочная невозможность чуда не есть предмет веры (или, если угодно, не есть неверие). Невозможность чуда, т.е. явления внеприродного, сверхъестественного установлена и тысячекратно подтверждена наукой. По крайней мере, это наука знает твердо. И уже достаточно давно. Еще двести лет тому назад Пьер Безухов и Андрей Болконский по поводу мироточения иконы уверенно ответили – обман. Толстой знал мнение образованных людей эпохи вольтерьянства. Забавно, что в России XXI века повсеместно замироточили иконы. И это, когда в неоскверненной воинствующем безбожием западной Европе даже иные богословы склоняются к анагоническому толкованию священного писания, и в первую очередь библейских чудес. (Анагония – толкование текста в высшем, символическом, не буквальном смысле).

Все знать не может не только наука, но и все человечество, и уж подавно - отдельный человек. На этот случай человек и вооружен способностью верить, т.е. воспринимать бездоказательно и без проверки. Воспринимать от источника по имени Авторитет. В обыденной жизни факты, принятые на веру, обычно не выходят за пределы правдоподобия. Для этого современный человек достаточно опытен и образован. Во всяком случае, реальные факты, пусть и не всегда, и не здесь, и не сейчас, но обычно поддаются корректной проверке, что может оказаться не лишним, т.к. качество источника может оказаться сомнительным. Но тот же наш современник сплошь и рядом не утратил первобытную способность верить вещам абсолютно, запредельно фантастическим и признавать авторитет источника такой фантастики. Доверчивость и предрасположенность к выбору в пользу сверхъестественного, мистического истолкования жизненного материала может принимать самые неожиданные масштабы и формы.

Способность верить освобождает человека от обременительной необходимости самому проверять информацию, если она исходит от источника, внушающего доверие. Особое дело -- факты, образующие наполнение религиозных вероучений. Тут склонность человека верить поощряется предложением фактов почти на сто процентов недоступных для эмпирической (например, воспроизведением) или какой-либо иной проверки. Тем более что изрядная доля этих фактов из категории сверхъестественных по определению. Система проверок здесь отсутствует. Система доказательств либо спекулятивно-схоластическая, т.е. полностью вне пределов эмпирики, либо заменяется отсылкой к авторитету патриархов и пророков, священного писания, отцов церкви и богословов.

Уместно обратить внимание на историческую природу авторитета и его эволюцию. Во времена патриархальные, когда реалии образа жизни и знания изменялись слишком медленно, чтобы быть замеченными за время жизни двух-трех поколений, мудрей и опытней считался тот, кто старше. Мучительно медленный процесс накопления общедоступных знаний не позволял заметить эволюцию и тем более ее прогрессивный характер. В этих условиях старший, а тем более предок и праотец, и, чем древнее, тем с большим доверием, автоматически воспринимался как абсолютный авторитет во всем диапазоне бытовых и интеллектуальных интересов древнего человека.

Новое время, заметив и осознав явления прогресса (Френсис Бэкон, XVII в.), опрокинуло вектор информационного превосходства из прошлого в будущее и тем заложило основу принципиального расхождения понятий авторитета в науке, отдающей предпочтение новым знаниям даже при изучении прошлого, с представлениями об авторитете в религиях, которые всегда апеллируют к истокам, к авторитету старины даже при проведении реформ (типично – реформа Никона).

Далее категория веры связывается исключительно с религией и другими (многочисленными!) мистическими, сверхъестественными объектами веры как канонической, так и мракобесной и суетной с точки зрения церкви.

Между прочим, мракобесие не есть слово церковнославянское, как это естественно может показаться всякому, кто знаком с церковнославянской лексикой. Вероятно поэтому, это слово охотно применял в своих проповедях о. Иоанн Кронштадтский, клеймя суеверия, безбожие и религиозное инакомыслие. Примерно в то же время это слово было взято на вооружение антиклерикалами-безбожниками, но уже применительно к самой религии, поставленной в один ряд с традиционными суевериями.

Для того, чтобы верить на этом информационном поле, т.е. быть человеком верующим, религиозным, необходимо, чтобы склонность верить достаточно сильно доминировала над склонностью знать. Иначе говоря, быть готовым сказать: я верю, моя вера самодостаточна и в доказательствах не нуждается. Такими, исторически еще совсем недавно по условиям единомыслящей среды, т. е. независимо от образования и психологического типа, были все. Сегодняшний верующий уже не способен игнорировать иной авторитет, авторитет естественных наук, и постоянно впадает в искушение доказать, защитить сверхъестественное в понятиях и даже терминах естественных наук, не замечая явного нонсенса в таком соприкосновении категорий, принадлежащих непересекающимся мирам. Типичный пример – такое толкование библейских чудес. Такой толкователь не замечает, что факт чуда при этом утрачивает свой принципиально необходимый атрибут – сверхъестественность.

Упрямая статистика, вопреки ссылкам на то, что и иные академики веруют, свидетельствует о наличии сильной обратной корреляции уровня образования с уровнем религиозности общества. Можно без колебаний утверждать, что неумолимый процесс отхода от религии в развитых странах, прежде всего, определяется столь же очевидным ростом общей культуры и естественно-научных знаний. В то же время расхожее убеждение, будто профессиональная причастность к естественным наукам автоматически делает ученого атеистом, часто опровергается практикой; обратных примеров более чем достаточно. Видимо особенности индивидуальной психики, врожденные инстинкты часто сильнее императивов профессии. Об этом следует сказать особо.

Приобщение к вере, сильное и на всю жизнь, часто совершается на ранних стадиях формирования личности, в детстве, т.е. когда человек еще не способен к критическому восприятию традиций семейной среды. Усвоенное с материнским молоком усвоено прочно и зачастую психологически непреодолимо и может уживаться с позднее приобретенной современной рациональной, вполне материалистической в своей основе, культурой, вроде бы несовместимой с детской прививкой.

Как заметили этологи, новорожденный, т.е. нововылупившийся, утенок, повинуясь инстинкту, немедленно устремляется вслед за мамой-уткой, а если утки нет, за любым движущимся предметом. За чучелом, футбольным мячом, заводным автомобильчиком. И мы, самые совершенные из приматов, подвержены власти инстинктов на всех уровнях сознания, включая мировоззренческие. В том числе и инстинкту безоговорочного следования. Все мы немножко утята, даже и взрослые. И чего только не прививают не во всем окрепшему сознанию от способа похудеть до способа попасть в царствие небесное. Естественная, связанная со здоровой человеческой натурой почва, на которую бросают семена веры, – залог ее прочности и силы.

Вера – психологическая опора, альтернатива неуверенности в своей силе и достоинстве.

Вера – источник приятного убеждения в своем превосходстве над иноверующим и, тем паче, над атеистом.

Вера – возможность чувствовать себя духовно богаче атеиста (предполагается, что за пределами религии духовных ценностей нет).

Вера – ощущение причастности к Высшей Истине.

Вера придает жизни аромат пафоса.

Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Сказано по иному поводу, но точно ложится в нашу тему.

Вера могущественна, способна превозмочь здравый смысл верующего, знания, жизненный опыт, инстинкты, не говоря уж об атеистической пропаганде.

В 1988 году с благословения Ватикана три лаборатории (в Оксфорде, в Цюрихе и в Таксоне – штат Аризона, США) радиоуглеродным методом установили время изготовления ткани Туринскй плащаницы –1325±65 год. Стало ли меньше верящих в ее подлинность и чудотворность? Сомневаюсь.

Религии еще долго будут обеспечены обильной паствой.

Есть у религий и иные истоки, исторические и социальные, но о них – надоело.

Вера и смерть.

«Боязнь смерти как неизбежной дани природе есть слабость. Умереть столь же естественно, как и родиться». Френсис Бекон. Замечено, что верующие чаще и в большей степени, чем атеисты задумываются о грядущей своей смерти, сильнее ее боятся. Казалось бы – парадокс. Смерть – движение навстречу Богу, в царство небесное – должна бы восприниматься, как бесспорная благодать и радость: Господь призывает к себе детей своих. Так и принято говорить об усопших в утешение оставшимся в земной юдоли греха и страданий. Но видимо тут существует обратная зависимость. Не вера, не религиозная озабоченность порождают страх смерти, а наоборот: врожденный, органически следующий из инстинкта самосохранения или обретенный по трагическим обстоятельствам личной судьбы, страх смерти, такой же непреодолимый, как распространенные страхи темноты, высоты, замкнутого пространства или другие фобии, подталкивает человека к религии, ибо только религия, обещая посмертную перспективу, предлагает надежду на примирение с фатальной неизбежностью смерти. Только религия предлагает спасительную соломинку измученному смертельной тоской человеку. И верующий может рассчитывать если не на блаженство в райских кущах, то, по крайней мере, на смерть под успокаивающим наркозом веры. Превозмогает ли вера на этом последнем рубеже естественный страх или все-таки сильнее врожденный инстинкт самосохранения – это отдельный вопрос.

Почему же все-таки верующий страшится смерти? Может вера не так уж крепка, мучают сомнения и связанная с ними неопределенность? Такое объяснение применимо к современному человеку уже испорченному скепсисом и атеистической пропагандой. Но смерти мучительно боялись и в благочестивой старине. Может терзала мысль о грехах и каре на последнем суде? Жаль людей, приходящих к религии за утешением, а получающих неизбывную тревогу.

Вера, иногда весьма причудливым, парадоксальным, образом примиряет верующего и с иными страданиями и потерями. Православная народная теодицея примиряет догмат безграничной любви Бога к человеку с ниспосланными страданиями, объявляя эти страдания знаком особого внимания Господа. Страдания суть благодать и повод для радости! Есть что-то садомазохистское в такой вере.

Русь – объект исключительного покровительства Богородицы и защиты Спасителя. Вера в это такая искренняя, что язык не поворачивается иронизировать по поводу печальных результатов тысячелетнего покровительства и защиты нашей многострадальной родины. А если все, что на нашу долю выпало мы заслужили, логичнее было бы славить беспощадно нелицеприятную справедливость.

Еще один пример могущества веры. Бесконечно набожная, кроткая и благочестивая княжна Марья Болконская наставляет брата: «Не думай, что горе сделали люди. …горе послано Им, а не людьми. Люди Его орудия, они не виноваты». И еще определеннее: «Прощай Андрей! Помни, что несчастия происходят от Бога (!?) и что люди никогда (!?) не бывают виноваты». Возможно в этом некая великая и в то же время прагматичная мудрость, этакий обман во благо, примиряющий людей с людьми. Или допустим, что не очень твердый в православной вере Лев Николаевич тут перемудрил. Но уж очень хорошо такая безоговорочная покорность страданиям совмещается с ментальностью православия. И это совсем не так уж и хорошо, как и многое другое в православии и в других религиях.

Перспективы атеизма.

Еще 200-300 лет назад в Европе религиозность была настолько всеобщим и обязательным состоянием, что надо было обладать выдающимся интеллектом и характером для того, чтобы стать атеистом. В сегодняшней западной цивилизации, к которой все-таки будем считать принадлежит и Россия, у свободного человека есть выбор. И к атеизму склоняются, а если он был привит в семье с детства, сохраняют его миллионы. В пору задуматься, а что же в условиях свободы выбора заставляет приходить к вере другие миллионы. Ведь сегодня неверующему или просто религиозно-индифферентному, но при этом более или менее образованному человеку, для того чтобы «придти к храму» необходимо сознательно допускать возможность совмещения естественного со сверхъестественным, абсолютно доказанного с неподдающимся корректному доказательству. А если такое совмещение представляется уж совсем невозможным, отвергать как неприемлемое и дарвинизм, и генетику с элементарной физикой и химией в придачу. Впрочем, в этом казалось бы заранее проигранном споре помогают изощренные труды церковного и околоцерковного богословия находящего тысячи способов развести религию (веру) и науку по разным почти не пересекающимся пространствам, и тем самым освободить верующего или склонного к вере от сомнений и колебаний. Рафинированная интеллигентская религиозность противопоставление науки и религии расценивает как вульгарный (и конечно «бездуховный») материализм, настолько убогий, что и вступать с ним в полемику нет нужды.

Прямая борьба церкви (особенно это относится к католичеству) с естественными науками давно отошла в прошлое. На смену ей предлагается идея мирного сосуществования и даже сотрудничества (естественно с разделением сфер влияния). Не упускаются возможности использования трудов археологов, историков и каких угодно иных профессионалов науки для укрепления тех или иных частностей религиозного мировоззрения. В православии к этому призывал о. Павел Флоренский. И немало ученых такие услуги предлагают с полной готовностью и искренностью. Все же, почему вера в Бога и непременно сопутствующая ей вера в запредельные чудеса так живуча как среди бесхитростных обывателей, так и среди интеллектуалов самого высокого полета? Что подвигает на сознательное принятие веры? Может быть это:

-- прививка религиозности с детства?

-- превратности жизни, невыносимые страдания?

-- разочарование во всем том, что предлагает светская жизнь?

-- предрасположенность к вере, заложенная на генном уровне, т. е., в сущности, органическая доверчивость?

-- обещание, на фоне естественного страха смерти, комфортной загробной жизни как альтернативы естественной но, увы, безрадостной перспективе посмертного небытия?

– элементарная естественнонаучная невежественность?

– социальный инстинкт, обязывающий следовать мировоззренческой модели пока еще религиозного (в глобальном измерении) большинства, т. е. конформизм?

В этом ряду нет опоры на апробированные законы природы. Почти исключительно психология, психология, психология. Человек верит в бога не потому, что Он есть, а потому что Он нужен. Нужен небесный защитник, покровитель, опекун. Нужна опора перед лицом безжалостно-равнодушной природы, перед лицом никого не забывающей смерти.

Затруднительно, да наверное и нет надобности, что-то из перечисленного поставить на самое весомое первое место. Но для оценки перспектив противостояния религии и атеизма следует обратить особое внимание на упомянутый конформизм. Достаточно вспомнить почти всеобщий отход от религии продвинутой части советского народонаселения в пору, когда казалось, что атеистами стало большинство. Конформизм, а отнюдь не только страх репрессий, стал работать не на религию, а на атеизм. И за какие-то два-три десятка лет, за одно поколение! Возможно такой же обвальный перелом произойдет в Европе, когда, как это уже произошло в Нидерландах, численность атеистов перевалит за половину. Но даже и теперь динамика роста атеизма на Западе – удвоение каждые 10-15 лет – впечатляет (см. приложение). И это в условиях предельно щепетильной политкорректности, т. е. без всякой антирелигиозной пропаганды, не говоря уж об антирелигиозных и антиклерикальных репрессиях. А постперестроечная Россия «позади Европы всей» – религиозность растет. Народ освободился от репрессивного безбожия – сжатая пружина рванула вверх.

От всего этого далеки регионы, не принадлежащие к коренному Западу. Ислам, бескомпромиссный и незамутненный сомнениями, не только наращивает свою численность, но и укрепляется политически и эмоционально. И даже экспансирует в Европе и США. Неколебимы многочисленные религии в азиатской и африканской глубинке. Да и в самой секуляризированной и свободомыслящей Европе от традиционных конфессий ответвляются секты, претендующие на обновление веры и предлагающие новые рецепты жизни и спасения. Философы и литераторы ищут в религиях исключительные прозрения и глубины.

Атеизм, приземленный и прагматичный, лишенный библейского эмоционального накала и пафоса, не признающий столь милые нашему сердцу чудеса, скучен и неинтересен тем, кто психологически предрасположен к иррациональному, фантастическому мышлению. Неудобен он и бесхитростному обывателю, которого устраивает бездумное следование прабабушкиным традициям с простыми, на уровне катехизиса, ответами на сложные вопросы и с надеждами на обряд и молитву – а вдруг поможет.

Вопреки Ницше, еще в XIX веке утверждавшему, что Бог умер, боги востребованы, а значит существуют. Существуют в сознании и надеждах миллионов. Вселенские и региональные, антропоморфные и бестелесные, языческие и монотеистические, жестокие и всепрощающие. Противостояние атеизма и религий продолжается. И будет продолжаться еще очень долго.