Александр Силаев
В народ
Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет академию ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемого господина Стрема он ответил, что с некоторых пор ощутил себя хозяином собственной судьбы, что и повлекло столь странную перемену... Глубокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глубинными причинами такого неожиданного решения - и получил вполне вежливый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз глубиные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.
- Видите ли, дон мастер, - пустился он в объяснения, - изучение современных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого призвания, нежели служение людям... простым людям, хотел бы я подчеркнуть.
- Но-но, - резюмировал господин Стрем, извлекая из потаенных недр и утверждая на поверхности стола пузатенькую бутыль. - Давай без этих.
- Таким образом, герр магистр, - продолжал Фердинанд развивать свою мысль, - я пришел к выводу, что работа профессоров философии не несет в себе сути, способной преобразить жизнь людей.
- Ого! - издал возглас удивления господин Стрем, нежно баюкая ловко запрятанную бутыль. - Стало быть, ты чего-то хочешь преобразить?
- Всенепременным образом, экселенц, - выдал он свою тайну. - Я хотел бы послужить людям, с вашего позволения.
- Бог с тобой, - доброжелательно сказал Стрем. - Иди, послужи. Потом докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.
- На все воля Господа, - смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяжелую и обитую красным дверь.
Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей, а дура из соседней лаборатории - золотые часы. Но в дорогу провожал его я, а не лабораторная девушка. Она-то все дни напролет просиживала у себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.
- Знаешь что? - говорил он в порыве откровенности.
Я не догадавался.
- Это прекрасно, - произнес он, поблескивая на мир светло-серыми глазами, украшавшими молодое лицо.
Я не спорил.
- Во-первых, меня ожидает жизнь на природе. Ни разу в жизни не жил в деревне больше двух дней, представляешь?
- Твое счастье, - с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не распознал ни насмешки, ни теплых чувств.
- Во-вторых, меня ждут люди.
- А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А насекомые?
- И мухи, и комары, и нелюди - все прекрасно.
- Ну ты даешь! - изумился я.
- А что? - не мог понять он, - что такое? Долг всех порядочных людей в наше время...
- Еще бы! - воодушевленно подтвердил я.
- В моих планах устроить там школу народного просвещения, - сладко бормотал Фердинанд. - В целях, значит.
- В целях, говоришь? - я скептически хмыкнул.
- Школу, - весомо подтвердил мой коллега.
- Для коров, небось? - спросил я, держа серьезное неулыбчивое лицо.
- А иди-ка ты!
И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в ностальгические часы.
Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки и старые добрые фолианты. Перечитал сорок пятый том Толстоевского. Хороший он парень, Фердинанд.
Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Прозрачный взгляд на родную старенькую подушку. Последнее прости и туманное до свидания. Дверь хлопает.
- Нормально, - думал он, натягивая на нос покосившиеся очки.
Возница сморкался и зыркал осторожным глазом.
- Свобода, - шептал своё молодой человек.
Пухлый чемодан не хотел застегнуться. Он мял его в руках, ругал и бил по несчастному ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.
- Ну вот и славненько, - бормотал он.
Возница зыркал все наглее. Фердинанд смотрел на него и умиленно думал о заповедном. В четвертый раз он выровнял гастук.
- Наверное, поехали, - неуверенно сказал он.
- А мне что? - ответил возница. - Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?
- Да, скорее всего, - неуклюже выдавил из себя Фердинанд.
- Во, боговей, - крякнул возница. - Поди, лызерный? А, крюкан?
- Не знаю, - прошептал молодой научный работник.
- Ну и пыхтун с тобой, - огрызнулся волосатый дядька возничий. - Все вы канарейки, а как на оглоблю - так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?
- Не надо, - испугался Фердинанд за свое здоровье.
- Ну вот, а говорил, что не лызерный, - довольно засмеялся возница. - А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?
- Я не репейный, - защищался он.
- Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили...
И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко что-то урчало над задними колесами. Фердинанд не думал об этом.
Дождь ему нравился. Город кончился. Поверхность души несколько подравнялась.
За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и великорусские дубы, и мох, и трава, и мурава, и ромашка, и зверушки мелкие, и зверушки покрупнее, и совсем большие, и травоядные, и злобные, и с клыками, и с когтями, и с пистолетом ТТ, и суслики, и волки, и куропатки, и лоси, и козлы, и гады, и нехристи, но и хорошие, хорошие тоже попадались, как же без них?. Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда водилось живности в подстоличных лесах. Золотое времечко.
Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек там разных, скучных и незначительных. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизанский отряд миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: знай себе, четвертовали пленных ржавой пилой по исконнему лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы Яги, - она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески... И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.
Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и секвойи не росли, и бананы, и финики, и тугрики, и апельсины не росли завалящие, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля, мать ее. Мелькали деревеньки. Но не виднелось кафе, баров, пабов и кэбов. Это ж надо, радовался голодающий Фердинанд, как здорово все, как запущено, как не дошла сюда поступь цивилизации, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то все, бог мой - то есть как хорошо. Какой простор для свободы искренних и вразумительных действий! Ничего ведь нет. А должно быть.
Нет тут храма и канализации, набережной и университета, Академии Наук и центрального отопления, не водится парламента и газет, наверняка забыты права человека и свобода печати, поди, тоже того - послана подальше.
Конституция, сюда, наверное, не ступала.
Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: "Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину - гони жида в Палестину". Нога нормального еврея сюда не ступала, но кто-то все равно берет хворостину и кого-то гонит. Некоторые имигрируют насовсем. Однако чистота расы все равно утеряна - наверняка окрестные бабы спят с домовыми, неандертальцами и большими волосатыми обезьянами. Местные мужики их не волнуют, те давно уже перешли к строительству последней стадии коммунизма. Удовлетворяются с козами. Радуются мужики, коза - она на халяву дает...
Так себе представлял Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет наверняка отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при свете лучины. Кто их, сермяжных, знает.
Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось из-за туч к середине дня. Солнце - это очень даже неплохо, размышлял перспективный научный кадр по имени Феридинанд. Солнце - это жизнь, луна - это смерть, философски мыслил он, не переставая радоваться. Счастлив был как скот, не подозревающий о наличии скотобойни.
Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.
Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне - цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного коннетабля. Все-таки есть культура, минорно вздохнул Фердинанд. И карликовые пальмы, поди, в прихожих. Возница подкатил к площадке перед кирпичным строением. Наверное, здесь сельская мэрия, решил он.
- Ну, раздолбать твою, а мое дело самовар, - выдохнул он.
- Это как? - неловко спросил Фердинанд.
- Ерепень твою, ты, сиреневый, - гаркнул возчик. - Под репейного мажешь? То-то смотрю, с балаболкой туго.
- Да я не виноват, я так себе...
Он пытался всучить возничему деньги, тот не брал, орал и орал, орал и орал, непонятно о чем и зачем, Фердинанд заскучал, ему даже стало неинтересно, чем закончится.
Наконец мужик взял деньги и потребовал еще столько же.
- Балаболка не цаца, тушкань не тушкань, все одно да гнило, - аргументировал он.
- Да, конечно. Я не спорю.
Вежливый Фердинанд полез за бумажником. Возничий взял деньги, поплевал на них и сунул в пыльный сапог, лежащий на переднем сиденьи.
- Эх, сиренево-зелено, мое дело самовар, - затянул он старую слащавую песню и двинул куда-то в степь.
Фердинанд решительно направился к мэрии.
Дом стоял двухэтажным. Внизу спали. Наверху сидел неумытый человек лет сорока и мутными глазами обводил мир.
- Ты кто? - спросил он с отвращением.
Мой знакомый представился.
- А на хрен? - поинтересовался неумытый.
- Можно где-то жить? - спросил он совсем безнадежно.
- Это к уряднику, - неопределенно махнул рукой человек.- А по-другому?
- Щас я тебе соберу Совет Старост, щас, только жди, - зло ощерился неумытый.
- Извините, вы кто?
- Младший подкомиссар, - назвался он. - Я тут один борюсь, остальные, бля, воруют.
- А если я вам денег дам?
- Ну дай, отчего не дать, - обрадовался подкомиссар. - Деньги чистоту любят.
- А комнату найдете?
- В обход закона захотел, да? Захотел, твоя рожа? - заорал он. - Ну дам. Ладно, сказал, не плачь. Кому сказал, сука, не смей плакать!
Подкомиссар взял его за руку и потащил в подсобные помещения. Они спустились на пару этажей ниже, хоть и был домина вроде как двухэтажный.
Значит, подвал, догадливо решил Фердинанд. Младший подкомиссар открыл тремя ключами массивную железную дверь. Прошли по коридору. Свернули направо. Прошли двадцать шагов. Свернули налево. Прошли еще какое-то расстояние. Никуда не сворачивали. Пинком неумытый открыл еще одну дверь. Фердинанд понял, что здесь обычно расстрелиают.
- Я не буду! - закричал он.
- Что?
- Ничего, - мужественно сказал Фердинанд.
Он уже стал спокоен, он внутренне приготовился принять все, даже смерть, даже то, что, наверное, хуже смерти, если такое есть (должно быть). Он был готов принять и жизнь во всей ее полноте. Он готов был драться с младшим подкомиссаром. И победить. А если проиграть, то нормально, со смехом, без слез и без слов.
- Будешь здесь жить, - лениво сказал подкомиссар и зашагал прочь.
- Спасибо, - ответил Фердинанд.
На следующий день он начал готовить встречу с народом. Он уже понял, как обстояли дела: Совет Старост, урядники и подкомиссары отобрали у населения власть. Они держат массы в темноте и невежестве, а сами отсыпаются в гаремах и гоняют по окрестным полям на птицах-тройках. Поселковую библиотеку сменяли на кусок золота, распилили на семерых и не поделились, - об этом прискорбном случае знали все, включая малых детей. Несправедливо, думал Фердинанд. Надо бороться? Но был он начитан и знающ, и слыхал где-то краем левого уха, чем кончаются революции. Да тем же самым. Мы пойдем другим путем, твердил он заветную фразу, марширую из угла в угол. Целых восемь шагов по диагонали. Не поскупился на жилплощадь младший подкомиссар.
Другой путь был труден, потен, и наверняка через тернии вел в направлении звезд. За очередную взятку Совет Старост согнал ему народец на митинг.
Дело было на площади. За пять банок неместного пива мужики сколотили ему маленькую трибуну из пустых ящиков. Трибуна рассыпалась в прах, но хоть чем-то отличалась от пустого места.
- Друзья, - начал Фердинанд свою лучшую речь. - Я хочу константировать факт, что каждый из вас нуждается в дополнительном образовании.
Из первых рядов залаяли собаки. Он не понял, что это значит, и он продолжал:
- Внешние факторы таковы, что реальность настоятельно требует новой модели личности. Понимание онтологических статусов с учетом общей направленности эгалитарных тенденций прямо указывает нам необходимый вектор развития. Цивилизационное пространство эволюционирует таким образом, что градуирует сознание в зависимости от рангов информации, перерабатываемой субъектом. Само информационное поле расширяется, но механизмы сознания блокированы в силу ряда причин. Уже сейчас можно классифицировать субьектов, причем принцип отбора будет прямо пропорционален коэффициенту системной встроенности.
- Он о...л, что ли? - предположил смурной мужик в затруханной кепочке.
- В натуре, бля, - поддержал смурного юноша лет пятнадцати.
Бабы начали креститься. Степаныч сплюнул! А это серьезно: если сам Степаныч сплюнул, бывать беде. И тут не отмажешься, Степаныч - сила.
- Друзья, я вижу неадекватное, - забеспокоился Фердинанд. - Я прогнозировал, что определенные процессы могут оказаться запущены, но не в таком виде.
- Да он хрен эсэсовский! - крикнул кто-то, и все его поддержали.
Наверное, здесь много глупых людей, догадливо предположил мой товарищ. Наверное, надо отделить овец от козлищ. Наверное, только так. Он успел сказать, что с завтрашнего дня школа народного просвещения открывает двери для всех желающих. И сбежал прочь, подальше от затруханных кепок. Те же с уханьем расхреначили трибуну на несчастные досточки. Раззудись, плечо!
Кому надо, придет, решил он. Будем с ними пить чай, водить хороводы, говорить об умных вещах, заниматься теизмом и пантеизмом, спорить о Канте и Шопенгауэре, помнить Сартра и изучать Ницше, а потом займемся квантовой механикой, а может, йогой, а может, дзэном, а может, еще чем, а может, найдется умная и красивая девушка, полюбит меня, будет у нас куча детей и полвека вместе, - так думал Фердинанд. А мои ученики, думал он, расплодяться на всех кафедрах мира.
Что думал, то и написал. Положил в конверт, запечатал и отправил мне с пометкой: "первое письмо из провинции". Жди, мол, второго, пятого и сто сорок первого. Он обещал писать едва ли не ежедневно, но я знал Фердинанда и понимал, что в лучшем случае послание будет сваливаться на меня раз в месяц.
На предпоследние деньги он снял у Совета пресловутых Старост бывшую избушку под классное помещение. Лежал на соломе и лениво гонял мыслишки.
Неожиданно пришли ученики с ломиками. И побили учителя, чтоб тому, падле очкастому, неповадно было.
Забитый Фердинанд лежал на соломе и мужественно думал о смысле жизни. Мир менялся на глазах. Непонятное надо было осознать, прокрутить в себе, придти к новым выводам. Полежать сутки в недеянии и переосмыслить. Времени хватает, он образован и способен понять. Однако ночью избушку подожгли, и хороший в принципе человек сгорел вместе с домашней утварью.