Димитриус фон Тиер

Машина пыток

Стальной обруч сдавливал ему грудь, причиняя невыносимую боль, которая заглушала всё, даже сильнейшее чувство голода. Сколько он уже не ел? Неделю? Да нет, наверное, целый год. А, может, век. Время здесь потеряло смысл. Он, казалось, уже целую вечность был прикован к этой Машине Пыток.

Он уже не мечтает о спасении. В принципе, он привык, ему как-то всё равно. Своя судьба беспокоит его меньше всего, он знает, что всё должно идти своим чередом, а именно так, как захочет того адская Машина. И он уверен, что когда-нибудь она снизойдет, и освободит его единственным возможным способом. Помилование через смерть — единственное, чего он ждет от жизни… И от Машины.

И он пытается думать только о «хорошем». Он знает — Машине не нравятся злые мысли. И он вполне доволен жизнью, которая для него состоит лишь в том, чтобы думать «добрые» мысли и испытывать страдания, ибо того хочет Машина. Он уверен, что однажды он будет спасен. Той самой Машиной, которая причиняет ему страдания.

И хотя он в душе ненавидит всех таких же, как он, которые прикованы рядом на таких же дыбах, за их страх (такой же, как у него), хотя он презирает их, он все же любит их, он должен. Он ненавидит чертову Машину, ненавидит себя и весь мир, но все мысли его заняты любовью. Он знает: Машине нравится, когда он думает, что любит всех и всё.

Он даже умудряется вызвать у себя сострадание к ним, таким же, как он, хотя всех проклинал бы, была б его воля. А к себе сострадания нет — Машина не одобрит. Машина не любит, когда думают не то, что положено. Любое проявление воли разозлит ее. Он, как и все, подчинен страху, что если он не будет тупым, неотступным, всепрощающим и вселюбящим, и, главное, верующим в спасение, Машина не спасёт его.

Он уверен, что Машина — разумна. Более того, она такая, каким должен быть он — любящая, добрая, сочувствующая, альтруистичная. И она знает все его мысли. Хотя Машина и ДОБРАЯ, и ВСЕПРОЩАЮЩАЯ, но он знает, что если он отступится, не видать ему спасения. Но он не может объяснить, почему. Он просто знает. Просто верит. Просто должен верить. Просто хочет верить. Просто не может не верить.

Он не испытывает зависти к Механикам. Не может её испытать. Эти Механики тоже прикованы, но на поводке. Они запросто ходят и собирают с людей последнее, что у них осталось. А осталось у них мало. У них нет ничего. Они берут у желающих (которыми являются все) кровь. Часть её идет на их питание, часть используют на строительство новых Узлов Машины. Взамен люди получают еще немного веры. Но его не беспокоит, куда же делась та самая АЛЬТРУИСТИЧНОСТЬ, которую проповедуют Механики. Ему никогда и в голову не приходило отказать Механикам. Иначе он рискует потерять доверие Машины (ни в чём не выражающееся).

Он не должен ничем выделяться из толпы-стада, так как это плохо. Плохо проявлять волю. Плохо думать свои собственные мысли. Лучше думать чужие, но «хорошие». Все как он, и он как все. Это ли не равенство? Перед Машиной все равны. И он и миллионы таких же счастливых людей, верующих в спасение. Но самому делать что-то для собственного спасения он никогда не пытался. Это нехорошо. Нельзя даже и думать о том, чтобы отвергнуть Машину, которая уже готовит для него спасение. Он знает, что случилось раньше с инакомыслящими. «Добрые» Механики поймали освободившихся и бросили во ВСЕПРОЩАЮЩУЮ Мясорубку, даруя «спасение». Но это спасение плохое. Ему нужно совсем другое — «хорошее», как у всех. Машина приказывает ненавидеть этих «ненормальных» людей. Но это другой, праведный гнев. Праведная ненависть. Праведное презрение.

И никогда он не подумает: «Кто создал Машину? Кто дергает за самые главные рычаги? Зачем Машина была сконструирована?» И никогда не узнает, что сделали её лишь алчные ЛЮДИ, жаждущие власти. Люди. «Такие же», как он.

Он никогда даже не думал бы о том, что величие Машины давно кануло в века. И, хотя заржавевшие механизмы всё время громко скрипят, заглушая крики боли счастливых людей, он этого не замечает. Но новые «ненормальные» люди слышат это. Они своими руками ломают свои истлевшие дыбы и освобождаются. А Механики уже ничего с ними не могут сделать, они слишком увлечены ремонтом разваливающегося на куски Механизма.

Он как-то видел одного из «ненормальных», на шее у которого на длинной цепочке висела шестерёнка с его дыбы, которую он разломал своими «ненормальными» руками. Тот с задумчивым видом бродил среди бесконечных рядов дыб, и ЕЛ ЯБЛОКО, сорванное с одного из деревьев из никому не нужного старого сада. Из сада, который был намного старше всей этой «вечной» Машины.

Когда этот «ненормальный» проходил мимо него, его, человека из толпы, его соблазнило чудесное сочное яблоко. И он простонал:

— Дай мне хоть кусочек, во имя святой Машины!

А «ненормальный» лишь улыбнулся в ответ.

—Почему бы тебе не сломать эти ржавые оковы? Тогда ты сможешь пойти в сад и съесть столько яблок, сколько захочешь. — сказал Вольный. —Во имя этой твоей чертовой Железяки.

Праведный гнев заполнил тогда его связанное и истерзанное тело. Он в миг возненавидел «ненормального». Вольный нагло врал ему в лицо. Вольный хотел, чтобы он не получил спасения. А кроме того, все знали, что…

—…Жизнь без машины невозможна! Ты хочешь сгубить меня!

—Но я ведь живу без Машины. А, кроме того, зачем мне губить тебя? Подумай, какая мне от этого польза?

— Ты не получил спасения, и не сможешь его получить, и из-за своей злобы ты стремишься сгубить и меня!

—Из-за злобы? В отличие от тебя, у меня нет злобы к тем, кто этого не заслужил. Почему я должен ненавидеть тебя? Кто ты такой, чтобы я ненавидел тебя?

— Я — праведник. А все праведники достойны ненависти.

—Ты сам сказал это. Но это твое личное дело, если ты ненавидишь себя, и всех вокруг, не исключая и меня. Но мне это не важно, я не ненавижу тебя. Я спрашиваю еще раз. Кто ты такой, чтобы я ненавидел тебя?

— Я… Я такой как все, а ты другой. Поэтому ты и ненавидишь меня.

—Это твое личное дело — ненавидеть или любить тех, кто отличается от таких, как ты. Но это не повод, чтобы я ненавидел тебя. Ты не сделал ничего, за что я мог бы ненавидеть тебя.

— Нет!!! Я знаю, ты ненавидишь меня!!! — закричал он и рванулся к Вольному.

Ржавые кандалы не выдержали и сломались, и он схватился руками за горло «ненормального». И начал душить. Но он был слаб, Вольный легко отбросил его.

И засмеялся.

—Ты же сказал, что жизнь без машины невозможна!

А он скрутился в клубок на земле в том месте, где упал — в нескольких шагах от «ненормального» и простонал:

— Ты же сказал, что не ненавидишь меня! Зачем же ты тогда довёл меня?

—Это был лишь эксперимент.

— Нет! Я НЕ ВЕРЮ ТЕБЕ! Ты врешь!

— На самом деле врёшь ты, притом самому себе.

—Я НЕ ВЕРЮ! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Я НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ МАШИНЫ! НЕ МОГУ!!!

И он забился в конвульсиях. А Вольный достал из кармана блокнот, что-то записал и ушёл, доедая яблоко. Вольный ушел в сад.

А его, бьющегося в истерике, нашли Механики. Они исправили дыбу, приковали его заново и отпустили грехи. Всё снова пошло своим чередом. Вот уже много времени прошло с того страшного дня. Всё успокоилось. Он об этом никогда и не вспоминал.

Теперь он лежал и думал о «хорошем». Он «любил» всех. Он любил Машину, а она любила его. И миллионы таких, как он. Он полностью отдался этим мыслям… Вдруг он ощутил некий дискомфорт. Что-то ураганом ворвалось в его мозг, перепутав там мысли. Он понял, это голод. Чуть слышным хриплым голосом он позвал Механика и попросил милосердия. И тот сжалился — с глупой улыбкой дернул за рычаг и покрутил шестерню, затягивая еще больше обруч на груди. Хрустнули несколько ребер, не выдержав нагрузки.

Стальной обруч сдавливал ему грудь, причиняя невыносимую боль, которая заглушала всё, даже сильнейшее чувство голода. Теперь он вновь мог думать о «хорошем». А если голод снова будет беспокоить его, он будет просить Механика опять и опять крутить шестерню…