Михаил Григорьевич Косой

Под флагом Кокорева

Нефантастическая сказка в духе некритического реализма.

Все совпадения с реально существующими лицами случайны.

Вы читали рассказ "Когда Кокорев губит Францию"? Не читали? Правильно. После её обсуждения было решено прекратить публиковать мои правдивые воспоминания. Решением узкого штаба было принято решение распечатать её в четырёх экземплярах, положить в четыре папки, папки заклеить, опечатать, положить в четыре разных сейфа под грифом "не читатъ, для личного пользования" и фамилия владельца сейфа.

Признаться по правде, всё это имело под собой реальное основание. В моих воспоминаниях есть ошибки:

1. С амперметром бросился в штаб не Гобелко, а К.Ф. Затулин, и никакого амперметра у него не было, а зашёл он с целью вернуть то, что осталось от новогодней ёлки, которую он позаимствовал 31 декабря 1987 года.
2. Случай с Тябликовым — чистейшей воды вымысел, в чём может убедиться каждый, заглянув вштаб: он там сидит, живой и невредимый, и молчит, вспоминая далёкие блаженные годы с 79 по 82 или разглядывая и разгадывая кроссворды.
3. Алексея Петровича зовут на самом деле... Так я вам и сказал, ждите. Мы с Лукъянченко два месяца это выясняли, пока он не проговорился. После этого он сказал, что всех оперативников надо потом или силком загонять в милицию, или сажать на неопределённо долгий срок. Посколъку из двух зол я всё-таки предпочитаю первое, то предоставляю вам самим возможность угадать, как на самом деде зовут нашего Чарльза Диккенсовича.

Несмотря на то, что личная цензура Р.А. Кокорева неблагожелательно отнеслась к публикации некоторых случаев из жизни нашего коллектива, я, следуя лучшим традициям декабристов (а именно в декабре 1957 года была сформирована наша контора) решил продолжать воспоминания в виде нецензурной литературы.

Всем известно из публикаций иностранной печати, какой переворот в отечественной науке вызвало появление пришельца Синяя Дрянь с Альдебарана. Наша печать не писала ничего потому, что сосредоточилась на защите рокеров и панков от поползновений милиции задерживать их, если они начинают хулиганить в пьяном виде.

Алексей Петрович рассказал Синюшке (так мы любовно его назвали) о Земле, провёл большую идеологическую работу, и Синюшка принял решение передать научно-техническую информацию исключительно советской власти, о чём он во всеуслышание заявил на пресс-конференции. Синюшка искренне полюбил Алексея Петровича, а особенно его сейф (за хорошую электропроводимость), а также бороду Лукьянченко. Синюшка был готов часами тереться об физиономию Лукьянченко, утверждая, что более дикого, негармоничного и безобразного в нашей галактике найти невозможно.

Все мы знаем о том, как прошли испытания новых космических нуль-переходных кораблей, о том, как Логунов предложил использовать энергию Сатурна для обогрева МГУ и как после этого мы воевали с обезьянами, заполонившими все пальмы вокруг ГЗ, и как Лукьянченко милиционеры в темноте приняли за шимпанзе и только благодаря отсутствию врачей удалось спасти ему жизнь и мужское достоинство.

Так вот, после того, как учёные признали безвредными для человека нуль-переходы, Синюшка пригласил первыми полететь на его планету Алексея Петровича, Лукьянченко и меня. Алежсея Петровича не пустила жена, а вместо нас с Лукьянченко решили лететь Кокорев и узкий штаб. Такое тоже у нас встречается.

Итак, наш узкий штаб отправлялся на Альдебаран по безвалютному обмену.

Сначала Ростик волновался, кого же оставить вместо себя, но тут медкомиссия зарезала дистрофарную карту Мещерякову. К тому же Алексей Петрович любезно согласился принять на себя оперотдел, в чём весьма преуспел (но это уже другая повесть, не совсем юмористическая).

Ранним утром... 198... мы стояли на космодроме Урюпинск-6, провожая отлетающую в мир иной делегацию. Цветов никто не дарил, кроме Эжени. Букет получил Данилов, который мрачно проворчал что-то насчёт сена и жеребцов.

На груди у Кокорева рыдала жена, впрочем, успокаиваясь в те моменты, когда она выясняла, сколько денег меняют. Ростик судорожно пытался объяснить, что для товарообмена деньги отнюдь не всегда нужны но до неё это доходило не очень, вернее, очень не доходило. Булин судорожно проверял застёжки на комбинезоне. Было видно, что его очень заботит проблема выживаемости в случае катастрофы. Именно тогда у меня возникла идея стать профессиональным пессемистом. Олейник сосредоточенно прощался с Землёй и земными радостями. После прощания с радостями он припал к родной земле, обнял её и уснул. Его отволокли в звездолёт.

В состав экипажа помимо командира, штурмана-географа (Данилов), штурмана-оператора (Булин) и специалиста по социально-политическим вопросам (Олейник) были включены физик-исследователь (Петряник) и собственный корреспондент ТАСС (Машков). Последний успел заключить контракты со ста двадцатью газетами и журналами, и теперь радостно потирал ручки "Паркер", предвкушая получение астрономического гонорара за новости астрономии.

Тябликов разгадывал кроссворд.

С напутственным словом к остающимся обратился Кокорев:

"Мужики! В ваших руках судьбы нашего отряда. Вы понимаете, что это значит. Слушайтесь Мещерякова, он вам покажет кузькину мать и где раки зимуют, а также прочие сюжеты из передачи "0чевидное-невероятное". Я оставляю вам следующие заветы:

• Любите и слушайтесь начальство.
• Уважайте старших (Косой, это к тебе тоже относится).
• Не обижайте младших.
• Поддерживайте сознательную палочную дисциплину.
• Овладевайте основами кулачного права.
• Храните и развивайте чувство признательности передо мной.
• Мойте руки перед едой.
• Делайте утреннюю гимнастику.
• Развивайте демократическое единоначалие.

Успехов вам!!!".

Люк закрылся и корабль взмыл в небо. Все прослезились, даже у нас с с Лукьяннченко при расставании вырвались слезы радости. В штабе как-то стало скучно. Мещеряков и Алексей Петрович рьяно бросились выполнять заветы Р.А. Кокорева. Через два года в МГУ не осталось студентов. После этого в вузхозе вспомнили, что руководство оперотряда должно быть выборным, как этою требуют расширяющаяся демократия и гласность. Срочно приняли Устав и нам срочно потребовалось присутствие нашего руководства, чтобы его переизбрать. Именно тогда мы и обнаружили, что ужа два года о нашем начальстве никто не слышал. На наш запрос МИД дал невнятную отписку. ЦК ВЦСПС тоже ничего не смогла вразумительно объяснить. Даже жена Петряника на знала, где её муж. Она попросила нас подождать, заглянула под кровать и в холодильник, но там его не было.

Алексей Петрович разъярился. Он заявил, что после того, как Руст окончит жизнь на виселице, Кокорев останется самым бестолковым путешественником в мире. Мы созвонились с министерством обороны и через командующего военно-полевыми туалетами получили в распоряжение армейский звездолёт. Командиром себя назначил Мещеряков, начальником дипломатической службы стал я, борт-механиком — Лукъянченко, который сказал, что Москва — это не то место, где он может скрываться от родной супруги.

Алексей Петрович занял соответствующую должность, знакомую ему. При этом он поинтересовался, когда мы собираемся возвращаться.

Я спросил:

— Зачем?

Он ответил с улыбкой доброго доктора Менгеле, чтобы мы потом не ждали, когда соберётся трибунал, который нас расстреляет за преступную халатность. Мещеряков спросил, уверен ли тот, что будут основания для этого. Алексей Петрович ответил, что достаточно долго знаком с: Мещеряковым, чтобы в этом сомневаться...

***

Такого-то мартобря 199...года звездолёт "Протокол" с бортовым номером 1937 стартовал с космодрома Урюпинск-6. Нас провожала рота почётного караула, которая следила, чтобы кто-нибудь не отказался от полёта. Через полчаса мы вышли на орбиту.

— Куда летим? — спросил я.

— А фиг его знает, — ответил Мещеряков, махая руками в невесомости и пытаясь вытащить голову из унитаза, куда он залетел головой.

Зная нашего командира, я предполагаю, что он просто сел на пульт и направил звездолет именно в том направлении, куда его обычно посылал Тябликов.

— Странно он как-то садится, — сказал Лукьянченко, — я обычно сажусь на задницу.

Мещеряков зажмурился и с криком: "Ить твою мать!" с ногами вспрыгнул на пульт управления. 3вездолёт задрожал и остановился как вкопанный.

— Цель нашего визита-путешествия ты определил точно? — заметил Лукьянченко.

Алексей Петрович пошарил по карманам, выбросил под пульт пустую пачку из-под "Космоса" и закурил "Дымок".

— Путешествию конец! — провозгласил он, — поскольку более глухой дыры во Вселенной не бывает, значит, они здесь.

Лукьянченко начал искать какую-нибудь планету в окрестностях. После полутора часов поисков Алексей Петрович обнаружил её прямо по курсу.

— Садимся, — скомандовал Мещеряков.

Включились тормозные двигатели и с изяществом пьяного гиппопотама мы начали планировать и подбираться к планете. Никто так и не удосужился выяснить, как, собственно говоря, она называется.

Видимо, Мещеряков лелеял надежду назвать ее собственным именем. Он всегда в тайне считал себя сыном Зевса.

***

Сын Зевса сошёл на почву и снял гермошлем. Алексей Петрович попытался его остановить, но Мещеряков заметил, чго после нашего штаба он способе дышать в любой атмосфере.

Вокруг расстилались первобытные джунгли. Цвели какие-то кактусы, в воде сидели маморотники и папортники, в сером как арестантская шинель небе носились какие-то милые птички, оглашая местность истошными криками. Ничто не предвещало следа человека, но на ближайшем маморотнике было выцарапано *30 лет ОКО МГУ" и "Булин-козёл". Под длинным столбцом цифр, озаглавленных "Мы" и "Они".

— Здесь были оперативники, — смекнул Алексей Петрович и глубокомысленно заметил, — но, наверно, их здесь уже нет.

— Почему? — пискнул Лукьянченко.

— Потому, что тогда вся роща была бы испрещена "пулей".

Мы согласились, но решили на всякий случай исследовать планету. Мы сели на старый бронетранспортёр и поехали. Поначалу мы не увидели ничего достопримечательного.

— Материальная культура здесь не на высоком уровне, — сказал я.

— Ещё бы, — отозвался Алексей Петрович, — ведь здесь же ваши побывали. Вся планета в бычках.

Дорога привела к развалинам циклопических построек. Перед входом стояла каменная стелла, на которой было написано "Добро пожаловать в Коноревск" и ниже: "Оставь надежду, всяк сюда входящий".

На вершине одной из пирамид мы вошли в огромный храм. Храм был украшен мозаикой на религиозные сюжеты: узкий штаб смотрит телевизор, узкий штаб забивает "козла", узкий штаб разгадывает кроссворд, узкий штаб выносит выговор Федотову. В центре храма под огромным панно с изображением Королёва, Гагарина и Кокорева на каменном возвышении лежала толстая книга. На корешке золотом было вытеснено: "История Кокоревска. Сочинение Олейника о героях-первопроходцах, о смелых покорителях космоса под руководством Великого Вождя Кокорева, основателя Кокоревска, с описанием близлежащих окрестностей и многочисленными иллюстрациями, выпущенное на непечатном дворе собственного Его Величества Кокорева Канцелярии 3 отделения в 12 году эры правлении вышеперечисленного Кокорева".

***

Мы открыли книгу и. увидели на титуле заголовок: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".

— Закрой немедленно! — потребовал Лукьянченко.

Алексей Петрович сделал пометку в своём блокноте.

***

"В I году снизошло с небес знамение. Планету населяли племена дикие и глупые, и не было у них ни полиции, ни делопроизводства, ни периодической отчётности нижестоящих перед вышестоящими, ни товарищеского суда, ни университетов, —словом. ничего того, что составляет настоящую цивилизацию.

И сказал Булин:

"Не было, так будет" и была ночь, и был день, и день первый".

На день второй повелел Кокорев создать государство. И велел собрать всё население и сказал: "Дети мои, даруем вам свободу и демакратию." И возрадовались народы, и опросили они: "А это что?" И ответил им архангел Михаил Булин:

"Увидите".

И они увидели.

И была ночь, и был день, день второй.

На день третий повелел Кокорев: "Главное у нас — это демократический централизм. Централизм буду осуществлять я, а демократию — апостолы".

"А мы?" — вопросили глупые и невежественные народы.

"А вы работайте во славу и на славу".

"На славу Кого?" — вопросили глупые народы.

"На славу Мою," — ответил Славик.

И была ночь и был день, день третий.

На четвёртый день сказал Кокорев глупым народам: "Не сотвори себе кумира, но по образу и подобию моему". И организован был политотдел во главе с апостолом Даниловым. И сочинил апостол Машков "Песнь песней в честь него и во славу его". Но не захотели глупые народы бросить старых кумиров своих. И восстал тогда апостол Данилов, и возложил на них руки и длани свои резко и с размаху, и поняли народы, что они не нравы.

И была ночь и был день, день четвёртый.

На пятый день, проанализировав упущения в своей работе с массами, возопил Кокорев и сказал: "Сознательная дисциплина есть залог построения светлого будущего".

И повелел он даровать народу охрану общественного порядка.

И сказал апостолу Булину: "Иди же и сей разумное, доброе, вечное, и во славу мою".

"Что посеешь, то и пожнёшь," — изрёк апостол Михаил.

"Коси траву чаще, новая будет лучше старой, " — ответил Кокорев.

И возрадовались они.

И пошёл апостол Михаил а белоснежных одеждах с косой за плечами. И посыпали себе оставшиеся головы народы пеплом. И обули ноги свои в новую светлую обувь. Так было положено начало фабрики "Скороход".

И была ночь, и был день, день пятый.

На шестой день повелел Кокорев: "Да будет свобода в народах и свобода печати!" и взроптали апостолы, и сказали ему:

"А нужна ли народам глупым и неграмотным свобода печати? И нужна ли им печать? Кроме круглой и гербовой?"

И сказал апостол Данилов: "Ученье — свет, а неученье — чуть свет и на работу. Я уж лучше их непечатно, лучше поймут".

И оказал им Кокорев: "Ну и дураки же вы все. И повелеваю я создать газету "Заря нашей демократии" и пусть редактором будет апостол Машков, он же и корреспондентом".

И сказал тогда апостол Алексей: "Чёрта с два её будут читать глупые народы. А я так её и в руки не возьму!"

— "Возьмёшь," — сказал апостол Данилов, — "и святые апостолы до ветру ходят".

И возрадовались апостолы и пропели славу Кокореву. И попросили, чтоб печатали на мягкой бумажке, как газету "Московские новости". И только апостол Михаил не успокоился и потребовал принять закон о монополии свободы печати. И все проголосовали за него всеобщим прямым и тайным голосованием, и остались результаты голосования в тайне. И услышали о свободе печати народы и устроили народы митинг. Но не дремали апостолы, и пришли они и сказали: —"Зачем вам свобода печати? Неужто вы читать умеете?"

И сказали народы, что умеют.

— А есть у вас документ с подписью и печатью, что вы умеете?

Народы ответили, что нет.

— И не будет, — сказали им апостолы, — если будете много митинговать.

И успокоились глупые народы.

И была ночь, и был день, день шестой. На седьмой день сказал Кокорев:

— Уж больно глупые народы умнеют день ото дня.

И повелел воздвигнуть Университет. И спросил Кокорев: "Кто воздвигнет храм знаний?", и ответил апостол Михаил: "Это я сею раэумное, доброе, вечное". И собрал он глупые народы и повёл грызть их гранит науки кирками и лопатами. И многие полегли костьми своими на тех гранитах, и сказал апостол: "Наука требует жертв". И воздвигли они Университет за три часа. И выбрал апостол Михаил из них самых глупых и поставил их во главе и назвал их "Начальники курсов". И стали они плодиться и размножаться и назвали их потом "Деканат".

И жили глупые народы в довольствии в райском саду и не знали они, что есть добро, что есть зло, и не знали стыда никакого и вообще ничего не знали и не учились. И была ночь, и был день, день седьмой.

***

И пришли тогда сыны к дщерям и сказали: "Пойдите с нами и предадимся блуду", и ответили им сначала дщери: "Пойдите сами и займитесь рукоблудием!" И ушли сыны в указанном направлении и предались, и назвали их "юристы". Но не понравилось им жить одним, и нашли они источник огненной воды в Колхиде и пришли они из Колхиды обратно, и не отвергли их девы. Так возникло общежитие ДСВ. И зажили они весело, и назвали девы себя "филологинями". И опечалился Кокорев, видя это. И созвал он апостолов, и поведал им свою печаль и вопросил их: "Что делать будем с грешниками?" И опечалился апостол Данилов: "На я лежу с этими девами, но юристы. Это неправильно!" — и потребовал решительных санкций.

И сказал апостол Михаил: "Мало нас, а их много. И не желают они подчиняться нам".

И задумался Кокорев. И думал он 3 дня и З ночи. И не придумал он ничего. И сказал тогда Петряник, который безмолствовал доселе: "Так ведь есть же у нас глупейшие из глупых. Созовём же их и потребуем решительных мер по восстановлению порядка и дисциплины".

И призвали они глупейших и сказали: "Думайте". И ответили глупейшие, что не умеют они думать. И сказал им Петряник: "Надо, чтобы студентам жизнь мёдом не казалась!"

И понравились им эти слова, глупейшим. И придумали глупейшие сессию. И сказали апостолы: "Воистану глупейшие они". И заплакали народы и стали учить разные науки, как то: уважение и почитание. Но не знали они, что есть ещё слежение и давление, но знали хорошо это глупейшие, и сказали глупейшие: "Изыдите вон из Университета!" — и они пошли, солнцем палимы.

И возопили они горше прежнего и слезы залили землю, и реки вышли из берегов. И стали они тонуть. Взмолились они о пощаде.

И собрал тогда Кокорев апостолов а вопросил их, что делать будем. И сказал тогда апостол Машков: "Если они все утопнут, некем нам будет править во славу твоя!" И сказал тогда Кокорев в сердце своём: "3наю, есть грешники, а есть праведники". И сказал апостол Михаил, что не знает последних, а если и есть какой, то совсем уж дурной.

— Вот, вот, именно Ной! — сказал Кокорев.

И повелел он апостолам разыскать праведника. И искали они его три дня и три ночи с миноискателем, и нашли его. И сказали Ною апостолы: "Темза, сэр!", что в переводе с англицкой мовы значит "спасайся, кто может!". И возопил Ной: "Почто, Кокорев, ты губишь дети твоя!" И сказал Кокорев, что не знает других детей своих, но только тех, кто на Земде, и на них одних вся зарплата на алименты уходит. И повелел он Ною строить ковчег, и взять всякой твари по паре и "нехай корабль плыве". И взял Ной по паре каждой порядочной твари: по паре начальников курсов, по паре аспирантов, по паре начальников общежитий, по паре председателей студкомов, по паре постовых милиционеров, по паре ленинских стипендиатов, по паре алкоголиков, по паре проституток и наркоманов, по паре расхитителей социалистической собственности и по паре философов. И не взял он с собой ни зверей, ни птиц, кроме попугаев. И все утопли.

Кокорев и апостолы залезли в свой звездолет и взлетели на орбиту в срочную командировку.

И носило Ноя 40 дней и была кругом только вода. И вылезло чудище морское, и звали его Левиафан, и перепутало оно ковчег с консервами. И возопил Ной, и испугалось чудище и уплыло во мглу морскую.

И увидели они утром, как проснулись (около 15:00), остров. И была то гора. И висел над ней республиканский флаг Армянской ССР, и поняли все, что это Арарат. И сказал Ной: "На горе Арарат растёт сладкий виноград". Но заблуждался Ной — не рос там виноград, ибо засох весь после борьбы с пианством и зелёным змием..."

***

Далее текст был изгрызен хомяками до полной нечитаемости.

— Ну и чем всё это кончилось? — спросил Лукьянченко, — И где этот Кокорев со своими апостолами?

— Ну, если Данилов и Булин апостолы, то я папа римский, — сказал я, — что, они всё ещё на орбите летают?

— Это нам ещё предстоит выяснить, — ответил Алексей Петрович. — Мне лично из этой писанины ничего не ясно, кроме того, что Олейнику крайне плохо прочитали курс научного атеизма. Пока вы тут развлекались, я обнаружил более ценные исторические материалы.

Он показал нам два номера газеты "Заря нашей демократии". Первой был в прямом смысле этого слова допотопный, под лозунгом: "Мы - это сила, и надо, чтобы она была употреблена во благо!" -К.Ф. Затулин. Редактором значился Машков.

Мы с интересом начали читать. Передовица была озаглавлена: "Решения товарища Р.К. Кокорева всецело поддерживаем и одобряем" В ней было написание приблизительно следующее: "Всё прогрессивное человечество с восторгом и энтузиазмом встретило секретную речь Р.А.Кокорева на заседании узкого штаба, в которой он затронул важные проблемы развития города.

Все средства массовой информации планеты, представленные редактируемыми лично органами Узкого штаба: "Заря нашей демократии", "Демократ на посту" и "Вечерняя Демократия", единодушно отзываются о речи товарища Р.А.Какорева как об эпохальнейшем событии нашего вена, сравнимым разве что с речью Р.А.Кокорева на прошлой неделе и с речью товарища Р.А.Кокорева, которую он скажет через два дня. В ответ на речь товарища Р.А. Кокорева ещё теснее сплотим наши ряды и бросимся в рукопашный бой с врагами учения Великого Кокорева, с низкой подлой бандой антикокоревских прихвостней, которые сели своими немытыми задницами в лужу скипидара, разлитого полноводными потоками речи Великого Р.А.Кокорева! Мы будем незыблемы, двигаясь ускоренными темпами по пути Великого Р.А.Кокорева!"

Мы перечитали ещё раз и вопросительно посмотрели на Алексея Петровича. Тот объяснил нам, что видимо, наш Ростик развернул большую деятельность осталось только выяснить, какую.

Мы решили посмотреть экономический обзор. Вот что мы там прочитали:

"Встают в строй новые драконюшни /соб.кор."ЗЦД"./ Кокоревбургская область. Встали в строй согласно полевому уставу Кокорасной Армии, распространённому позавчера на драконоводческие фермы, новые драконюшни. Новый командующий драконюшней, младший ефрейтор Каинов, занявший эту должность после разоблачения бывшего начальника, который свыше восьмидесяти лет скрывал своё мурло врага глупых народов, сказал: "Мы, труженики драконоводства, всецело поддерживаем и одобряем экономический гений товарища Р.А.Кокорева. Перевод драконоводов на казарменное положение позволило сэкономить два с половиной килограмма ценных пород маморотника. Кроме того, мы за две недели выполнили восьмилетний план спаривания дравонов. Драконы спаривались с большим энтузиазмомн и подьёмом, спасибо за это Великому вождю Р.А.Кокореву!"

— Достаточно загадочно, — сказал Алексей Петрович. — Одно несомненно: Ростик был достаточно популярен на этой планете. Мы заглянули на страничку, посвящённую культуре. Прежде всего нам бросилось в глаза стихотворение Твердовского:

Под знаменем идеи кокоризма
Мы движемся с огромным оптимизмом,
И, избегая всяческого стресса,
Идём вперёд дорогами прогресса.
И с нами он всегда, отец народов,
В делах и помыслах, в любое время года.
Пройдет зима, потом наступит лето,
Благодорим, товарищ Кокорев, за это!
Пускай враги не дремлют, мы спокойны.
Не потревожат мирный труд наш войны.
Мы знаем, что его державный гений
Не ведает ни страха, ни сомнений!

После этого мы прочитали статью, посвящённую судьбам литературы и искусства, она гласила:

"Совсем недавно прошел съезд работников культуры созидания и демократии. На съезде выступил секретарь творческого союза Р.А.Кокорев, который сказал: "Товарищи! Съезд проходит в историческое время /аплодисменты/. Мы, работники культуры /бурные аплодисменты/, должны полнее воплощать /гром аплодисментов/ в наших художественных произведениях /шквал аплодисментов/ идеи демократического реализма /овация/. Демократический реализм — это отнюдь не реалистическое изображение нашей демократии, а воспитательный процесс нашей молодёжи и часть созидательного процесса /овацни/. Настоящий художник, товарищи, это тот, который является пропагандистом всего нового, но, товарищи /буря аплодисментов/, нельзя забывать и старого, и прежде всего моей роли в истории общества! /цунами оваций. Все встают и поют "Песнь песней", раздаются крики "Да здравствует кокоровизм-буливизм!", "Слава соратникам товарища Р.А.Кокорева!"

Действительно, наша жизнь породила немало дарований, недавно награжденных кокоревской премией за такие произведения, как "Отец" М.Кислого, 'Судьба великого человека" М.Шелехова. Событием в художественной жизни стала поэма Твердовского "Страна Кокоравия". Активно развивается кинематограф, талантливые кинематографисты поставили весёлые кинокомедии: "Василий Иванович и Петька" и "Детские годы Вовочки" по любимым народным рассказам товарища Р.А.Кокорева.

Тем не манее, нашлись и такие борзописцы, которые отказались идти правильным курсом и противопоставили себя народу, такие как Пастилак, Миндельштум и келейная затворница поэтеска Ахметова. Я лично не читал их произведений, но могу со всей ответственностью заявить, что всё, что они написали — дрянь и идеологическая диверсия продажных писак. Их побасенки служат на руку врагам и народ воздаст им по заслугам, это я гарантирую. Первый заместитель Р.А.Кокорева по делам разумного-доброго-вечного, генерал-аншеф М.Булин."

— Дело дрянь, — сказал Алексей Петрович. — За такую деятельность я бы по головке не погладил.

— А вот мне лично это очень нравится, — сказал Мещеряков, - одно огорчает — Булин оказался либералом.

— Ничего себе либерал, — возопил Алексей Петрович, — это же садисты настоящие!

Мы его успокоили, сказав, что газеты всегда всё преувеличивают, на что Алексей Петрович заметил, что только это его и успокаивает.

Мы стали читать второй номер газеты, уже послепотопный.

Первую страницу занимал большой некролог. Мы с изумлением, граничащем с восторгом, увидели портреты наших штабистов в траурных рамках. Некролог гласил:

"Нет больше с нами наших любимых вождей: Кокорева, Булина, Данилова, Петряника, Олийнка, Машкова. Всех их поглотили глубины космоса. Не имея надежды больше их увидеть, мы нашли в себе силы и мужество признать определённые ошибки и упущения в той большой и важной работе, которую все мы делали во времена Кокорева. Но не стоит горевать. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, как говорил Великий Кокорев.

В настоящий момент перед народом стоят новые задачи. Наши учёные установили, что качественное повышение удойности драконов зависят от новых кормов. Важные изыскания академика Кукурязева показали, что наиболее оптимальным кормом для драконов является кукуруза. Новое послепотопное руководство приняло решение свести плантациии мамортника на нет и высеять новые породы кукурузы. Это будет самым лучшим воплощением заветов Кокорева".

— Я предвещаю великие перемены, — провосгласил Алексей Петрович. — Народ на этой планете не из тех, которые остановятся на полпути. Мы вышли из храма и с радостью увидели со смотровой площадки, что в нескольких километрах от развалин наблюдается какое-то копошение.

— Вперёд! — решительно ляпнул Мещеряков.

Я разумно заметил, что я, конечно, не трус, и своя шкура мне не дорога, но я не могу исключить такой возможности, что ещё одну партию ангелов небесных, к которым я себя с полным основанием причисляю, жители этой планеты отправят к праотцам и, что, конечно, и как гражданин и патриот, я всегда готов отдать жизнь за свои убеждения, как только кто-нибудь мне внятно объяснит, в чём, собственно говоря, я убеждён, а до той поры погибать — это явно не эстетично, аполитично, и, главное, не практично. Алексей Петрович спросил, неужели я не убеждён в светлом завтрашнем дне, и я решил, что возражать не стоит, и выбрав из двух зол меньшее, поплёлся вместе со всеми, выбрав самое опасное место - арьергард (чтобы никто не напал с тыла).

Потом мне сказали, что мы шли по крайне живописным местам, усеянным жёлтым с голубым мрамором, мимо зданий в псевдоготическом стиле, украшенными барельефами с изображениями Булина и Данилова. Я лично ничего не помню, ибо сосредоточенно думал – процесс, Лукьянченко и Мещерякову известный лишь по наслышке. Чтобы я, задумавшись, не потерялся, Алексей Петрович на всякий случайно с самого начала приковал меня к себе наручниками.

Перед нами выросла стена, достаточно высокая, чтобы повернуть обратно. Ятут же смекнул, что именно эту мысль я вынашивал по дороге, но не тут-то было! Как назло перед нами оказалась брешь в стене. Я плюнул и все пошли вперёд. За стеной кипела жизнь.

Улочка, на которую мы вышли, была узенькая и кривоватая, вся усеянная булыжниками и фонарными столбами. На углу хмурые личности предлагали за бешенные деньги сочинения Кокорева в 35 томах, утверждая, что в них содержатся даже ранние справки и отчёты Р.А.Кокорева. За туже сумму предлагали 35-томник полного собрания разоблачений полного собрания сочинений Кокорева.

Мы огляделись вокруг.

Я ещё не разу в жизни не видел, чтобы столько народу сразу сходило с ума. Большую часть народа составляли художники, которые тут же рисовали свои картины. Картины ценились тем выше, чем меньше времени уходило на её изготовление, и чем больше на ней было кубиков и треугольников. Особенно нас заинтересовал один художник: он хватал летавших вокруг попугаев и обмакивал их в краску. Испуганные попугаи начинали хлопать крыльями и краска оседала брызгами на физиономии художника. Часть краски, впрочем, попадала на холст. После двух-трёх попугаев картина считалась готовой. Толпа зевак, стоявшая на безопасном расстоянии, с интересом наблюдала за процессом созидания.

Небольшая группа молодых людей, поклявшихся, видимо оставить парикмахеров всей планеты без работы, публичню занималась посреди улицы сексом с маленькими дракончиком. Дракончик пищал и сопротивлялся.

— Наверное, это местный Арбат, — высказал своё предположение Мещеряков.

Мы пошли дальше. Дальша мы увидели огромную толпу, стоявшую вокруг орущего что-то благим матом оратора.

— Что это такое? — спросили мы.

— Это собрание общества "Воспоминание", — обьяснили нам.

— А что они делают? — поинтересовались мы.

— Протестуют, — ответили нам.

— Против чего?

— Против несправедливости.

— Какой?

— Исторической. Да вы сами послушайте.

Мы прислушались. Оратор пошёл по неизвестно какому кругу.

— B настоящий момент ускоренной перестройки демократизации гласности как никогда остро стал вопрос гласности ускорения демократизации перестройки. И пусть жидо-масонские изверги попытаются сбить наш благородный народ с толку, уверяя, что надо работать, мы гордо скажем: "Нет, граждане, не пройдёт!" Фигу с маслом. Истинная перестройка заключается в том, чтобы перестроить заводы, воздвигнутые во времена культа личности Кокорева, в храмы господни. Враги народа кокоревцы разрушили древние храмы, разве этого не достаточно, чтобы мы бросили все наши силы на их восстановленние, именно Данилов и Булин стояли у истоков печати, разве этого не достаточно, чтобы убедить вас ликвидировать газеты и упразднить университеты.

Мы отошли а сторону.

— Дела! — сказал Алексей Петрович. — Может, это им и к лучшему, что Кокорева с ребятами тут нет.

Лукьянченко отошёл к ларьку и купил газету. Она называлась уже по-другому: "Демократия и жизнь". Передовица отсутствовала. Вместо неё была реклама бюстгальтеров. На ней была изображена красотка без ничего, в одном бюстгальтере. Текст маняще призывал: "Носите бюстгальтеры "Новые времена" — и вы будите неотразимы!"

— Это безобразие, — сказал Лукьянченко. — Нужно было бы снять с неё и бюстгальтер, — вот тогда она была бы ещё более неотразима. На той же странице были материалы о распространении СПИДа, о вводе в строй нового концертного зала и о борьбе с проституцией. Материалы о кукурузе отсутствовали, наверное, драконы снова выкинули какой-нибудь номер.
Мы перевернули страницу. Она была озаглавлена "Вопросы истории", и была посвящена разоблачению культа Кокорева. Как мы поняли, это была регулярная страница. В целом деятельность Кокорева и узкого штаба клеймилась а каждой строке. Очевидно, народ потерял веру в его возвращение. Там же было помещению стихотворение Твердовского, который, как было указанна в предисловии, чудом не был репрессирован при Кокореве:

Под знаменем идеи кокоризма
Тащились мы с огромным пессимизмом
И, подвергаясь ужасам репрессий,
Мечтали мы лишь о свободе прессы.
И звали все его "Отцом народов",
Он всё решит в любое время года.
И, исполняясь дерзкого цинизма,
НЕ верим мы в закат капитализма.
Зато теперь мы за себя спокойны,
Обрушим град мы критики убойной.
Разоблачим его преступный гений,
На ведая ни страха, ни сомнений.
Пройдёт зима, потом наступит лето,
Твоей заслуги, Кокорев, здесь нету.

Далее писалось, что поэт сейчас работает над новой разоблачительной поэмой, котороя вскоре будет напечатана.
Нам всё стало ясно окончательно и бесповоротно. Их здесь нет, и делать нам тут больше совершенно нечего.

— Пора улетать, — предложил я. Все согласились, а Мещеряков добавил, что его от такой свободы просто мутит. Алексей Петрович заявил, что это нормальная реакция на правление Кокорева. Мещеряков сказал, что реакция должна быть реакцией в полном смысла этого слова, и что он считает, что никто не вправе критиковать Кокорева и Булина, особанно за глаза, это подло и недемократично. Алексей Петрович сказал, что дождёшься свободы печати при Кокореве. А Мещеряков сказал, что именно Кокорев провозгласил свободу печати, что, впрочем свидетельствует, что у него размягчились мозги, но это он и раньше видел, особенно в присутствии Тябликова.

Так тянулся разговор, пока мы тряслись в бронетранспортёре по дороге к кораблю.

 

2 ЧАСТЬ

 

13 вылетели, в марте, 199... года армейский звездолёт "Протокол" вновь устремился в глубины космоса. Неизвестно, куда бы мы залетели, но на наше счастье у нас сломался бортовой компьютер фирмы "Электроника" Алексей Петрович присвистнул, затянулся "Беломором" и с надрывом затянул:

— Вывози меня кривая да нелёгкая...

И она наших путешественников вывезла как и несколькими неделями раньше.

***

— Славное море, свящанный Байкал, — нестройными голосами орали Кокорев и компания, поглядывая вниз на планету, где уже второй день бушевал Всемирный потоп. Командировка явно обещала быть затяжной как сессия.

— Пора линять, — предложил Петряник. — Жаль срываться с насиженного местечка, — сказал Кокорев. -Мне здесь понравилось. Никакой прокуратуры, никакого Вузкома Народ меня любит.

Булин совершенно неуважительно засмеялся, держась за живот. Остальные чудом сумели сдержаться.

— Давайте подведём итоги нашей деятельности. Объявляю заседание узкого штаба открытым. Петряник вздохнул и выложил на стол сборник кроссвордов.

— Давайте сразу перейдём к нашим трудностям, я люблю разделываться с ними сразу, чтобы потом предаваться созидательной деятельности, не напрягая мозгов, — начал Кокорев. В духе демократии я бы хотел начать с самокритики. Вам советую того же.

— Больше самокритики — меньше слышишь критики, — воскликнул из утла Машков.

— Во-во, — подтвердил Кокорев, — о чём бишь я? Да, перегнули мы немножко палку с демократией?

— Чего? — подняи свои невинные голубые глазки Петряник.

— Это выражение такое, образное, — пояснил командир. — Если бы не спасительный потоп, за который мы должны быть благодарны товарищу Данилову, нашему географу-метеорологу-эксперементатору (Данилов улыбнулся), то неумеренный либерализм Булина привёл бы к самой настоящей анархии. Вспомните только это первобытное общежитие ДСВ – это, товарищи, порнография! Куда вы смотрели, товарищ Булин? А вы, товарищ Данилов? В небо, да? Досмотрелись, дождь никак не кончится! Да и я тоже хорош. Ладно, что было, то было. Теперь надо найти ещё одну планету или на худой конец вернуться на Землю.

— На худой что? — оторвался от кроссворда Петряник.

— Выражение такое, образное, — терпеливо объяснил Кокорев. — Не передёргивайте, Пряник!!

— Во-во, не мешайте любимому начальнику, — подал реплику Олийник, — Когда-нибудь, если никто не будет прерывать, он скажет что-нибудь умное.

— А вы, товарищ Олийник, — напустился на него командир, — вообще вместо того, чтобы организовать соцсоревнования, занялись мифотворчеством, тоже мне Даниил-заточник, "аще кому хотите славу творите". Я не удивлюсь, если ваши сочинения в будущем съедят хомяки и драконы.

— Хуже, если оно попадёт в лапы Алексея Петровича, — заметил Булин.

— Во-первых, Алексей Петрович в МГУ, — сказал Олийник, — а во-вторых, почитайте "Историю...", там то же самое написано.

— Во-первых, до Соколова тебе ещё далеко, сначала научись хорошо сказки рассказывать, а во-вторых, такие, как Алексей Петрович, всегда именно там, гда их ждут меньше всего, — заметил Кокорев.

— Мужики! — воскликнул Петряник. — Пока вы тут трепетесь, мы сошли с орбиты и летим неизвестно куда.

— Не беспокойтесь, — весомо заметил заверил Кокорев, — куда-нибудь прилетим.

— Долетаемся, это точно, — сказал Петряник, — а мне к жене надо. Она меня ждёт.

— Меня тоже, — помрачнел Кокорев. — Принимаю волевое решение — садимся на первую же попавшуюся планету.

И в печали от нахлынувших на него воспоминаний Кокорев пошёл смотреть копию фильма "Детские годы Вовочки".

Когда Комаров открыл утром глаза и, держась за голову, подплыл к иллюминатору, то он увидел, что на них несётся какое-то небесное тело. Он взвизгнул, прошептал что-то о матери и зажмурил глаза, ему показалось, что они сейчас врежутся. Но к несчастью для планеты автоматика сработала и через несколько минут космический корабль совершил мягкую посадку, которая была больше похожа на жёсткую плацкартную по терминадогии МПС.

В люк кто-то постучал снаружи.

— Дорогая редакция, пишу вам в первый раз и обалдеваю, — только и сказал Машков.

— Кто там? — задал свой дежурный вопрос Олийник.

— Откройте, полиция, — послышался снаружи женский голос.

Кокорев торопливо натянул штаны и объявил о начале заседания.

— Как думаете, открывать или нет? — поставил вопрос ребром Кокорев.

— Голос женский, значит, открываем, — не раздумывая, высказался Данилов.

— А если она такая же, как Ирина Скок? — спросил озадаченно Булин.

— Тогда надо подумать, — сказал Кокорев.

— Чего тут думать? — проворчал Данилов. — Тогда будем ждать помощи от Мещерякова. Работа в очаге ядерного поражения — это по их химическому профилю.

— Дождёшься его, — сказал Булин.

— Да ладно, не мужики, что ли? С бабой не справимся, чтоли, хучь из полиции, хучь из ГАИ, -склоняясь к первому предложению, высказался Данилов.

Петряник встал и пошёл отпирать люк. С площадным чмоканьем люк распахнулся. На пороге стояла одетая в пятнистую как подпаленная кошка униформу Ира Скок.

— Легка на помине, — осенив себя крёстным знамением, прошептал Кокарев.

— Государетвенная тайная полиция! Всем не двигаться, руки за голову, документы на стол, всем лицом встать к стене, смотреть мне прямо в глаза, — провозгласила штурм-дива.

— Девушка, это всё вместе выполнить затруднительно, — не двигаясь с места, заметил Данилов.

— Буду стрелять, — предупредила вежливая скромная посетительница.

— Не надо, — с каменным лицом ответил Данилов, — у меня автоматический бластер калибра 7.62. с телепатической наводкой.

— Откуда? — пискнул Кокорев.

— От фирмы "Кэмел", — бросил ему Данилов. – Девушка, а вас случайно не Ира зовут?

— Ира, — ошеломлённо прошептала очумевшая полисменка.

— Скок? — уже печально спросил Данилов.

— Нет, Прыг, — ответила девушка. — А в чем, собственно, дело?

Булин захрюкал от восторга.

— Прежде всего, — Данилов встал с кресла и подошёл к полису. — Эта штука тяжёлая, вам не надоело её держать? — и он мягко отобрал у неё бластер. Только капельки пота, выступившие у него на висках, выдавали душевное волнение.

Увидев, что оружие в мужских руках, Кокорев потребовал, чтобы госпожа Прыг немедленно предъявила свой мандат.
Госпожа Прыг крякнула, провела удар в пах Данилову и бластер снова оказался у неё.

— На надо мандата, и так верим, — тут же отреагировал на изменение обстановки Кокорев.

Операция резко обострилась. Несмотря на то, что Прыг явно зашибла себе ногу, Данилову тоже перепало и он явно нуждался в медицинской помощи, по крайней мере в виде спирта.

И тут чудеса изобретательности проявил Машков. Он бесстрашно подошёл-приблизился к полису с огромным зеркалом в руках и громко сказал:

— У вас тушь потекла.

Рефлекторно г-жа Прыг взглянула на своё отражение в зеркале. В тот же момент зеркало обрушилось ей на голову и сложилось пополам. Петряник подхватил бластер.

— Зря, девушка же, — прохрипел согнутый в дугу Данилов.

— Так её, стерву, — одобрительно заметил Булин.

Кокорев заявил, что в данном споре безусловно прав Булин.

Постанывающую девчонку обвязали раз двадцать кордовым шнуром и накрепко привязали к трубе парового отопления (звездолёт топился дровами и антрацитом).

Литр коньяка, применённый наружно и внутренне, привёл Прыг в чувство.

— Вы одна? Отвечайте быстро, не задумываясь: да или нет? - потребовал Булин.

— Да.

— Где ваш участок?

Девушка промолчала.

— Упорствует! — потирая руки, сказал Булин.

— Да нет, — ответил Петряник, — просто на такой вопрос действительно трудно ответить "да" иди "нет".

— Хватит издеваться над девушкой, — пробасил оправившийся Данилов, — сами всё выясним. А вы, девушка, запомните: в одиночку на задержание не ходят. Это даже Федотову удалось внушить.

***

Кокорев с глубоким чувством, средним между омерзением и негодованием, посмотрел на г-жу Прыг. Прыг ответила полной взаимностью. Их влюблённые взоры нарушило только мигание и вой сирены.

Булин что-то невнятно просипел. Невнятность, удивительно вовремя нападавшая на него, позволила ему последовательно просидеть в своё время на своём месте с повышением при пяти режимах.

Корабль, кстати сказать, стоял на одной из курьих ножек, именуемой в документации "тормозными опорно-несущими модулями".

Вторая была кокетливо подогнута, видно, её не очень прельщало опускаться на кучу ржавых бочек стиральных машин и прочих экологических проблем.

Живописная свалка находилась рядом с дорогой, по которой и мчались машины с сиреной.

Взвизгнув как недорезанный поросёнок, головная машина съехала с насыпи, увеличив количество металлолома на полторы сотни килограммов. Трое в чёрной униформе мешками вывалились из машины и с нетипичной для мешков скоростью ринулись к звездолёту.

За головной машиной в свалку вписались два микротроллейбуса, подёргивая усиками токосъёмников. Оттуда вылезло ещё с полсотни чёрных кульков кулёчков и кулёчечков.

— Окружают! — радостно сказал Петряник. Все захихикали.

Кольцо неуклонно сжималось. Один из окружавших поднял руку и эффектно щёлкнул пальцами. Воцарилась тишина, в которой тонкий голосок прозвенел:

— Не будете ли вы так добры, джентельмены, выйти наружу для обсуждения ваших проблем.

— У нас всё о'кей, — ответил в мегафон Кокорев.

— Не может быть, — голос выразил изумление. — Но если вы не выйдите, то мы создадим вам ряд проблем.

— Какого рода? — поинтересовадся Кокорев.

— Мы будем вынуждены будем немножко стрелять, — вежливо ответили снаружи.

— Немедленно взлетаем, — скомандовал Кокорев.

Но в этот и момент раздался взрыв гранаты и от звездолёта отлетела одна из куриных ножек.

Вое повалились друг на друга.

— Придётся возобновить переговоры, — сказал Кокорев, — Олийник, спроси их повежливее, согласны ли они с нами ещё немножко поговорить.

— Джентельмены, — начал Олийник, — мы как представители великой планеты считаем, что конфликты надлежит улаживать за круглым столом переговоров.

— Мы согласны, — последовал ответ.

— Скажи им, что мы согласны разойтись мирно по своим хатам, мы их не трогаем и они нас не трогают.

— Джентелынены, — перевёл Олийник, — при всей кажущейся несхожести наших политических систем мы должны поддерживать и сохранять принцип мирного сосуществования. Мы не имеем к вам территориальных претензий и требуем уважать наш суверенитет.

— А мы считаем, что в сложившихся обстоятельствах для вас будет лучше перейти под нашу опеку.

— А пошли они к такой-то матери, — возмутился Данилов, — Передай им, что если им чего-то не нравиться, то я выйду и ними поговорю.

— Джентельмены, — гаркнул Олийник, — ваши действия противречат Хельсинскому соглашению, и я уполномочен заявить, что если вы будете настаивать на ваших неправомочных притязаниях, настоянных на имперских амбициях, то вся ответственность за. это будет лежать цадиком и полностью на вас.

При этих словах полисмениха приободрилась.

— Мы готовы принять на себя такую ответственность, — последовал лаконичный ответ.

— Сейчас я с ними поговорю по-русски, — сказал Данилов, подтаскивая к люку крупнокалиберный спаренный пулемёт. — От гады, не дают прицелиться, это не по-товарищески.

Полисмениха стала проявлять признаки беспокойства. Пулемёт поднял такой грохот, что все разом оглохли. Звездолёт, в свою очередь, затрясло от множества прямых попаданий. Булин метнул гранату без запала (вставлять было некогда), .закричал "Ма-а-а-а-ть". Эхо от далёких гор донеслось в звездолёт вместе со зловонным жирным дымом — одна из очередей попала в машину, и теперь её водитель, весь в пламени, исполнял на земле брейк-данс. Солдата залили. Остальные, открыв заградительннй огонь, отходили к насыпи. Четверо солдат во главе с офицером с криками "УРА!" бросились под днище зрездолёта, где благополучно заглохли под струёй жидкого водорода, бъющего из пробитого крана.

Но силы были неравны.

***

Бронированная машина мчалась по улицам большого города, сбивая по пути случайных прохожих. Симпатичная девочка, попытавшаяся перейти через улицу, была безжалостно перемолота колёсами броневика. Машина даже не затормозила.

Широкий проспект, обстроенный уходящими в небо зданиями из стекла и чёрного камня, упирался в колоссальных размеров ворота цитадели увенчанные трехглавым орлом. Замшелые стены цитадели уходили уступами в низко нависшие свинцовые тучи. Ворота распахнулись и машина остановилась на мощёном гранитными плитами дворе. Машину окружили солдаты. Подталкивая в спину прикладами, погнали по ступеням вниз в подземелье. Щёлкнула щеколда толстой сигнальной двери и штабисты оказались в каменном мешке с уходящим ввысь потолком, потонувшем во мраке, который не могли рассеять четыре жалкие свечки.

— Нелюбезно нас встречают, — сказал Кокорев.

— Ублюдки из племени недоносков, — отреагировал Машков.

— Фашистские прихвостни, — добавил Олийник. — Явно тоталитарный режим.

— Тоталитарный режим, конечно, не такая уж и плохая вещь, - сказал Булин, — но я в таком случае предпочитаю с ним сотрудничать.

— Прекратите, — сказал Корорев, — это аполитично. Если не удастся занять хорошее место при режиме, то стоит начать бороться против него. По крайней мере есть возможность прослыть, наконец, борцами за свободу и демократию. Тем более, что мне лично больше нечего терять, кроме ваших голов и моих цепей, - и он выразитель о загремел кандалами.

— Говорила мне жена, не ходи в этот поганый отряд, — грустно промолвил Петряник.

— Мужики, не распускайте нюни, — пророкотал Данилов, — Ещё не всё потеряно. Вы видели, по каким улицам мы ехали?

— Мне только и дела было — на виды любоваться, — пробормотал Олийник.

— А зря, — ответил Данилов, — потому что сначала мы ехали по Папа-Мюллер-штрассе, потом по Торквемада-страта, потом по Борджиа-страта.

— Эти названия меня не утешают, — отреагировал Олийник. – Самый что ни есть набор убийц и бандитов.

— Да, но свернув с Борджиа-страта, мы через Бону-Бридж проехались по Затулин-штрассе до поворота на Лягушкин-штрассе, и по второму Кузьминскому переулку выехали на Орднунг-поспект, а потом по Жабин-штрассе добрались до Нойес-Орднунг-Плату и оттуда уже по Федотов-штрассе выехали на Берия-штрассе и так до самой цитадели.

— Но это же значит... — начал Кокорев.

— Что некоторые из наших знакомых общих добрались сюда раньше...

— Что и стоило ожидать, — окончил Булин.

***

Металлическая дверь распахнулась и в проеме появилась фигура в чёрном мундире с эполетами, усеянными картой ночного неба в тропиках и с воротником, расписанным под сюжет "Золотая осень". Это сооружение венчала начищенная до блеска и перевёрнутая урна, увенчанная трёхглавой птичкой с попугаевскими перьями, под коей блистали совершенно непрозрачные очки а ля Пиночет. От обладателя этого портняжно-галантерейного шедевра разило французским одеколоном и пахло шотландским виски "Баллатайн".

— Имею честь, — начал офицер, — унтерштандартенфюрер спецслужб, камергер и кавалер ордена Креста, легат и патриций Временного правительства, верховный прокурор священной инквизиции, архиепископ воинствующей атеистической церкви, претор и квистор, лейб-бригадир и вице-консул Седьмой республики и штат-гальтер Четвёртой империи...

— Лягушкин! — устав от эпитетов, в один голос воскликнули штабисты.

— Эри-фон-Квакки! — недовольно поправил Игорь Владимирович (ибо это и был он сам), снял очки, внимательно посмотрел и радостно заорал: — Либгард, ты?!

— Кокорев! — недовольно поправил его Кокорев-Либгард.

— Мне, кстати, поручено Верховным комиссаром провести следствие по вашему делу, чтобу привести его в соответствии с приговором, но, видимо, придётся приговор отменять, не каждый день к нам на планету прибывают настоящие душители свободы и истинные мракобесы.

— Ну, не такие мы уж и мракобесы, — запрстестовал Кокорев, но носкольку врал он неубедительно, фраза повисла в воздухе.

— А какой приговор? — поинтересовался Петряник.

— Страшная казнь через кипячение в автоклаве, — зевнув, ответил Эри фон Квакки, — как и всем государственным преступникам.

— За что? — возмутился Машков, очень любивший жизнь.

— Нарушение государственной границы — раз, приземление в не установленном месте -два, сопротивление властям, а это у нас наиболее тяжкое преступление -три, плюс вы чуть было не изнасиловали Прыг – четыре.

— Не собирались мы этого делать, — возопил Булин. — Она нас, между прочим, не привлекает.

— А я и не говорю, что вы её изнасиловали, — отпарировал фон Квакки, более того, она так и расценила ваше поведение, а это, согласитесь оскорбление её дамского достоинства, да ещё унтер-офицерского в придачу. Как не верти - страшное преступление. Но, поскольку я вас знаю лично, никто и не подумает вас преследовать, на этот счёт с Верховным комиссаром все уладим, он вас примет сегодня же и предложит вам хорошую и высокооплачиваемую службу. Вам у нас понравится. Вы, конечно, испытываете смущение варваров перед посвященной мудростью. У нас дело установления порядка поднято на высочайшую вершину.

— Послушайте, Игорь Владимирович...

— Инигмар Вольдемарович, если позволите.

— Послушайте Ингмар Вальдемарович, — поинтересовался Кокорев, — у вас тут всё-таки республика или империя?

— Понимаете, — ответил фон Квакки, — я и сам не вполне понимаю. У нас об этом не принято спрашивать.

— Но кто правит-то?

— Правит Временное правительство.

— А почему Временное?

— Увы, все мы, члены правительства, смертны, — грустно поведал фон Квакки, — пройдет каких-нибудь шестьдесят лет и придётся создавать новое правительство.

— Тоже временное? — ехидно поинтересовался Машков.

— Естественно, — с обидой в голосе отреагировал фон Квакки, — там же тоже смертные люди. Даже ваш Тябликов — и тот когда-нибудь умрёт.

— Тябликов бессмертен! — воскликнули члены узкого штаба. - Он вечен и непогрешим!

Фон Квакки наморщился:

— Это противоречит материалистической диалектике даже в её неопозитивистическом истолковании в трактате японского философа Хосюписи Хосюкаки и западноевропейской школы нью-васюковского направления, а также легко может быть опровергнуто методами диалектической логики. В своём триста сорок втором томе о проблеме чуда я уже рассматривал феномен Тябликова и доказал полную мифичность этой личности. Я рассматриваю его в одном ряду с Лжеисидором и другими проходимцами, пытавшихся снискать себе славу пророков.

— Не надо! — возопили все, подавленные потоком слов Ингмара Вальдемаровича и ещё больше убеждаясь в святости и непогрешимости Великого Тябла.

— Ой, мне нужно срочно бежать, у меня заказан срочный межпланетнй разговор на сорок минут с Подмосковьем, а потом я жду шефа зондер-полиции.

— Кого? — только и успели спросить ребята.

— Оберштандартенфюрера Федотова! — донеслось уже с той стороны двери.

— Печально! — подвёл итоги Кокорев. – Видимо, нам уготована роль сообщников преступлений антинародного режима.

— Лучше быть сообщником, чем жертвой режима, — высказал своё мнение Булин, известный гибкостью своей политической линии — наиболее симпатичной чертой в любом начальнике, особенно Дисциплинарной комиссии.

***

Через полчаса появился запыхавшийся Федотов в ещё более нелепой форме и, хихикнув особым, ему только свойственным смехом, пригласил всех к Верховному комиссару Жабине!

Если коридоры цитадели поражали диким богатством отделки, неестественно большим количеством мрамора, позолоты, шитья и бархатов, то кабинет Верховного был до безобразия роскошен. Десятиметровой высоты потолок был покрыт узорчатой резьбой по мрамору.

Блики от огромной хрустальной люстры отражались в бассейне с золотыми рыбками (в который были опущены четыре удочки), и падали на базальтовый бюст Жабине, на котором скульптор тщательно вырезал каждую щетиночку на небритом подбородке. Ноги утопали в мягком персидском ковре. В глубоком кресле, над которым висел огромный трёхглавый орел, отлитый из чистого золота, положив ноги в резиновых сапогах на хрустальный столик и почёсывая волосатый живот, видневшийся в расстёгнутой клетчатой рубашке, восседал Жабине.

Верховный комиссар издал боевой клич племени апачей и пригласил всех садится в кресла, извинившись за то, что ему лень вставать, чтобы пожать каждому руку. Несмотря на искренние проявления радости, он на всякий случай вытащил увесистый "Кольт" и положил его рядом с собой.

— Ну, джентельмены, — начал Жабине, высморкался в ладонь и обтёр руки об заботливо положенное рядом вафельное полотенце. Адъютант, гремя орденами, бросился за специальным кувшинчиком, чтобы Верховный мог вымыть свои длани.

— Соскучился я по военному юмору, — сказал Жабине адъютанту, наградив при этом последнего пинком под зад. Шутка очень всех развеселила и разрядила обстановку.

— Жабине! — завопил Петряник. — Как это ты так хорошо устроился?

— А мне ведь хорошо, — ответил Жабине. — Но тут просто была хорошая обстановка.

И Жабине начал историю своей карьеры на планете, которая называлась Либермад.

***

Через три года после того, как вы благополучно улетели в командировку, меня, Федотова и Лягушкина выслали с Земли. Чегой-то в нас народу не понравилось. Приплели нам какие-то замыслы по античеловеческим делам, ё-моё, туда-сюда. В общем, высадились мы тут, прикинули чик к носу и раскинули мозгами. Должен вам сказать, что охрана — она и в Африке охрана, и отправились мы искать себе пристойное, более или менее, занятие. Что тут тогда творилось — поверить страшно. Чуть что -демонстрация, на каждом углу прокуратура, в газетах чёрте что, в законодательстве сам чёрт ногу сломит, а посему творились безакония на каждом углу. Что нам оставалось делать?

— Создать полицию и разогнать прокуратуру! — не задумываясь, ответил Булин.

— Именно! Но я пошёл дальше. Одна полиция хорошо, а две лучше. Мы создали одну полицию, а вместо прокуратуры — другую полицию, чтобы параллельно вела дела и следила за первой полицией, а чтобы они не спелись, ещё и третью полицию.

— И так до бесконечности, — промолвил Машков.

— Нет, остановились мы на двадцатой. Ну и намучился же я, придумывая им названия. Зато над ними я поставил ещё три полиции и отдел, но организовал ещё особую запдерполицию. Так я ликвидировал коррупцию. После этого, правда, стало как в штабе — никто не знает, кто за что отвечает конкретно. К тому времени всех преступников мы выловили и принялись за утверждение морали и нравственности. Многим, однако, не понравились законы о длительности объятий и о количестве половых актов...

— Чего? — открыл рот Данилов.

— Ну, после того, как Временное правительство взвинтило цены на пользование общественными уборными и ввело кооперативное пользование воздухом, облагаемое налогом,мы задумались, как бы ещё получить денег на строительство общественных мест типа моего кабинета. Тем более, что три полиции были нерентабельны.

— У вас это, полиция на хозрасчёте? — поинтересовался Кокорев.

— Естественно! У нас и школы были на хозрасчёте. Правда, все они оказались убыточными, и их пришлось перезакрывать. Так вот, мы объявили совершение половых актов платными и стали выдавать ограниченное число талонов по сравнительно низкой цене. После совершения этого безобразия отрезай талон, подписывай сам с напарником, заверяй у свидетелей и сдавай. За бесталонный акт — плати штраф. Правда, выявилась спекуляция своими талонами со стороны престарелых и инвалидов, но одна из полиций резво с этим справилась. Так вот, некоторым сексуально заинтересованным борзописцам в "Беллетристической газете" это не понравилось, и они устроили нам настоящую травлю. Пришлось закрыть газеты.

— Все? — ужаснулся Машков.

— Нет, пару бюллютеней правительства я ставил.

— А журналистов?

— А журналистов я отправил работать в журналы. Они реже выходят, а благодаря работе мной организованной почты после повышения цен на доставку журналы стали приходить тогда, когда страсти по тому или иному поводу уже улеглись.

— И всё-таки я не могу поверить, что после такого дурного закона не взбунтовались сами полицейские, — сказал Данилов.

— Да, одна полиция действительно от нас откололась, но мы ввели там должность тябликова, а потом свеженазначенный тябликов по фамилии Наломайдров поставил на все посты женщин, и эта полиция тут же перестала приносить доход и влезла в долги. Запахло полним банкротством. А с голодухи ни женщин не хочется, ни бунтовать. Остальные полиции посмотрели и решили не возмущаться, чтобы им тоже не назначили тябликова. А я в виде благодарности роздал им льготные талоны. Потом, правда, мы перегнули палку, увеличив время в талоне наполовину, а стоимость талона вдвое, но и это мы утихомирили.

— А как у вас дела с национальным вопросом? — поинтересовался Булин.

Тут надо дать небольшую лирическую справку. Дело в том, что национальный вопрос был одним из самых острых для нашего председателя ДК и понимал он его весьма своеобразно. Ещё со времён наших старших товарищей, поросших бородой, по отряду ходил его афоризм: "Я ненавижу расизм, но негров ещё больше!"

И если с иностранными подданными было всё ясно, то с национальными отношениями внутри страны вопросов для Булина хватало. С большим трудом нашему обществу удалось убедить его, что юрист — это не национальность, а диагноз, но и после этого он продолжал упорно верить, что любой юрист — это или еврей, или дагестанец. Не то, чтобы Булин был животный антисемит или националист, но столичные предрассудки в нём не только не рассеивались после его пребывания в отряде, но укрепились и приняли весьма причудливый характер. Долгое время он симпатизировал "Памяти", но поскольку он так и не услышал, не дождался от неё призыва к погромам, то переметнулся на сторону Лолота, которая агитировала за погром "Памяти". Видимо, Булин со свойственной ему щепетильностью так и не нашёл в себе моральных сил призывать к всеобщей резне просто так, как остальные члены штаба, и сыскал для своей деятельности весомые причины. Если ему в руки попадался какой-нибудь украинец или, упаси бог, еврей, то он требовал самого сурового наказания, указывая на национальность, а если ему попадался чистокровный русак, то Миша требовал дли него ещё более сурового наказания, утверждая, что тот уж точно отдавал себе отчёт в своих поступках. При этом с загадочной убеждённостью Булин полностью игнорировал этот вопрос в отношении членов отряда. Видимо, он считал пребывание в конторе единственным, но зато надёжным способом стереть национальные различия. Когда Мише указывали на противоречия в его мировоззрении, Миша только странно улыбался и говорил, что в принципе он за интернационализм, если он против негров — и смотрел на тебя своими невинными голубыми глазами.

Но мы отвлеклись.

— Нет у меня никакой национальной проблемы, — пророкотал Жабине, — у меня, к сожалению, инородцев нет. Была тут кучка поляков, когда я прилетел...

— Ну и как они? — жадно поинтересовался Миша.

— Я за них и взяться не успел, всех Федотов расстрелял во время учебной тревоги, — вздохнул Жабине. -А надо было повесить. Дурак,что с него возьмёшь?

Все согласно закивали, радуясь хоть одной совпадающей точке зрения.

— Ну ладно господа, — поднялся Жабине, — чем бы вы хотели заниматься? Хотите — принимайте полицию нравов, хотите, новую создавайте. Одной полицией больше, одной меньше — какая разница.

— Слушай, Жабине! — решительно сказал Кокорев. – Мне что-то всё это не нравится.

— А что, собственно говоря, не нравится? — взвился на дыбы Жабине.

— Нет у вас демократии, — по слогам отчеканил Кокорев.

— Как это нет демократии? — окончательно рассвирепел Жабине. — Да вам такая демократия и не снилась. У нас везде всё выборное, вплоть до Временного правительства, правда, выбираем пожизненно. Ну, кроме, конечно, техперсонала.

— И ваша должность выборная? — спросил Кокорев.

— Полиция у нас считается техперсоналом, — весомо заметил Жабине. — Кстати, у нас демократия настолько развита, что имеет даже право начать государственный переворот, если, конечно, они за три месяца сообщаат время и место революции, цели и задачи, а также поимённо список участников.

— Зачем? — довольно глупо поинтересовался Олийник. Жабине посмотрел на него как на пришельца и ничего не ответил. Вместо этого он обратился к проблеме гласности.

— Ваша гласность — это кричать на всех перекрёстках, а толку-то от этого. У нас если что кого интересует, то иди туда, где этим занимаются и потребуй информации. Недавно принял я закон, то есть Временое правительство приняло закон, что любому из подданных должны немедленно быть представлены все интересующие его данные либо аргументированный отказ. При этом он, правда, должен написать заявление, зачем ему всё это нужно. Копию своего заявления он может подать в организацию, которая следит за той организацией, от которой гражданину что-либо нужно. Аргументы типа "просто интересно" у нас признаются как подлежащие удовлетворению. Зачем зря отрывать людей от дела, для того чтобы кормить орду щелкопёров?

Машков возбуждённо произнёс речь. Её смысл сводился к передовицам журнала "Журналист" и именно по этой причине она прозвучала не вполне убедительно. Тем не менее идеалистическая картина гласности и демократии, нарисованная комиссаром Жабине, почему-то показалась им грустной. Комиссар это тоже заметил.

Жабине поднялся, оттолкнув от себя хрустальный столик. Столик не поддался и остался на месте. Попинав его ещё несколько минут, Жабине остановился и начал речь:

— Чья бы корова мычала, как говорили в Подмосковье, пока там водились ещё коровы, а ваша-то! Это у вас-то демократия? Когда все назначения по сути дела зависят от Тябликова исключительно потому, что двое за него, а остальным по большому счёту наплевать на все, это ваша-то гласность, когда человеку, составившему протокол, не сообщается даже, согласны ли он с тем, что он написал в графе "Меры, рекомендуемые...", не говоря о том приняты они или нет вообще. Вы смеётесь надо мною и в тайне думаете, что я держусь на кровожадных фанатиках, помилуй бог, вы правы. А как иначе? А у вас? Та же группа фанатиков, взрослые мужики, иногда лет под тридцать, женатые, собираются в двух комнатёнках, чтобы командовать своей игрушечной армией из восемнадцатилетних мальчишек, которая к тому же тает день ото дня, потому что даже они понимают, что это просто глупо — носиться круглую неделю по этажам и хватать девочек, решивших переночевать в общежитии, потому что им не хочется в полночь переться на другой конец Москвы. Это вы — фанатики, которых всего двадцать человек, и вы вдобавок грызётесь между собой, потому что каждому кажется, что его хотят отстранить от командования игрушечным войском. Вы почти все москвичи, какое вам, в сущности, дело до этих несчастных в общежитии? Что вы, в самом деле, можете там сделать? Что вы от этого имеете? В лучшем случае тридцать рублей раз в году и то если повезёт. А я живу на этой планете. Я держу армию фанатиков, которые держат в узде всю планету, но у меня по крайней мере есть этот кабинет и свои деньги за эту работу. Я и мои люди знаем, зачем мы делаем то, что мы далаем. Мы не умеем жить иначе. И мы делаем это на благо хотя бы себе, а зачем это делаете вы? И кто из нас фанатик?

Верховный комиссар Жабине открыл широкую дверь:

— Можете идти. Два часа назад за вами прилетел звездолёт с Мещеряковым. Я чуть было не приказал его сбить, но решил, что для того, чтобы перекрыть рекорд глупости, нужно дать чужому звездолёту приземлиться на главной площади. Надо же войти в книгу рекордов Гиннеса.

— Ну, этот рекорд давно уже поставили, — заметил Данилов.

— Что ж, — вздохнул Жабине, — тогда мне остаётся назначить Прыг моим заместителем по административным делам.

— И это уже не рекорд, — грустно сказал Данилов.

— Ну, тогда мне остаётся только штрафовать моих солдат в казарме, за нецензурную брань, — улыбнулся Жабине.

— И это уже есть, — ещё более печально поведал Данилов.

— Да где же находится этот благословенный край идиотов? — воскликнул поражённый Жабине.

Кокорев криво улыбнулся.

— Прощайте! — решительно оказал Жабине. — Зря вы не захватили с собой Косого. Из него бы получился неплохой губернатор.

***

Я в этот момент стоял около люка звездолёта, дрожащими руками сжимая лучемёт и до рези в глазах вглядывался в сторону дворца, опасливо поглядывая на когорты вооружённых людей, заполнивших площадь, на которую мы плюхнулись.

— Вот они, — прошептал Мещеряков.

Они спускались по широкой лестнице к площади, на которой рядами стояли латники в стальных кирасах, держа наперевес ручные пулемёты. Десятки, сотни, тысячи горящих злым фанатичным огнем глаз, готовые испепелить, растерзать любого, кто посмел бы выразить несогласие, позволить хоть малейшее отступление от тех норм, которые они сами выбрали. Лучи багрово-красного заходящего солнца падали на огромный полированный крест, установленный на шпиле дворца, отражались и сияющим морем растекались по шлемам, кирасам, штыкам. Алексей Петрович вставил новую кассету в диктофон. Последний из штабистов вошёл в звездолёт. Последний луч солнца заставил ещё раз вспыхнуть гигантский крест на фоне сгущающейся синевы. Звездолёт взмыл в небо. Над литропадом воцарилась ночь.

— Ну, — сказал Алексей Петрович, чтобы наконец начать разговор.

Олийник отстегнул егоровский значок, выбросил его в мусорный ящик, повернулся и пошёл в свою каюту:

— Нормальные люди в такое время должны спать.

— Ну почему же, — возразил я. — Ночью спать нельзя, а то можно не проснуться утром.

***

Ванька Юлин, давно уже не мальчик, перевернул последний лист бумаги, задул свечу и задумался. Он не понимал, что ему мешает выбросить из головы эту Ц-19. Кроме стульев, там для него не было ничего хорошего, да и стулья, признаться честно, были жестковаты. Нн встал и посмотрел на звёздное небо. Где-то там летали люди, от которых он хотел узнать, что они от него хотели, и почему ни разу его ни о чем не спросили.

А в Магадане сидел Кратенко, недоумевая, по какому критерию выдаются красные ксивы.

И на те же звёзды смотрел Кузьмин и сочинял не самые плохие стихи о неопознаваемости этого мира.

А в Ц-19 сидел одинокий Тябликов, не слыша телефонных звонков, и задумчиво глядел на самый последний в истории протокол.

КОНЕЦ

27/7/88