Владимир Голышев

Наш доклад в итоге всюду распространяется в "расширенной версии"... Честно говоря, она мне не по душе - есть там вещи, с моей точки зрения, сомнительные... да и стиль - опять же, на мой взгляд - рыхловат...

Так что у себя в дневнике я решил выложить ту редакцию доклада, которую считаю оптимальной.

Здесь я действительно готов "ответить за базар"... за КАЖДОЕ СЛОВО...

Контрреформация

Методология социальных изменений

Введение: между реформой и революцией
I. Реформа как технология разрушения
1. Государство и легитимность в России
2. Технология «реформы»: нерешение решаемого
3. Парадоксы российского реформизма
4. Порочный круг реформизма
II. Контрреформация как технология успеха
1. Естественность социальных изменений
2. Иерархия задач
3. Вовремя припомненное старое
4. Запрет психологических атрибуций
5. Технология свободы и успеха
Заключение: контрреформация – естественный выбор

Введение: между реформой и революцией

Древнее проклятие «Что б ты жил в эпоху перемен!» понятно каждому, кто находился в России в последние десятилетия. Мы уже привыкли к ощущению «неправильности» происходящего. Одни из нас объясняют эту «неправильность» радикальностью перемен, другие, напротив – недостаточной радикальностью.

Действующая власть навязывает стране все новые и новые разрушительные реформы - здравоохранения, жилищно-коммунального хозяйства, образования и науки и пр. Смысл этих реформ непонятен не только населению, но и самим реформаторам - ратуя за дальнейшее «сокращение расходов», они одновременно мучительно ищут место для дополнительных доходов. При этом очевидно, что новые реформы не несут ничего, кроме разрушения даже тех немногих позитивных тенденций, которые появились за несколько лет относительного спокойствия.

В качестве единственной альтернативы реформистскому кошмару нам навязывается «революция». О ней сегодня говорят и все, кто хоть сколько-нибудь озабочен будущим России.

Что мы можем сказать об этой «революции»?

Очевидно, что навязанный людям выбор предполагает, что оба решения – сохранение реформистской власти и «революция» - хуже. Однако, несмотря на предопределенный катастрофический исход, революционный сценарий, может оказаться для общества более привлекательным по следующим причинам:

То обстоятельство, что мы сегодня поставлены перед выбором между сохранением существующего режима (проводящего антинациональные реформы) и революцией (которая неизбежно приведет к власти еще более радикальных реформаторов), свидетельствует о потере Россией последних остатков политической субъектности.

У нынешней Российской Федерации теперь не только навязанная извне идентичность («исторический выбор 90-х») и идеология («встраивание в мировую цивилизацию»), но и ложные, навязанные извне внутриполитические альтернативы.

Очевидно, что «реформы» и «революция» - это ложная дихотомия. На самом деле, речь идет не более, чем о двух формах одного и того же убийственного для России процесса.

Для нас очевидно, что:

I. Реформа как технология разрушения

Государство и легитимность в истории России

Любое государство налагает на своих жителей разного рода малоприятные обязанности - начиная от уплаты налогов и кончая призывом на срочную воинскую службу. Отсюда два вопроса:

По какому праву государство это делает?

Почему люди считают для себя возможным ему подчиняться?

В разных государствах принято отвечать на эти вопросы по-разному. В принципе, все ответы сводятся к тому, что государство чем-то полезно жителям. Как правило, тем, что оно не даёт у них чего-то отнять. То есть - охраняет и защищает людей от каких-то угроз.

Угрозы, бывают внутренние (преступность и пр.) и внешние (другие государства, народы, племена). Существуют также потусторонние (трансцендентные) опасности – например, гнев Божий, нашествия демонов. Отдельный вид опасностей - эрозия национально-религиозной идентичности (утрата языковой, культурной и ментальной уникальности).

Если какая-то угроза может быть ликвидирована раз и навсегда, постоянно действующая власть не нужна. Оправдывают существование государства только угрозы постоянно воспроизводящиеся, угрозы неизбежные и неизбывные. Основывать свою легитимность на решаемой проблеме оно не может: в таком случае оно расписывается в том, что на следующий же день после её решения оно должно самораспуститься.

Угрозы, от которых защищает государство, могут быть как реальными, так и мнимыми. Но образы опасностей должен быть, как минимум, правдоподобными.

В России для решения проблемы легитимации государства на разных исторических этапах было создано несколько удачных государственных культов:

В настоящем докладе мы не обсуждаем первую и вторую модель, поскольку они никак не были связаны с феноменом «реформ». Собственно, первая же масштабная государственная реформа («книжная справа») нанесла по «Святой Руси» удар такой колоссальной силы (раскол), что государство фактически лишилось привычного источника легитимизации. Проблема эта была решена только при Петре I : власть сложила с себя функции «хранительницы веры православной», найдя себе иную роль - орудия модернизации, своего рода медиума между «цивилизованным миром» и «варварской Россией».

«Западнический соблазн» не был для России чем-то принципиально новым. Западнические настроения в русском обществе нарастали по мере отставания (действительного или мнимого) Московской Руси от «просвещённой Европы». «Чужелюбцы» множились и Пётр лишь захватил единоличное лидерство в этом процессе, начавшемся гораздо раньше. «Петровская Россия» сформировалась задолго до самого Петра - в этом и состоял секрет успешности его действий.

Главным новшеством «петровства» была инверсия главного трансцедентного страха. Если раньше русские боялись уподобиться Европе, то «петровские» люди научились бояться прямо противоположного – быть (или остаться) непохожими на Европу и европейцев. «Допетровские» русские считали иностранцев низшими существами, «варварами». У русских Государей существовал даже специальный обряд «омовения рук» после соприкосновения с иностранными послами. «Петровские люди», убедившись на опыте в том, что «немцы» - не варвары, решили, что варвары – это русские. И только уподобление русских иностранцам, сообщает им некоторое человекоподобие.

Ничего странного или противоестественного в таком подходе нет. Во все времена и во всех культурах человеческий статус считался чем-то искусственным, сообщаемым извне. Еще в так называемых «примитивных обществах» человек, не прошедший инициации, не имеел статуса человека. Идея «естественного человеческого статуса» (по праву рождения) – это очень поздняя и очень сложная идея, окончательно сформулированная в эпоху Просвещения. Однако, она так и не укоренилась в человеческой психике…

Таким образом, брадобритие и напяливание парика с буклями стало чем-то вроде «нового крещения». Те, кто его не прошел – не считались полноценными людьми (как в допетровское время не считались полноценными людьми вероотступники). Отсюда практика рабского крепостничества, которой не было места в допетровской Руси. Прежде, крестьянский труд был формой «государева тягла», крестьянин при этом не был собственностью помещика - православный не мог распоряжаться другим православным как неодушевленным предметом, вещью. В петровское время это стало возможным. Таким образом, крепостное право в том виде, в котором оно восторжествовало тогда – это естественное следствие принятия европоцентричной парадигмы, а не наоборот.

С самого начала «петровских реформ» легитимность российской власти в мирное время стала основываться на её предполагаемой модернизационной способности. Власть в России стала определять себя как «европейское начало». Мнение о том, что «управлять Россией имеет право лишь тот, кто ведёт её на Запад», приобрело статус непререкаемой истины. Западная цивилизация стала предметом культа и поклонения.

Технология «реформы»: нерешение решаемого

Итак, главным трансцендетным страхом, от которого правительство, как «единственный европеец в России», охраняло народ, стал страх России и русских перед собой. Власть стала определять себя как охранительницу России от самой себя, от своей собственной «дикости». Единственной формой существования государства, основанного на таком страхе, является непрерывное самореформирование. Потому с петровских времён наша страна существует под знаком «реформ».

Для того, чтобы понять феномен «российских реформ», необходимо разобраться с самим словом «реформа». Означает оно «изменение формы при сохранении содержания». В западноевропейском смысле этого слова реформа есть приведение социальных форм (прежде всего, государственных институтов) в соответствие с изменившимся содержанием. В обществе сложился консенсус по какому-то вопросу – государство реагирует, реформируя свои институты в соответствии с общественным запросом. При этом реформы как таковые не является основой легитимности государства. Более того, если реформы никому не требуются, государство обязано их не проводить.

Российское государство ведёт себя иначе. Все реформы у нас проводятся исключительно по инициативе самого государства. Имеют они всегда один и тот же смысл и оправдание: «ликвидация отсталости» страны в какой-то области. Итог практически любой «российской реформы» – её образцово-показательный провал, обуславливающий необходимость новых «реформ».

Этот процесс непрерывного реформирования не имеет конца, причём обществом всё это переживается крайне тяжело. Пресловутый «гнёт» российского государства – это прежде всего гнёт непрерывного бессмысленного изменения, порождающего чувство вечной неустроенности, «барачности» жизни.

Каждая следующая «российская реформа» сопровождается ритуальным поношением дореформенного прошлого. Народу предлагается очередное «очистительное крещение», позволяющее избавиться от скверны «проклятого прошлого». С другой стороны, ему прививается чувство вины – «как же мы могли жить в этой скверне? стало быть, мы и правда варвары и дикари». И то и другое входит в планы реформаторов, поскольку легитимизирует их власть.

Всякая российская реформа приводит если не к катастрофе, то к ухудшению жизни населения. Искусственно созданная бедность – вечный спутник любой российской реформы, в какой бы области она не проводилась, начиная с воинского дела и кончая здравоохранением. Реформаторы, приходя в какую-нибудь малопроблемную или даже беспроблемную часть русской жизни, искусственно создают там сложности и неустройства, которые впоследствии используются в качестве оправдания очередных «реформ».

…Итак «российские реформы» есть повторяющиеся акты самолегитимизации российской власти. С помощью «реформ» она снова и снова воспроизводит себя в качестве «агента модернизации», снова и снова занимает трон «единственного европейца», сталкивая страну в псевдо-«азиатчину». Никакого другого смысла «российские реформы» не имеют.

Парадоксы российского реформизма

Правильное понимание сути «российских реформ» позволяет легко разобраться во всех нелепостях и несуразностях, которые сопровождают их реализацию.

Не секрет, что российские власти готовы сохранять действующие правила игры ровно до того момента, пока большинство населения страны не научится по ним играть. Затем обязательно следует очередная «реформа», меняющая и рушащая все установления и обнуляющая накопленный опыт. Такое самоубийственное поведение кажется нелепым. Между тем, оно имеет собственную неумолимую логику. «Социальный дефолт», устроенный властью, вновь ставит народ в положение «дикарей, не знающих права и закона». Власть же вновь выступает в роли учителя и наставника – и в сотый усаживать народ в первый класс средней школы, заодно навязывая ему комплекс вины за «вечное второгодничество».

Иррациональной кажется и неприязнь российских властей к лучшим людям российского общества - его подлинной элите. Особенно странно это видеть на фоне чудовищного кадрового голода, «заставляющего» привлекать бесчисленных «внешних управленцев» (как правило, авантюристов или просто негодяев), чьи услуги к тому же обходятся невероятно дорого. Между тем, в таком подходе нет ничего нового. Со времен «книжной справы» (вызвавшей раскол), «реформы» проводятся руками только таких людей. «Лучшие люди» здесь не годятся – они могут предложить решение проблемы, что категорически противопоказано, ибо решенная проблема делает невозможными все новые и новые реформы. А ведь власти нужны именно они.

Так же легко объяснить специфический стиль обсуждения «извечных российских проблем». Фактически, любая конкретная проблема в России трактуется как трансцедентная, потусторонняя – то есть, вызванная исключительно метафизическими причинами (от «отсталости народа» до «извечного русского идиотизма»). При этом сама возможность решить ее каким-то конкретным набором мер даже не рассматривается.

Например, такие чисто практические вопросы, как «почему в России плохие дороги» или «почему в Москве грязно», обсуждаются исключительно в метафизическом ключе…

Кстати, а почему в «Москве грязно»? В чем причина? Если сразу же отмести любые ссылки на «особенности национального характера», ответ отыскать легко. Дело в том, что московские газоны находятся выше уровня тротуара и, тем более, проезжей части. Во время дождя земля с газона смывается на тротуар и получается всем известный результат. А зачем их поднимают выше уровня тротуара? Оказывается, департамент жилищно-коммунального хозяйства и благоустройства Правительства Москвы стремится таким образом защитить их от… городской грязи. Приходится выбирать, либо чистый газон и грязная улица, либо чистая улица, и газон, требующий трудоемкого ухода и дополнительных рабочих рук… В общем, никакой мистики.

Практически все драматизируемые и гиперболизируемые реформистской идеологией «вечные российские проблемы» имеют простое и вполне рациональное объяснение, не нуждающееся в привлечении фактора «загадочной русской души». Для их решения, как правило, никакие масштабные реформы не нужны. Чаще всего проблемы эти легко решаются «в рабочем порядке».

Порочный круг реформизма

Интересной особенностью всей конструкции «российских реформ» являлась постоянная критика их со стороны еще более радикальных реформаторов. Правительство как «единственный европеец» непрерывно находилось под огнем со стороны еще более европейских европейцев — интеллигенции (тоже специфический российский феномен).

Активность таких радикалов иногда загоняет правительство в лагерь консерваторов, а циклы реформ сменяют циклы контрреформ (то есть, попыток ограничить действие реформ без отказа от реформаторской парадигмы в целом). Именно так действовали Николай I, Александр III, позднее – Леонид Брежнев.

Но, с другой стороны, существование наряду с властью радикального реформизма передает именно в его руки формирование «политической повестки дня». Именно то, что требовали радикал-реформаторы, зачастую воспринималось как «запрос времени». С другой стороны, консервативная, охранительная политика рассматривалась, иной раз, даже самими охранителями как соотнесение требований «правильной жизни» с условиями «свинской русской действительности».

В таком же положении находится реформаторский политический режим и в настоящее время. Не имея никаких заявленных ценностных расхождений с самыми радикальными реформаторами, власти вынуждены лишь указывать на «специфические российские условия», которые мешают полному воплощению их общего идеала.

В этих условиях любая интеллектуальная и политическая традиция, основанная на отказе признавать «русскость» естественным пороком, а сохранение своей идентичности - «трансцендентной опасностью», рассматривается и властью, и радикал-реформаторами как самая страшная угроза. Угроза, «подрывающая основы».

II. Идеология и технология Контрреформации

Понимание изложенных в предыдущем разделе фактов и соответствующий опыт часто приводят к своего рода анархизму – или, как минимум, к неизбывной ненависти ко «всякому начальству». В российском политическом мышлении достаточно популярен своеобразный «либертарианский даосизм» - уверенность в том, что власть всегда «только мешает». Любая попытка ее вмешательства во что бы то ни было рассматривается как зло. Правда, наиболее последовательные поклонники этой теории в реформистских режимах последнего времени, часто занимали высокие посты, используя их для личного обогащения и нанесения людям максимально возможного реформистского вреда. Еще один реформистский парадокс…

Между тем, нельзя не признать, что власть в России, несмотря на ложную технологию легитимации, защищает общество от вполне реальных угроз. Она действительно защищает страну от внешних врагов. Она действительно обеспечивает функционирование объективно нужных людям учреждений и институтов. Без государства немыслимо функционирование сложной инфраструктуры и реализация общенациональных проектов. Иными словами, у государства в России есть право на существование. В течении всей русской истории, не смотря на «реформистскую порчу» госудрство убедительно доказывало, что его полное отсутствие – во сто крат хуже. Кроме того, «реформистский проект» никогда не реализовывался последовательно – этой непоследовательности Россия обязана тем, что по сию пору сохраняет свое историческое бытие.

Тем не менее, основная проблема не только не снята, но и усугубляется год от года. Заключается она в том, что, по сложившейся за последние столетия «традиции», власть доказывает свое право на существование ложным способом . И способ этот обходится нам всё дороже и дороже.

Очередной этап доказательства властью своей полезности через «продвижение демократии и свободы» ведет к тому, что вместо демократии мы рискуем получить уличный разбой вроде бишкекского и андижанского, а вместо свободы её окончательную утрату идентичности, которой обязательно сопровождается утрата государственного суверенитета.

На наш взгляд, перед лицом этой двойной угрозы, внутреннего хаоса и внешнего порабощения, государство Российское должно изменить характер своей легитимации – отказаться от реформ и взять на вооружение концепцию контрреформации. В противном случае, грядущие потрясения могут стать фатальными. И для него, и для нас.

Естественность социальных изменений

Прежде всего, должен быть отброшен самый спорный и абсурдный тезис реформаторов, предполагающих, что любые социальные изменения должны быть инициированы сверху. Идеология петровского «регулярного государства», которой в той или иной степени соответствуют все реформаторские модели, исходит из необходимости железной рукой вводить обычаи, правила и даже вкусы в соответствии с «высшей целесообразностью».

Между тем, большинство реальных социальных изменений совершается «в рабочем порядке», по мере возникновения соответствующих проблем и потребностей. Иногда эти изменения совершаются при участии государства, иногда – без всякого его участия.

Государство-контрреформатор прежде всего отказывается от собственного произвола в пользу творческой активности масс. В его задачу входит не насаждение изменений, а их оформление. Государство должно либо структурировать, оформлять в строгие законодательные и административные формы реально сложившуюся общественную практику, либо корректировать эту практику в соответствии с базовыми принципами государственности. Но оно ни в коем случае не должно навязывать нечто, сложившейся в обществе практике противоречащее.

В тех случаях, когда власть осознает необходимость внесения в жизнь общества чего-то принципиально нового, она обязана найти в обществе заинтересованные группы и всячески стимулировать процесс широкого обсуждения предполагаемых перемен. После этого останется только оформить, выработанный в ходе такой дискуссии общественный запрос.

Контрреформистская власть должна «принимать» уже свершившиеся социальные изменения, а не «даровать» их. Напротив, «дароваться» сверху могут и должны, прежде всего, подтверждения старинных прав, привилегий, и исторически сложившихся общественных институтов. Власть должна выступать не как «локомотив перемен» (таким локомотивом реально или номинально должно быть общество), а как «остров стабильности».

Это не означает, что государство должно быть намеренно «ретроградным». Напротив, приписываемая власти в России роль «последнего азиата» является ничем иным, как оборотной стороной роли «первого европейца». Государство не должно быть ни впереди изменений, ни позади их, но всегда там, где этого требуют интересы национального выживания, всегда складывающиеся из двух составных частей — национальной идентичности и национальной конкурентоспособности. В переменах полезно то, что укрепляет конкурентоспособность, одновременно укрепляя идентичность. Необходимо ясно понимать, что превращение идентичности в фактор противостоящий конкурентоспособности (вне зависимости от того, в какую сторону, в конечном счете, решается эта дилемма) является проявлением деструктивного реформистского сознания. В рамках контрреформистского дискурса такое противопоставление невозможно.

Скажем, если говорить о накопившихся проблемах в социальной сфере современной России (проблемы эти частично носят застарелый характер, частично привнесены реформами, а частично и вовсе являются плодом воображения, воспаленного «реформаторским зудом»), то первым шагом в их решении должны были стать не «реформы», сводящиеся к лишению людей того, что они имеют, а поощрение развития негосударственных систем социального обеспечения. Опыт развития этих систем мог бы быть обобщен, а в жизнь внедрены наиболее удачные модели, которые соединяли бы надежность и дешевизну.

Иерархия задач

Контрреформация подразумевает и принципиальный отказ от сложившейся уже привычки браться в первую очередь за трудноразрешимые, глобальные или общенациональные проблемы. До тех пор, пока проблемы и их решения формулируются на языке «сделаем дураков умными, а дороги ровными», «победим бедность», «удвоим ВВП», «перейдем за пять лет к профессиональной армии», они будут оставаться нерешаемыми. Чем больше рвения выказывается при попытках покончить с чем-нибудь «вековым», тем более вредным, разрушительным и смешным получается конечный результат.

Контрреформация – это, прежде всего, дорешение тех проблем, которые уже почти решены, достраивание того, что уже начали строить, доведение до конца того, что уже начали делать. Чем проще решить ту или иную проблему, тем скорее она должна быть решена, вне зависимости от её кажущейся важности или неважности.

Представим себе город, который обеспечивает электричеством одна электростанция. Её мощностей не хватает, а на очереди стоят еще три. Одна построена на 85%, другая – на 7%, а третья, самая мощная, пока лишь спроектирована. Реформаторский подход к решению этой проблемы мы хорошо знаем. Экстренно разворачивается строительство с нуля третьей мощной электростанции, вяло достраивается вторая, а первая так и остается замороженной. В результате город остается без света на все долгие годы строительства.

Контрреформационный подход в этом случае состоял бы в скорейшем достраивании первой, почти готовой электростанции, поскольку реальное и быстрое увеличение энергомощностей даст именно она. А затем, окрепшая экономика города позволила бы достроить и вторую, и, наконец, построить третью.

Такой ход мысли представляется естественным, но для логики реформаторов он непонятен. Они берутся как раз за те участки, на которых разрыв с придуманным ими «идеалом» является наибольшим. Результат вполне предсказуем, — положение дел на участке «реформаторского прорыва» резко ухудшаются, а сотни почти доделанных дел так и остаются не доделанными до конца. В итоге получается упадок по всем направлениям сразу.

Масштабная экономическая катастрофа 1990-х не в последнюю очередь объяснялась тем, что реформаторы непрерывно говорили о поиске «стратегических решений», о «необходимости структурной перестройки» там, где достаточно было незначительных усилий для существенного улучшения. Несколько успешных отраслей в свою очередь, потянули бы за собой всю экономику... В общем, все как у нормальных людей. Почему так никогда не делают у нас?

Мы полагаем, что за словами «частные решения не спасут от системного кризиса», скрывалось сознательное усугубление этого кризиса, в интересах обеспечения площадки для дальнейшего «реформирования». И наоборот, когда в современной России на короткий срок появилось правительство, которое практиковало частные решения, ведшие к масштабным положительным сдвигам (правительство Примакова), оно подверглось беспрецедентной травле. Между тем, по отзывам экономистов, хваленой «стабильностью» первого путинского срока мы целиком и полностью обязаны инерции «примаковского эпизода»…

Необходимо подчеркнуть, что «системным» решениям, в контрреформационной логике, может отдаваться приоритет только на уровне общенациональной стратегии. В то время как в конкретной практике управления социальными изменениями, политического, общественного и экономического строительства, должен отдаваться приоритет тем целям и задачам, которые ведут к достижению реальной цели и в кратчайший срок.

Вовремя припомненное старое

Одной из важных примет контрреформации является и отказ от преподнесения любых изменений как «новшеств». Особенностью «российских реформ», как известно, является непрестанное превозношение «нового» над «старым», преподнесение очередной реформы качестве «разрыва с позорным прошлым», за причастность к которому нормальный человек якобы должен испытывать чувство стыда.

Если в быту люди, принимая решение, ссылаются на собственный опыт, то в реформистской парадигме роль обоснования играют исключительно «развитые страны Запада». Эта новая технология легитимации изменений привела, разумеется, к беспощадному терроризированию прошлого (стоит только этому прошлому перешагнуть рубеж в 10-15 лет) и столь же неостановимому превозношению любого иностранного опыта.

В результате, те проблемы, которые не имеют решения на Западе объявляются у нас «в принципе не решаемыми». Те, в которых западный опыт решения неприменим в России - свидетельством нашего «глубокого убожества». А те, где существует и западный и отечественный опыт решения, объявляются примером того, как они неправильно решены «у нас» и как правильно «у них». Неудивительно, что при таких жестких ограничениях найти эффективное решение проблемы оказывается просто невозможно. Зато, зная все это, очень легко сформулировать набор критериев «идеального реформистского решения».

Итак, идеальное реформистское решение должно быть: максимально непохоже ни на что в российском прошлом, максимально изменять сложившиеся уже в России условия, быть максимально непонятным и как можно более слепо копировать иноземный образец. То обстоятельство, что в текущей политической практике эти реформаторские принципы выполняются непоследовательно, говорит лишь о том, что инстинкт самосохранения невозможно полностью отключить даже у представителей реформаторской власти. Все-таки власть состоит из живых людей. «Реформаторов без страха и упрека» катастрофически не хватает…

Со своей стороны, контрреформация предполагает, что любое, даже самое авангардное и смелое решение той или иной проблемы должно быть подано как восстановление старинного обычая или проверенного жизнью института, обставлено как следование уже поданному примеру или как продолжение давней и уважаемой традиции. Даже тогда, когда невозможно найти прямые прецеденты, следует отыскать в привычном для людей круге явлений нечто максимально похожее и установить хоть какие-то прозрачные ассоциативные связи. Более того, любое нововведение следует проводить при помощи ритуала «обновления» чего-то прежнего или же «восстановления» чего-то древнего, а не через зачеркивания чего-то «неправильного» и «отжившего». При этом связь с прошлым и естественная преемственность будут являться факторами лигитимизирующими действия власти в глазах населения.

Запрет психологической атрибуции

Исключительно опасной и аморальной чертой реформизма является практика использования в качестве обоснования (или оправдания неудачи) очередных реформ всевозможных этнопсихологических атрибуций. За редчайшими исключениями, причинами неудачи очередного эксперимента реформаторы объявляют те или иные «имманентные свойства» русского народа. Обычно речь идет о свойствах низкого и отвратительного свойства: «мы ленивы и нелюбопытны», «пить надо меньше», «методичность в работе для русских нехарактерна», «русский солдат безынициативен», «тугое пеленание способствует развитию у русских склонности к подчинению тоталитарной власти» и т.д.

Настоящий этнопсихологический анализ никогда не опирается на абсурдную фикцию «национального характера». Он исходит из сложной структуры нации, в состав которой входят различные и порой конфликтные психологические группы, которые обычно взаимодополняют друг друга. Этнопсихологический анализ охватывает историческую динамику этноса как сложной психологической системы, а не пытается понять его по аналогии с отдельным человеком. Поэтому психологические атрибуции «поведения русских» являются антинаучными по сути и клеветническими по интенции.

Контрреформация подразумевает решительный отказ от апеллирования к неким «вечным свойствам национального характера», которые, якобы, мешают русским достичь каких-то целей или соответствовать каким-то стандартам. В каждом конкретном случае необходимо искать индивидуальное решение, — рациональное, требующее не «психологического перелома», а материальных затрат, организационных усилий и дополнительной мотивации. Если русские проблемы не относятся к разряду общечеловеческих и принципиально нерешаемых (вроде проблемы преступности как таковой, а не ее уровня или распространенности отдельных преступлений), то необходимое рациональное и внепсихологическое решение будет найдено.

Систематическое унижение русских с помощью априорного приписывания им неких негативных свойств должно быть решительно табуировано. Но, точно так же, должны быть устранены и «психологические» апелляции патриотического характера, приписывающие русским иррациональные «страдания», а некоторым другим народам иррациональную «вражду» к русским и России. Этот «язык вражды» опасен, прежде всего, тем, что мешает найти в каждом случае реальные корни и механизмы конфликта и поработать над их устранением. За иррациональной «враждой», ничуть не менее, чем за иррациональными свойствами характера, скрываются вполне рациональные объяснения происходящего.

Контрреформация подразумевает решительный отказ от мистификации реальности. Тем более решительно, что эта мистификация не имеет ничего общего не только с рациональностью, но и с подлинной мистикой, которая традиционно аскетична и противоположна загадочности.

Технология свободы и успеха

Задачей Контрреформации является сохранение человеческой свободы в её наиболее ценном и значимом аспекте — аспекте осведомленности о своих возможностях, обстоятельствах окружающего общества и действующих в нем правилах.

Человек, наделенный широкими правами, но не знающий как ими воспользоваться и не уверенный в том, что эти же права сохранятся у него и завтра, намного менее свободен, чем человек с более ограниченным набором прав, но хорошо знающий свои возможности и имеющий стратегию использования их в своих интересах. Свобода, на наш взгляд, предполагает осведомленность. Условием же осведомленности является преемственность в социальных изменениях. Именно поэтому, контрреформация в отличие от реформы и революции является технологией свободы.

Кроме того, контрреформация не ставит своей задачей изменения ради самих изменений. В контрреформационной логике единственным оправданием для социального изменения является приносимое им улучшение, решение конкретной проблемы. Не абстрактное «приближение к решению», а конкретный успех. Если не ожидаются изменения к лучшему, если дело не сулит успеха, то никакого смысла в таких изменениях нет. По этой причине контрреформация, в отличие от реформы (проповедующей изменения ради изменений), и революции (предполагающей простой слом существующего порядка), является и технологией успеха.

Именно по этой причине контрреформационные установки, которые проявлялись в русской общественной и политической мысли неоднократно, оказывались в остром противоречии с идеологией «реформ». Реформизм базируется на представлении о том, что русским успех недоступен в силу «поврежденности их природы», а свобода для русских опасна, поскольку они ею «неправильно распорядятся». И прежде и теперь реформаторская идеология основана на ограничении свободы русских «ради их же собственного блага» и на насильственном превращении русских в «цивилизованных людей».

В рамках этой идеологии какой-либо успех русских – в войне, в обустройстве жизни, в культуре - опасен, поскольку может побудить русских к «закоснению в своей русскости». В случае, если успех не удалось вовремя предотвратить, официальные и неофициальные реформаторы затрачивают немалые усилия для того, чтобы доказать: что никакого успеха не было, либо что он был не русским, а «многонациональным», либо, наконец, что этим успехом мы обязаны прежде всего реформаторам и их благодетельным реформам.

Другими словами, политика реформации не допускает возможности национального успеха русских, способствующего укреплению их идентичности (как разрушающего основную мифологему реформы – избавление от идентичности как от «дикости»). В реформаторской парадигме существует лишь два варианта: либо этот успех должен быть направлен на растождествление русских с самими собой, либо… его не должно быть.

Контрреформация, напротив, предполагает культивирование идеи русского успеха. Успехи должны восприниматься как норма и способствовать укреплению национальной идентичности и национальной солидарности (которые, в свою очередь, способствуют и укреплению подлинной легитимности государства).

Заключение: контрреформация – естественный выбор

Очевидно, что контрреформация - наиболее естественный и эффективный подход к социальным изменениям. Почему же в постпетровский период он проявлялся лишь исподволь, спорадически? Почему российская власть по сию пору отдает предпочтение губительным «реформам»?

Дело в том, что контрреформация – удел сильного государства, не нуждающегося в дополнительном подтверждении своей легитимности. Поэтому даже осознавая их контрпродуктивность своих действий, российская власть вынуждена снова и снова ломать то, что работает и возводить то, что в принципе работать не может. Не ради результата (который гарантировано плох) - ради процесса, который воспринимается ею как единственный источник ее легитимизации.

Таким образом, обязательным условием прекращения «реформистского кошмара» является предложение иных, нормальных источников легитимации российской власти. Государство должно дать четкий и убедительный ответ на вопрос: зачем оно существует? Какой прок в нем людям? И ответ на эти вопрос есть.

Во-первых, только централизованная власть может оперировать в интересах населения той огромной инфраструктурой, доставшейся нам от советского (и отчасти дореволюционного периода) в интересах населения. Если сравнить эту инфраструктуру с деревом, то государство обязано играть при нем роль заботливого садовника и надежного сторожа – следить, чтобы ничья воровская рука не обломила ветку, не подпилила ствол, чтобы дерево не чахло и давало богатые плоды, конечным потребителем которых является частное лицо – гражданин государства.

Та же аналогия уместна в разговоре о национальной политике. Государство должно служить гарантом сохранения единой идентичности на всей территории Российского государства. Ведь нация – это та же инфраструктура, совокупность сил, связывающих людей (независимо от места жительства и этнического происхождения) вместе. Она тоже нуждается в защите и пествовании. Выгодополучателем от принадлежности к единой нации, как и в случае с материальной инфраструктурой, является частное лицо. То же самое можно сказать и о Традиции и ценностях, вызвавшей в свое время к жизни само русское государство, страну и народ - ценностях восточно-христианской, русской цивилизации (национальное государство и национально-религиозная идентичность народа – это отдельные масштабные темы, которые будут раскрыты в отдельном докладе).

Другим важнейшим фактором легитимности государства является утверждение себя в качестве единственного арбитра, единственной «палаты мер и весов», имеющей право обозначать место России в мировом ансамбле. Ни за какой внешней силой не должно признаваться право выдавать России лицензию на «цивилизованость» или на право считаться «европейской страной». Все «эталоны», все «контрольные весы» должны находиться в руках Российского государства. «Внутренняя Португалия» (которую призывают «догонять» нынешняя реформаторы) должна быть ликвидирована.

Государство должно выступить в роли гаранта и главного участника формирования такой картину мира, в которой Россия является «полюсом», а координаты всех прочих мировых сил отсчитываются от нее. Конкретные параметры этой картины (или нескольких дополняющих друг друга картин) – предмет широкой общественной дискуссии. Тем не менее, уже сегодня можно сказать, что она могла бы, в частности, базироваться на представлении о России, как о «территории, свободной от (тоталитарной по своей сути) глобализации», страны небывалой - в мире мертвящей политкорректности и всеобщего универсализма - свободы самовыражения и творчества.

Такой подход вернет России, то, что она потеряла более 300 лет назад – то трансцендентное обоснование, тот государственный культ, отсутствие которого в свое время загнало страну в «реформистскую пустыню».

Есть еще одно - более приземленное, но не менее важное – обоснование. Сегодня, возможно впервые в своей истории, Россия столкнулась с угрозой депопуляции (усугубленной проблемой десоциализации подрастающего поколения). Устранение этой угрозы, провозглашенное главным приоритетом государственной политики, само по себе лигитимизирующий фактор колоссальной силы.

…Судя по последним заявлениям президента Путина о «сохранении России в существующих границах», в данный момент он мучительно ищет дополнительные источники лигитимности. В то же время, с его стороны наблюдается придельная эскалация западнического (в первую очередь, проевропейского) дискурса. Таким образом Путин пытается в очередной раз сделать то, что некогда сделал Петр Первый – перехватить у собственных элит лидерство в деле «европеизаторства», вновь утвердить себя в роли «главного европейца».

Между тем, именно сегодня российская власть имеет уникальный шанс вырваться из «реформистского плена». Никогда еще западнические элиты не впадали в такое интеллектуальное, концептуальное и культурное ничтожество. В свою очередь, Запад стремительно утрачивает свою трансцендентную привлекательность для России. В этих условиях, контрреформация выглядит как естественный выбор.