Отрывок из книги С. Логинова "Колодезь"

Южная ночь непроглядно темна, особенно если время выдастся безлунное. В духотной тьме исходят трелями сверчки, и неприкаянный плач шакала вторит им из запредельного далека. Огонёк коптилки, всю ночь мерцающий у ворот хане, привлекает не столько запоздалых путников, сколько сонмы мотыльков, летучих жучков и прочих эфемерид. Кружок людей, собравшихся вокруг светца, быстро распался, утомлённые работники расползлись по углам, выбирая кошму помягче. Семён, оставшись один, тоже хотел идти на покой, но тут во тьме обозначилась белая фигура, давешний собеседник присел на корточки рядом с Семёном и продолжил прерванную на полуслове беседу, как бы и не прерывалась она долгими дневными трудами:

— Я вижу, мудрый раб, ты из тех, кто умеет молиться сердцем. Скажи, какова твоя вера?

— Я православный, — ничуть не удивившись, повторил Семён.

— Слово «мусульманин» значит то же самое, — заметил проповедник, — и «католик», насколько мне известно — тоже.

Семён пожал плечами: что ж делать, всяк кулик своё болото хвалит.

— У каждого человека своё добро и своя правда.

— Ты прав, — согласился странный собеседник и некстати представился: — Можешь звать меня Меджмуном.

Семён мимоходом подивился неподходящему прозвищу, затем сказал, привычно поковеркав своё имя:

— Меня зовут Шамон.

— Скажи мне, Шамон, тебя никогда не удивляло, что в мире столько зла?

— Нет. Если удивляться каждой несправедливости, придётся весь век ходить с разинутым ртом.

— Но почему так происходит? Ведь ты, наверное, полагаешь своего бога благим и добрым.

— Бог добр — злы люди, — твердо сказал Семён.

— Но ведь их сотворил бог. Зачем он сделал их злыми?

— Он сделал их не злыми, а свободными. Иначе они ничем не отличались бы от зверей. А уже потом свободный человек злоупотребил свободой. — Семён обхватил ладонями шею, словно стараясь скрыть и без того невидимый ошейник.

— Приятно слышать мудрые вещи из уст нестарого человека. Скажи мне, Шамон-ата, в чём смысл жизни?

Ответа Семён не знал, однако произнёс без тени сомнения:

— В исполнении предначертанного господом.

— Воля бога, если она такова, как представляют богословы, исполнится и без наших стараний. Жаль, никто не знает наверное, в чём состоит эта воля. Разные люди говорят об этом разное и сходятся лишь в одном — человек создан по образу и подобию своего создателя.

— С этим никто не спорит.

— Но скажи в таком случае, почему адепты всех религий так ненавидят божий образ? Все, начиная с суфитов и кончая христианскими отшельниками, занимаются измождением плоти. Даже ты, мудрый раб, носишь власяницу, терзая плечи жёстким волосом. Вы бичуете себя, возлагаете вериги, искажаете сами себя скопчеством, веря, что делаете это царствия ради не­бесного. Дервиши гордятся вшами, что едят их плоть, и червями, что копошатся среди гноя. Ты почитаешь иконы, Шамон, а разве сотворённый самим богом образ не выше деревянной доски? Ударить по лицу человека — хуже, чем плюнуть на чудотворную. Однако вы все это делаете. Вряд ли такое единодушие не имеет глубокой причины.

— Мне кажется, — произнёс Семён больше для того, чтобы не молчать, — что ты тоже давненько не умащал свою плоть, и если поискать, то в твоих волосах тоже найдётся несколько гнид.

Меджмун почесал за ухом, поймал вошь, поднёс к свету, разглядывая, потом раздавил.

— Я не чту ни бога, ни его образ, — сказал он, — хотя и не терзаю себя ненужными мучениями. Мне просто нет дела до плотской жизни. Моя вера иная.

— Какая же? — задал Семён давно ожидаемый вопрос.

Однако проповедник не пустился в откровения, а спросил:

— Шамон, ты читал священные книги христиан?

— Да! — с вызовом ответил Семён.

— Значит, тебе известно, что господь израильтян ревнив.

— Это всем известно.

— Как может ревновать единственный бог? К кому он ревнует, если он един и сотоварищей и соперников ему нет?

— К ложным богам, несуществующим, но измысленным людской немощью.

Меджмун покачал плешивой головой.

— Сомнительное утверждение, к тому же оно показывает бога мелким завистником. Но я не стану его оспаривать, пусть будет по-твоему. Скажи, когда бог сотворил Адама и супругу его, что он велел и что заповедовал?

— Велел плодиться и размножаться, а заповедовал касаться древа, — ответил Семён, удивляясь странному разговору. Обычно проповедники с ходу начинали изрекать свои истины, не интересуясь знать, что думает собеседник. А этот — расспрашивает, хотя, судя по всему, читал священное писание и разбирается в нём получше Семёна.

— Но ведь люди плодятся через плотский грех...

— Это ныне, — терпеливо объяснил Семён,— а тогда они были наги и не понимали того. В те дни не было греха в плотской любви, как нет его для зверей, которые плодятся безгрешно.

— Ты хочешь сказать, что нарушение божьей заповеди сделало человека человеком, а прежде первородного греха он ничем не отличался от всякого скота? Кто же тогда истинный творец — бог или соблазнитель?

Семён озадаченно крякнул. Вопрос пришёлся в больное место.

— Кто знает, — произнёс он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику, — возможно, было бы лучше, останься люди в первородной чистоте и безмысленности. Во многом знании — многие скорби, я не раз испытал эту истину на собственной шкуре.

— А согласился бы ты поменяться со своими верблюдами не судьбой, она и так не слишком разнится, а сущностью?

Семён вдумался в смысл сказанного, и его продрало жутью.

— Нет.

— Выходит, что смысл жизни всё-таки в знании, даже если оно несёт скорбь. Но тогда останется ли богом тот, кто заповедал касаться древа познания?

— Не кощунствуй, — устало сказал Семён. — Пути господни неисповедимы, не стоит и мудровать об этом.

— Ладно, я согласен. Но бог единый для христиан, иудеев и мусульман, он, во всяком случае, честен? Всегда ли он исполняет обещанное, карает порок и награждает верных?

— Да. Хотя порой это случается в будущей жизни.

— Возможно, я читал испорченные книги, — с сомнением произнёс Меджмун. — Если это так, то поправь меня там, где я ошибусь. Правда ли, что, изгнав из рая согрешивших, бог велел им питаться всяким произрастанием, а мясную пищу позволил лишь потомкам Ноя после потопа?

— Так.

— Верно ли, что старший сын Адама исполнил божье повеление и в поте лица пахал землю, в то время как его брат стал пастухом?

— Авель пас овец ради шерсти и молока, — сказал Семён, вспомнив рассказы отца Никанора. — Мяса он не ел.

— Пусть так. Но он зарезал первородных от приплода и принёс в жертву всесожжения. И жертва была принята. Значит, он и был первым убийцей, а вовсе не Каин, мирная жертва которого была отринута.

— Каин принёс богу овощичек, какие поплоше, с гнильцой, — повторил Семён слова священника, — да и те отдал со стеснённым сердцем. Кому будет угодна такая жертва?

— Насчёт стеснённого сердца в писании ничего не сказано, а что с гнильцой, это ты соврал. Что первым вызрело, то и принёс. Но обрати внимание на другое... Когда Каин убил своего удачливого брата, бог немедленно благословил его. С этой минуты всякий поднявший руку на Каина подлежал сугубому наказанию.

— Вряд ли это можно назвать благословением, — горько усмехнулся Семён. — Тяжко жить, если не можешь даже понести наказания за свой грех. Вспомни Агасфера.

— Я всегда помню о нём, — Меджмун наклонил голову, — и думаю, так ли велик грех Вечного жида? Многие из совершивших куда большее нежатся в раю. Например — Иеремия.

— Я не знаю, кто это.

— Гест и Иеремия — разбойники, распятые вместе с Христом. Один из них, если верить словам сына божия, вошёл в рай первым из людей. А ведь вся его жизнь — сплошное злодейство. Каково тем, кого он замучил, смотреть на торжествующего убийцу из глубин ада? Ведь они умерли, прежде чем их коснулся свет христианства, и, значит, согласно твоему учению, горят в огне.

Семён молчал, подыскивая довод, но вместо того вспомнились вдруг бородатый Сеид и его хозяин Мустафа Дуран. Сеид-баба был глуп, его жестокость была жестокостью зверя. Ласковый Мустафа был куда страшнее. А ведь окажись они на Голгофе во времена Христа, Мустафа, пожалуй, сумел бы вывернуться, вовремя напеть в Христовы уши и ныне пребывать среди праведников.

— Мне кажется, Библия — книга злых людей. За что господь убил Эзру?

— Он немытыми руками коснулся ковчега, — быстро сказал Семён.

— Он не дал ему упасть, когда волы покачнули ковчег. Или ты считаешь, что было бы лучше, если ковчег завета валялся в дорожной грязи? За что была наказана жена праведного Лота?

— Она оглянулась, нарушив приказ.

— Вот уж великий грех — любопытство! Я думаю, всякая женщина повинна в нём. Почему же Авраам, торговавший своей женой, что во все века полагалось мерзостью, был благословлён рождением Исаака? А фараон, и без того обманутый бесчестным сводником, наказан вторично? Скажу так: нет грязи, которой не благословил твой бог, и нет такой жестокости, которой бы он не совершил. Все ли жители Содома были виновны? Неужели не было среди них невинных младенцев?

— Не было! — убеждённо заявил Семён. — У мужеложцев не бывает детей.

— Забавно! — усмехнулся проповедник. — Тогда этот город вымер бы сам собой, безо всякого пожара. А что, во времена потопа младенцев тоже не было? А дети Иова, убитые из пустой прихоти, их тебе не жалко? А племена и народы, населявшие землю обетованную, что сделал с ними Иисус Навин? Кстати, если земля обетованная принадлежит избранному народу, то что скажешь ты о нынешних временах, когда Палестина находится в руках магометан?

— Какая она обетованная... — горько выдохнул Семён. — Может, прежде была изобильной, а теперь сушь да жара. Где в оны лета рай земной благоухал, там сегодня пустыня, и где кипела молоком и мёдом земля обетованная — ныне камень. Истинный рай — у нас на Руси. Видел бы ты Волгу — это река! А засечные боры у нас какие! А пашни!.. А сады!.. У моего отца яблонный сад вдесятеро против Гефсиманского сада. Смоквы, правда, не растут, зато сморода и берсень... сладкие...

— Верю, — неожиданно согласился Меджмун. — Даже в этой малости Библия солгала.

— Не солгала! Прежде было так, а теперь — иначе, вот и всё.

— И всё же много невинной крови пролил бог. — Меджмун неожиданно наклонился, выбросив руку к коптилке, ловко схватил за опалённые крылышки зелёного богомола, прилетевшего на свет из внешней тьмы. Насекомое билось, разводя зазубренные лапки, но ничего не могло поделать. — Гляди, — Меджмун поднёс руку к свету. — Вот самая богоугодная из малых тварей. Дни и ночи проводит она в молитве, даже когда пожирает своих жертв. Тебе никогда не приходилось наблюдать это существо? Это злой хищник, среди своих собратьев он, должно быть, пользуется славой людоеда. Но именно ему господь даровал милость молиться.

— Что ты хочешь сказать? — недовольно произнёс Семён. — Ругать гонимую веру много доблести не нужно. Но я давно заметил, что, красиво пороча других, ни один из проповедников не умеет сказать мудрого слова в защиту своей веры. Что можешь сказать ты, порочащий даже не церковь, а самого бога? Или ты считаешь, что прав тот, кто велел людям знать, даже вопреки воле создателя?

— А разве это не так?

— Да, это не так. Я бы не согласился стать верблюдом, но порой мне кажется, что если бы я с самого начала родился рабочим скотом, то был бы счастливей, чем сейчас. К тому же ты забываешь, что Ветхий завет был открыт людям в древние времена, когда нравы были иными. Затем пришёл спаситель и дал Новый завет, исполненный любви и прощения.

— О, конечно! — закивал Меджмун. — Новый завет далеко не так кровав, как Ветхий. Евреев к тому времени слишком много били, и они возжелали мира. Но вспомни смоковницу...

— Какую?

— Ту, на которой Христос не нашёл плода. Невинное дерево было проклято и засохло. А ведь оно приносило урожай в прошлые годы и могло бы принести плод на будущие.

— Дорого яичко во Христов день.

— То есть ты считаешь, что дерево злоумышленно оказалось пустым? Но это значит, что у него есть душа и воля. Не сочтут ли твои священники ересью подобные измышления? К тому же, не могу припомнить, когда Христос приехал в Иерусалим?

— Вербное воскресенье, — сказал Семён по-русски.

— Этого я не понимаю. Но мне кажется, вошествие в Иерусалим состоялось не то в феврале, не то в марте. Каких плодов взыскалось сыну божию в это время?

— Господь говорил притчами... Под смоковницей следует понимать бесплодного человека.

— Прекрасно, Шамон-ата! Ты учёней улема. Значит, если некая женщина состарилась и стала бесплодна, её следует закидать камнями? А что скажут на это её дети?

— Да нет же! Бесплодный — значит жестокосердный!

— Но ведь прежде смоковница приносила урожай.

— Дважды подаёт тот, кто подаёт вовремя.

— Ты хочешь сказать, что угождать следует лишь тому, кто обладает властью проклинать? Мне кажется, твой хозяин, который всё-таки не убивает тебя до смерти, когда ты падаешь после трудного перехода, добрее твоего бога, велевшего невинному дереву засохнуть.

— Есть разница между деревом и человеком.

— А как же притча? Ведь под смоковницей следует понимать как раз человека, который не смог принести милостыни, поскольку в это время сам ничего не имел. А Христос любил получать милостыню. Недаром он никогда не имел дела с бедняками.

— Ложь! Всем ведомо, что Христос делил трапезу с мытарями и блудницами!

Меджмун тонко улыбнулся.

— Шамон-ата, покажи мне одного нищего сборщика налогов — и я уверую. Мытари и блудницы — люди презренные, но богатые. Это они делили трапезу с Христом, а не он с ними. Но ответь, почему господь бедняков ни разу не вошёл в дом золотаря или крючника, стаскивающего падаль в гнойные ямы? Ведь это тоже презренные люди. Может быть, оттого, что там его умастили бы не елеем, а чем-то иным?

Семён открыл рот, чтобы возразить, и промолчал, не найдя слова.

— Вот ты и умолк, — тихо произнёс Меджмун.