http://www.kara-murza.ru/books/articles/200500100000.htm

С.Г. Кара-Мурза

Основания марксизма: этничность в тени классовой теории

В советское обществоведение, особенно в его учебные курсы, в качестве догмы вошло ключевое положение исторического материализма, согласно которому главные общественные противоречия выражаются в форме классовой борьбы. Это положение введено Марксом и Энгельсом в качестве постулата, а затем доказано на историческом материале как непреложный вывод. Уже в «Манифесте Коммунистической партии» (1848 г.) сказано: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». Энгельс пишет в важной работе: “По крайней мере для новейшей истории доказано, что всякая политическая борьба есть борьба классовая и что всякая борьба классов за свое освобождение, невзирая на ее неизбежно политическую форму, — ибо всякая классовая борьба есть борьба политическая, — ведется, в конечном счете, из-за освобождения экономического” [4].

Следуя этой догме, советское обществоведение приучило нас к тому, что движущей силой истории является классовая борьба. Авторитет основоположников марксизма в этом вопросе был (и негласно остается) непререкаемым. Под давлением этой установки мы перестали понимать и даже замечать те процессы, которые происходят с иными, нежели классы, общностями людей, и прежде всего с народами. Во всех общественных конфликтах и открытых столкновениях советский образованный слой был склонен видеть результат классовых противоречий.

Профессора и учебники истмата и научного коммунизма открыли нам, однако, лишь один, «верхний» слой обществоведческих представлений основателей марксизма. Считать, что классики марксизма действительно рассматривали любую политическую борьбу как борьбу классов, неправильно. Это — всего лишь идеологическая установка для “партийной работы”. Когда речь идет о крупных столкновениях, в которых затрагивается интерес Запада как цивилизации, субъектами борьбы в представлении марксизма оказываются народы (иногда их называют нациями). Это кардинально меняет методологию анализа, а следовательно, и политическую практику. По своему характеру и формам этнические противоречия, в которых люди действуют как народы, очень сильно отличаются от классовых. Те, кто этого не понимает и мыслит только в категориях классовой борьбы, подобен военачальнику, который планирует свои действия по карте совершенно другой местности.

Для нас важен и тот факт, что в обобщенной форме эти представления вошли в исторический материализм, который развивали Маркс и Энгельс и на котором воспитывалось несколько поколений советской интеллигенции, — но мы этого не видели. Мы принимали буквально и понятия о свободе, равенстве и справедливости, которые были на знамени марксизма, и присущие ему ценности гуманизма и пролетарского интернационализма. Смысл всех этих понятий сильно меняется, когда в обществоведческой концепции модель классовой борьбы заменяется моделью борьбы народов.

Для многих людей, воспитанных на советском истмате, думаю, будет неожиданностью узнать, что при таком переходе представления классиков о гуманизме и правах народов почти выворачиваются наизнанку — народы в их концепции делятся на прогрессивные и реакционные. При этом категории свободы и справедливости, как основания для оценки народов в их борьбе, отбрасываются. Народ, представляющий Запад, является по определению прогрессивным, даже если он выступает как угнетатель. “Варвар”, который борется против угнетения со стороны прогрессивного народа, является для классиков марксизма врагом и подлежит усмирению вплоть до уничтожения.

Эта концепция детально изложена Энгельсом в трактовке революционных событий 1848 г. в Австро-Венгрии [1]

Доктрина прогрессивных и реакционных народов

Сначала Энгельс дает исторический очерк становления Австрии, в котором и подчеркивает, что это был процесс захвата славянских земель и угнетения славян. Вот главные для нас положения этого очерка:

“Габсбурги получили те южногерманские земли, которые находились в непосредственной борьбе с разрозненными славянскими племенами или в которых немецкое феодальное дворянство и немецкое бюргерство совместно господствовали над угнетенными славянскими племенами…

Расположенная к югу от Судетских и Карпатских гор, Австрия в эпоху раннего средневековья была страной, населенной исключительно славянами… В эту компактную славянскую массу вклинились с запада немцы, а с востока — мадьяры...

Так возникла немецкая Австрия… Немцы, которые вклинились между славянскими варварами в эрцгерцогстве Австрии и Штирии, соединились с мадьярами, которые таким же образом вклинились между славянскими варварами на Лейте. Подобно тому, как на юге и на севере… немецкое дворянство господствовало над славянскими племенами, германизировало их и таким образом втягивало их в европейское движение, — так и мадьярское дворянство господствовало над славянскими племенами на юге и на севере…”.

Как видим, Энгельс совершенно ясно описал характер национальных отношений немцев и венгров со славянами, хотя и назвал захват славянских земель и “этническую чистку” уклончивым словом “вклинились” (“немцы вклинились между славянскими варварами”).

Как же развивались эти отношения при господстве немцев и мадьяр над варварами? В связи с конкретным случаем Австрии Энгельс задает целую концепцию на тему “революция и народы”. Он пишет:

“Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и еще теперь сохранили жизнеспособность; это — немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны.

Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны”.

Таким образом, из представленной Энгельсом модели следует, что революция есть прерогатива не столько пролетариата, сколько наций — носительниц прогресса. Не немецкие или польские рабочие революционны, а немцы и поляки (Польша в то время, кстати, была шляхетской, и о наличии в ней революционного пролетариата говорить не приходится). Второй важный тезис Энгельса состоит в том, что большинство народов к носителям прогресса не принадлежит.

И отсюда — важнейший вывод об исторической миссии революции, которая в советском истмате была замаскирована классовой риторикой. Мировая революция призвана не только открыть путь к более прогрессивной общественно-экономической формации (привести производственные отношения в соответствие с производительными силами). Она должна погубить все «остальные» (не принадлежащие к числу прогрессивных) народы и народности, большие и малые. Вчитаемся в этот прогноз основателей марксизма: «Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».

В виду такой перспективы эти народы, естественно, становятся не просто пассивными в отношении истории, они, в соответствии с концепцией Энгельса, просто вынуждены быть контрреволюционными. И хотя такое отношение к революции, которая грозит народам гибелью, следовало бы считать вполне оправданным и оно должно было бы вызывать у гуманистов сочувствие, Энгельс подобный сентиментализм отвергает.

Он пишет в другой статье («Демократический панславизм»):

«На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» [2, с. 306].

Реакционные народы и проблема гуманизма в марксизме

Некоторые считают, что в этих статьях выразилась русофобия Энгельса. Да, выразилась, но это вещь второстепенная по сравнению с фундаментальными абстрактными постулатами, которые здесь просто иллюстрируются конкретными случаями взаимоотношений конкретных народов — славян, венгров, немцев. Да и не только о славянах говорит Энгельс как о реакционных народах. О революции 1948 г. в Австрии он пишет: «Борющиеся разделились на два больших лагеря: на стороне революции оказались немцы, поляки и мадьяры; на стороне контрреволюции остальные, т.е. все славяне, кроме поляков, румыны и трансильванские саксы» [1, с. 178]. Или, в другом месте: «В Вене хорваты, пандуры, чехи, сережаны и прочий сброд задушили германскую свободу» [3]. Иными словами, ослабление государственной власти в момент революции дало возможность выступить всем угнетенным народам против своих угнетателей — немецких, польских и венгерских помещиков. Никаких симпатий это выступление против угнетателей у Энгельса не вызвало. Наоборот, он требует ответных кар и репрессий, совершенно непропорциональных тому ущербу, который угнетенные народы нанесли своим угнетателям.

Что значит «решительный терроризм против славянских народов» (причем терроризм со стороны социалистов-демократов)? Вот как предвидит Энгельс развитие событий в том случае, если «на один момент славянская контрреволюция нахлынет на австрийскую монархию»:

«При первом же победоносном восстании французского пролетариата, которое всеми силами старается вызвать Луи-Наполеон, австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским народам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций.

В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом» [1, с. 186].

Как соотносятся у Энгельса понятия «реакционных классов» и «реакционных народов», мы рассмотрим ниже. А сейчас можно сделать промежуточный вывод. Он заключается в том, что в шкале ценностей, на которой стоит обществоведение Маркса и Энгельса, ценности свободы и справедливости вовсе не занимают высшей позиции, как было принято считать в советской трактовке марксизма. Гораздо выше них находится прогресс, понимаемый как приращение благосостояния Запада. Страдания угнетенных народов (можно сказать, эксплуатируемых трудящихся) являются для Энгельса несущественным фактором, если угнетатели и эксплуататоры принадлежат к нациям — носителям прогресса.

Цель исторического развития, которому служат эти избранные нации, оправдывает средства. Энгельс пишет: «Конечно, при этом дело не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков. Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается, и если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому ныне апеллируют панслависты в интересах своих ослабевших клиентов, что стало бы тогда с историей!» [2, с. 298].

Чтобы наглядно объяснить свою позицию по отношению к славянским народам, Энгельс проводит аналогию с явлением, которое ему кажется очевидно справедливым и прогрессивным – захватнической войной США против Мексики с отторжением ее самых богатых территорий. Он даже мысли не допускает, что кто-то может бросить упрек США за эту войну. Вот это рассуждение:

«И бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась, тем не менее, исключительно в интересах цивилизации? И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население, создадут большие города…? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?» [1, с 292-293].

Видение реальной истории, в отличие от футурологических рассуждений о грядущей, как Второе пришествие, всемирной пролетарской революции, в гораздо меньшей степени опирается у Энгельса на представления классовой (шире — социальной) борьбы как отражения противоречий между производительными силами и производственными отношениями. В критические моменты эти представления отодвигаются в сторону, и история предстает как борьба народов. В этой картине нет и следа объективности, гуманизма и даже универсализма. Интересы Запада превыше всего (термин «прогрессивные нации» — лишь эвфемизм, прикрытие).

Шовинизм и биологизация общества

Энгельс выступает как идеолог колониальной политики буржуазии западных держав — как в самой Европе, так и за ее пределами. И вовсе не классовыми интересами немецкого пролетариата обосновывает он свою поддержку угнетению славян и лишению их политических прав, а национальными интересами немцев. Право «жизнеспособной» нации на угнетение более слабых народов кажется Энгельсу настолько очевидным, что он даже переходит на иронический тон:

«Поистине, положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых «прав»! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемско-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны «южнославянской республикой» от своего естественного выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обглоданный крысами хлеб! И все это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность, более или менее сносное земледелие и культуру!» [2, с. 206].

Примитивный евроцентризм и шовинизм, которым проникнуты эти рассуждения, удивительны для середины ХIХ века. И Чехия, и южные славяне уже в Средние века обладали «сносным земледелием», так что поставки зерна из славянских областей (оплаченные поступавшим из Америки серебром) в ХVIII в. во многом способствовали развитию промышленности на Западе. С другой стороны, именно вторжение западного финансового капитала в эти славянские области задержало их промышленное развитие. Ф.Бродель пишет: «В марксистской историографии был составлен подробный отчет о преступлениях торгового капитализма Нюрнберга в Чехии, Саксонии и Силезии; на него возлагают ответственность за экономическое и социальное отставание этих областей, отрезанных от всего мира и имевших к нему доступ только через недобросовестных посредников. Такие же обвинения можно выдвинуть в отношении генуэзцев в Испании: они помешали развитию местного капитализма» [13].

Отбрасывая классовую риторику и представляя историю как «борьбу народов», Энгельс прибегает к биологизации общественных отношений, предвосхищая идеологию социал-дарвинизма. Для характеристики народов и разделения их на «высших» и «низших», он вводит натуралистическое понятие жизнеспособности. Как богатство в учении о предопределенности является симптомом избранности, так и в концепции Энгельса «жизнеспособность» служит признаком прогрессивности нации и подтверждает ее права на угнетение и экспроприацию «нежизнеспособных». Стоит заметить, что понятие жизнеспособности как критерий для наделения народов правами Энгельс употреблял до конца жизни.

Каковы же показатели жизнеспособности? Прежде всего, для Энгельса, это способность угнетать другие народы и «революционность» (имеются в виду «прогрессивные революции»). Вот как иллюстрирует Энгельс эти показатели: «Если восемь миллионов славян в продолжение восьми веков вынуждены были терпеть ярмо, возложенное на них четырьмя миллионами мадьяр, то одно это достаточно показывает, кто был более жизнеспособным и энергичным — многочисленные славяне или немногочисленные мадьяры!» [2 с. 297]. Здесь критерием служит сам факт угнетения. Жизнеспособен именно угнетатель — значит, он и прогрессивен, он и выиграет от мировой революции.

(Эта статья опубликована в 1849 г. в газете «Neue Rheinische Zeitung», главным редактором которой был Маркс, а Энгельс — редактором. Можно считать, что Маркс был согласен с принципиальными положениями статьи. )

Как ни парадоксально, для Энгельса «жизнеспособен» даже такой прогрессивный народ, который ради свободы и прогресса готов отказаться от своей национальной идентичности. В чем же проявится жизнь народа, если он действительно завоюет свободу такой ценой? Энгельс пишет: «Поляки обнаружили большое политическое понимание и истинно революционный дух, выступив теперь против панславистской контрреволюции в союзе со своими старыми врагами — немцами и мадьярами. Славянский народ, которому свобода дороже славянства, уже одним этим доказывает свою жизнеспособность, тем самым уже гарантирует себе будущее» [1, с. 179]

Рассуждение это слабое. Европейские бури вроде революции 1848 г. — катаклизмы не такого масштаба, чтобы стирать с земли народы. Мерилом жизнеспособности они быть не могут, и лишиться своего «славянства» поляки не рисковали. «Большого политического понимания» шляхетская Польша никогда не обнаруживала и постоянно ввязывалась в авантюры, в которых несла потери. Вылезала она из них потому, что в этих авантюрах всегда старалась услужить какой-то западной партии, и даже если та терпела неудачу, Польшу не разоряли слишком сильно, оставляя как материал для следующих авантюр. В данном случае она взяла сторону «своих старых врагов — немцев и мадьяр», и Энгельс ее хвалит просто как изменника ненавистного славянства, в своем преувеличенном страхе перед «панславистской контрреволюцией».

Мы удивляемся: как могли западные социал-демократы в начале ХХ века принять расизм империалистов. Вот слова лидера Второго Интернационала, идеолога социал-демократов Бернштейна: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации... Свобода какой либо незначительной нации вне Европы или в центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы» [14].

Но ведь Бернштейн почти слово в слово повторяет утверждения Энгельса.

Тезис о «прогрессивности» поляков как политическое средство

В этом рассуждении Энгельс совсем отбрасывает принцип беспристрастности и выступает с позиции политической выгоды. Перед этим он писал, что немцы и мадьяры угнетали «славянские племена» (чехов, хорватов, сербов и др.), а те покорно терпели. Теперь славяне выступили против своих угнетателей — именно за свою свободу, чтобы сбросить «ярмо, возложенное на них четырьмя миллионами мадьяр». Энгельс этого и не отрицает: «Южные славяне, уже тысячу лет тому назад взятые на буксир немцами и мадьярами,.. поднялись в 1848 году на борьбу за восстановление своей национальной независимости» (правда, якобы с гнусной побочной целью — чтобы «одновременно подавить немецко-венгерскую революцию») [1, с. 184]. Тут бы и похвалить их за проявление жизнеспособности и дух свободы. Нет, в их стороны сыплются проклятья. Значит, дело не в свободе, а в том, на чьей ты стороне в данном конфликте. Славяне здесь — против Запада, в этом все и дело.

Здесь стоит сделать маленькое методологическое замечание. Трактовать обобщающие постулаты Энгельса надо очень осторожно. В разном контексте смысл их может меняться на противоположный — без всяких предупреждений. Вот, он заявляет, например: «Устранение национального гнета является основным условием всякого здорового и свободного развития» [7]. Казалось бы, формула имеет общее значение. Но нет, она относится только к Польше — в поддержку борьбы польских социалистов против России. Точнее, он оговаривается, что «две нации в Европе не только имеют право, но и обязаны быть национальными, прежде чем они станут интернациональными: это — ирландцы и поляки». В другом месте, в 1847 г., Энгельс, стоя рядом с Марксом, говорит знаменитую фразу: «Никакая нация не может стать свободной, продолжая в то же время угнетать другие нации». Формула также предельно обобщенная (хотя и высказана в контексте польского вопроса). Казалось бы, через год он должен был бы напомнить эту формулу немецким и мадьярским борцам за свободу и призвать их к национальному освобождению славян. Как мы видели выше, ничего подобного не произошло — он призвал их к кровавому терроризму против славян.

Надо сделать еще и такое замечание. Понимание трудов классиков марксизма сопряжено с особой методологической сложностью. Переплетение в этих трудах обществоведения с идеологией во многих случаях приводит к тому, что конъюнктурная «революционная целесообразность» заставляет авторов говорить нечто совершенно противоположное тому, что они знают как обществоведы. Читателю трудно определить, какое утверждение надо принимать всерьез, а какое вызвано требованиями момента и верить ему не следует. Это свойство текстов марксизма в последующем позволяло идеологам манипулировать ими, обосновывая свои «требования момента» цитатами из классиков.

И в момент революции 1848 г., и позже, в 1863 г., Маркс и Энгельс представляли поляков как нацию — носительницу прогресса, которая ведет героическую борьбу против России как оплота реакции. Выше приведены красноречивые высказывания Энгельса в январе 1849 г. В феврале того же года он писал, что «польская дворянская республика была колоссальным шагом вперед по сравнению с русским самодержавием» [9, с. 325].

В личной же переписке полякам и России даются совсем другие оценки. Вот письмо Энгельса Марксу от 23 мая 1851 г. Его упоминает Ленин в работе «О праве наций на самоопределение» (февраль-май 1914 г.), в которой он отказывается от установок западных марксистов по национальному вопросу. Он упоминает его вскользь, не идя на прямую полемику с классиками. Судя по всему контексту, речь в письме идет об обустройстве Европы после победы всемирной пролетарской революции, которая должна была произойти со дня на день. Приведем здесь более широкие выдержки из этого письма:

«Чем больше я размышляю над историей, тем яснее мне становится, что поляки — une nation foutue (пропащая нация, обреченная нация), которая нужна, как средство, лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. С этого момента существование Польши теряет всякий смысл. Поляки никогда не совершали в истории ничего иного, кроме смелых драчливых глупостей. И нельзя указать ни одного момента, когда бы Польша, даже только по сравнению с Россией, с успехом представляла бы прогресс или совершила что-либо, имеющее историческое значение. Наоборот, Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку... Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности элементов промышленного развития, чем, по самой природе своей шляхетски-сонная, Польша... Поляки никогда не умели ассимилировать чужеродные элементы. Немцы в (польских) городах остались и остаются немцами. Между тем каждый русский немец во втором поколения является живым примером того, как Россия умеет русифицировать немцев и евреев. Даже у евреев вырастают там славянские скулы...

Вывод: взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, особенно Познань, под предлогом защиты, предоставить им хозяйничать, посылать их в огонь, пожирать их продукты, кормить их обещаниями Риги и Одессы, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков к уступкам».

Скорее всего, истинные взгляды Энгельса на Польшу выражены в этом письме, а не в газетной статье.

Классовый или цивилизационный подход?

В 1882 г. Энгельс все еще считал славян смертельным врагом Запада и откровенничал Каутскому: «Вы могли бы спросить меня, неужели я не питаю никакой симпатии к малым славянским народам и обломкам народов, разделенным тремя клиньями, вбитыми в славянство: немецким, мадьярским и турецким? В самом деле — чертовски мало» [7]

Он, правда, обещает, что после крушения царизма славянам дадут попробовать свободы, но при этом «убежден, что для большинства австро-венгерских славян достаточно будет шести месяцев независимости, чтобы они стали умолять принять их обратно».

Энгельс постоянно подчеркивает не классовый, а цивилизационный характер столкновения 1848 г.: реакционный Восток, как и во время арабского, монгольского и турецкого нашествий, поднялся против прогрессивного Запада («... против всего европейского развития. А там, где речь шла о спасении последнего, какую роль могли играть несколько таких давно распавшихся и обессиленных национальностей, как австрийские славяне..?»).

При этом даже подчеркивается, что речь идет не о классовой борьбе, а о войне народов. Вот, например, Энгельс пишет уже в июне 1849 г.: «Европейская война, народная война, стучится в дверь. Через несколько недель, быть может уже через несколько дней, армии республиканского Запада и порабощенного Востока столкнутся друг с другом на немецкой земле в решающем бою» [5].

Мы видим здесь, что под «народной войной» имеется в виду война народов Запада как цивилизации — против востока. Энгельс отмечает даже, что в этой войне национальные интересы отдельных народов Запада несущественны по сравнению с судьбой Запада как целого, поминать классовые интерес было бы вообще неуместно. Он пишет: «О немецких интересах, о немецкой свободе, немецком единстве, немецком благосостоянии не может быть и речи, когда вопрос стоит о свободе или угнетении, о счастье или несчастье всей Европы. Здесь кончаются все национальные вопросы, здесь существует только один вопрос! Хотите ли вы быть свободными или хотите быть под пятой России?» [5]. Какая уж тут классовая борьба, когда даже о нации как целом не может быть и речи, когда «существует только один вопрос» — интерес Запада как целого (понятно, что чехи, хорваты и т.п. реакционные народы в «Запад» не включаются, так что «Европа» и «Запад» являются у Энгельса понятиями не географическими, а именно цивилизационными).

Вот как он обобщает смысл борьбы славян, проводя аналогию с шотландцами в Англии, бретонцами во Франции и басками в Испании:

«Нет ни одной страны в Европе, где в каком-нибудь уголке нельзя было бы найти один или несколько обломков народов, остатков прежнего населения, оттесненных и покоренных нацией, которая позднее стала носительницей исторического развития. Эти остатки нации, безжалостно растоптанной, по выражению Гегеля, ходом истории, эти обломки народов становятся каждый раз фанатическими носителями контрреволюции и остаются таковыми до момента полного их уничтожения или полной утраты своих национальных особенностей, как и вообще уже самое их существование является протестом против великой исторической революции...

Таковы в Австрии панславистские южные славяне; это только обломки народов, продукт в высшей степени запутанного тысячелетнего развития. Вполне естественно, что эти... обломки народов видят свое спасение только в регрессе всего европейского движения, которое они хотели бы направить не с запада на восток, а с востока на запад, и что орудием освобождения и объединяющей связью является для них русский кнут» [1, с. 183].

Надо заметить, что в представлении Энгельса славяне — это расползшаяся по Европе «империя зла», как коммунизм для Рейгана или А.Н.Яковлева. Энгельс приписывает им совершенно дьявольские замыслы: «Славяне, оттесненные к востоку немцами, покоренные частично немцами, турками и венграми, незаметно вновь объединяя после 1815 г. отдельные свои ветви.., впервые заявляют теперь о своем единстве и тем самым объявляют смертельную войну романо-кельтским и германским народам, которые до сих пор господствовали в Европе. Панславизм — это не только движение за национальную независимость; это — движение, которое стремится свести на нет то, что было создано историей за тысячелетие; движение, которое не может достигнуть своей цели, не стерев с карты Европы Турцию, Венгрию и половину Германии, а добившись этого результата, не сможет обеспечить своего будущего иначе, как путем покорения Европы... Он ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России» [6].

А мы еще удивляемся жестокости Германии в войне против СССР или бомбардировкам Сербии, которая замешкалась в припадании к сапогу Запада.

Как понимать «пролетарский интернационализм»?

Как же вяжется со всем этим призыв Коммунистического Манифеста «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Ведь Манифест был написан более чем за год до цитированных выше статей Энгельса 1949 г. Этот призыв вяжется с установками Энгельса только если признать, что он обращен лишь к пролетариям тех прогрессивных стран (наций), которые в классификации Энгельса имеют право на жизнь (сейчас сказали бы «золотой миллиард»). В письме Каутскому (7 февраля 1882 г.) Энгельс поясняет: «Интернациональное движение пролетариата вообще возможно лишь в среде самостоятельных наций... Интернациональное сотрудничество возможно только между равными» [7].

И когда произойдет очищающая революция «пролетариев всех этих стран», именно этому прогрессивному пролетариату выпадет честь «кровавой местью отплатить славянским народам» и стереть с лица земли «целые реакционные народы». Тут уж разбираться не будут, кто пролетарий, а кто крестьянин или купец — клеймо ставится на народе в целом. Энгельс пишет: «В то время как французы, немцы, итальянцы, поляки, мадьяры подняли знамя революции, славяне, как один человек, выступили под знаменем контрреволюции. Впереди шли южные славяне, которые давно уже отстаивали свои контрреволюционные сепаратистские поползновения против мадьяр; далее чехи, а за ними русские, вооруженные и готовые появиться в решительный момент на поле сражения» [2, с. 301].

Конечно, подход марксизма сбивает с толку из-за крайней жесткости утверждений и частому переходу от одной модели к другой без всякого предупреждения. Ведь буквально в одно и то же время с этими статьями Энгельса выходят труды, где утверждается, что вся человеческая история — это борьба классов. Это утверждение абсолютно несовместимо с концепцией революционных и контрреволюционных наций, с приведенными выше формулировками («славяне, как один человек, выступили под знаменем контрреволюции»). Концепция, связывающая прогрессивность или реакционность с этнической принадлежностью, дается в самых разных вариациях, иногда в крайних выражениях. Вот, например, в такой форме: «Потому, что слова «поляк» и «революционер» стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы и восстановление их национальности, в то время как чехам, хорватам и русским обеспечены ненависть всей Европы и кровавая революционная война всего Запада против них» [2, с. 303].

Здесь примечательна прозорливая мысль, что Запад в качестве награды или наказания народам способен восстановить их национальность — или лишить их национальности («демонтировать» неугодный ему народ, совершить в каком-то виде национальный геноцид).

Критерии отбора народов, достойных существования

Какие же народы, по мнению основоположников марксизма, имели право на продолжение своего существования в будущем? Каким народам не «предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции»?

В 1865 г., предлагая Лондонской конференции набросок программы для Женевского конгресса Интернационала (Международного Товарищества рабочих), Маркс во всем разделе «Международная политика» оставил всего один вопрос: «О необходимости уничтожения московитского влияния в Европе путем осуществления права наций на самоопределение и восстановление Польши на демократических и социальных основах» [Соч., т. 31, с. 409]. Таким образом, право наций на самоопределение только для Польши, и не ради нее, а как средство «уничтожения московитского влияния в Европе» (как красноречиво это словечко — «московитское»). В повестку дня Конгресса это предложение вошло как пункт 9: «Московитская угроза Европе и восстановление независимой и единой Польши».

Через год, в 1866 г., Энгельс разъясняет принципиальную установку Интернационала в этом вопросе — право на независимую государственность должны иметь только большие (по выражению Гегеля, «исторические») народы Европы. Энгельс говорит о «старом положении демократии и рабочего класса о праве крупных европейских наций на отдельное и независимое существование». Заметим мельком, что речь постоянно идет о европейских нациях.

Энгельс пишет серию из трех статей в английскую газету «Commonwealth», в первой из которых объявляет, что излагаемые им принципы (программа внешней политики рабочих Западной и Центральной Европы) поддержаны всеми группами Интернационала кроме прудонистов, которые отвергали антироссийскую направленность этой программы («глядели на дело глазами Герцена»).

Энгельс пишет: «Право больших национальных образований Европы на политическую независимость, признанное европейской демократией, не могло, конечно, не получить такого же признания в особенности со стороны рабочего класса. Это было на деле не что иное, как признание за другими большими, несомненно жизнеспособными нациями тех же прав на самостоятельное национальное существование, каких рабочие в каждой отдельной стране требовали для самих себя. Но это признание и сочувствие национальным стремлениям относилось только к большим и четко определенным историческим нациям Европы; это были Италия, Польша, Германия, Венгрия... Что же касается России, то ее можно упомянуть лишь как владелицу громадного количества украденной собственности, которую ей придется отдать назад в день расплаты» [8].

Ранее Энгельс на примере чехов и словаков объяснял, кто после мировой революции будет лишен права на национальное существование. Он писал:

«Народы, которые никогда не имели своей собственной истории, которые с момента достижения ими первой, самой низшей ступени цивилизации уже подпали под чужеземную власть или лишь при помощи чужеземного ярма были насильственно подняты на первую ступень цивилизации, нежизнеспособны и никогда не смогут обрести какую-либо самостоятельность.

Именно такова была судьба австрийских славян. Чехи, к которым мы причисляем также моравов и словаков.., никогда не имели своей истории... И эта «нация», исторически совершенно не существующая, заявляет притязания на независимость?» [2, с. 294].

Идея, что в ходе мировой пролетарской революции для дальнейшего национального существования будут «отобраны» лишь большие «исторические» нации, а народы сгорят в огне прогресса, поглощенные этими нациями, является принципиальной установкой классического марксизма. Уже в «Манифесте» она высказана вполне ясно: «Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни. Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение».

Это утверждение сопровождается туманным предсказанием, расшифровка которого мне не встречалась: «Рабочие не имеют отечества... Пролетариат должен прежде всего... конституироваться как нация». Возможно, этот тезис содержит смутную гипотезу, которая не была развита в дальнейшем — о взаимосвязи класса и нации как двух систем, способных к структурному преобразованию одна в другую. Для такого преобразования, видимо, нужна ликвидация всей сложной социальной структуры общества с исчезновением «непролетарских» сословий. Понятно, что при такой трансформации народы должны исчезнуть, но непонятно, как сохранятся «национальная обособленность и противоположности» исторических наций, каков будет социальный носитель их идентичности.

Что такое «народ»?

Здесь уместно еще одно методологическое замечание. Чтение текстов Маркса и Энгельса сильно затруднено тем, что они нередко обозначали одним и тем же привычным словом разные, необъясненные сущности. Постичь их могли лишь немногие посвященные, которые и ведут между собой уже более полутора веков споры об этих сущностях. Как человек не может понять без помощи юриста изощренные законы современного общества, так и канонические тексты марксизма нельзя понять без профессоров, обученных герменевтике — науке толкования текстов. Те, кто понимали тексты Маркса и Энгельса буквально, по многим вопросам были введены в заблуждение, которое иногда стоило им очень дорого.

Представления Энгельса о народах является достаточно ясным, когда он говорит о славянах. Он даже сильно огрубляет образ этой сущности («славяне как один человек»). Герменевтика нужна, чтобы понять его суждения о немцах и мадьярах и вообще о революционных нациях. Он пишет: «Революция 1848 года заставила все европейские народы высказаться за или против нее. В течение одного месяца все народы, созревшие для революции, совершили революцию» [2, с. 301].

Как это можно понять? Ведь революция 1848 года - это открытое столкновение внутри «исторических» наций Европы. Народ что-то может совершить «как один человек» (хотя и это гипербола) лишь на национальной основе, но каким образом немцы могут стать революционным народом в Германии? Понять это можно только приняв, что, в концепции Энгельса, та часть немцев, которая выступила против революции и подавила ее, перестает быть частью народа (и к этой части принадлежит, видимо, большинство немцев). Об этой части Энгельс не говорит вообще ничего, это уже не немцы, а лишенная национальности безликая сила, которая организована как иной народ, не имеющий названия. Так же и мадьяры. Они все как один — революционный народ. Значит, та часть помещиков и «аристократических офицеров», которые «дезертировали», из числа мадьяр как народа Энгельсом исключаются.

Вот глава 18 («Мелкая буржуазия») из работы Энгельса "Революция и контрреволюция в Германии", опубликованная в марте 1852 г. [15]. Из следующих высказываний можно судить о том, какая доля немцев примкнула к революции и можно ли на основании этого считать немцев революционной нацией. «В мае восстание вспыхнуло, в середине июля 1849 года оно было полностью подавлено. Первая германская революция закончилась… В Дрездене уличная борьба продолжалась четыре дня… В Рейнской Пруссии дело дошло лишь до незначительных схваток…Как только было сосредоточено достаточное количество войск, вооружённому сопротивлению был положен конец». Самый широкий масштаб восстание приобрело в Пфальце и Бадене. Положение Энгельс характеризует так: «Армия (повстанцев( была дезорганизована… и стояла перед вчетверо превосходящими её силами противника».

Из дальнейшего можно сделать вывод, что в поражении виновата мелкая буржуазия (судя по всему, составлявшая большинство немцев, поскольку к ней причислялись крестьяне и ремесленники). Энгельс пишет (явно вступая в противоречие с описанием повстанцев и армии): «Во всех государствах Германии не только народ, но и войска решительно склонялись на сторону восстания и ждали только удобного случая, чтобы открыто присоединиться к нему. И всё же движение, попав в руки мелкой буржуазии, с самого начала было обречено на гибель… Мелкая буржуазия… жадно спешила захватить власть, как только восстание — совершенно вопреки её желанию - вспыхнуло; но этой властью она пользовалась только для того, чтобы свести к нулю успехи восстания. Повсюду, где вооружённое столкновение приводило к серьёзному кризису, мелких буржуа охватывал величайший ужас перед создавшимся для них опасным положением: ужас перед народом, который всерьёз принял их хвастливый призыв к оружию».

Структурируем социологическую картину, которую описал Энгельс. Он выделяет три силы: восставший народ, мелкую буржуазию (которая народу противостоит и его боится, хотя составляет большинство населения) и армию (численность которой многократно превышает число повстанцев). Из этого можно сделать вывод, что восставший народ представляет собой очень небольшое меньшинство немцев, а подавляющее большинство этому народу тем или иным способом противодействовало. Таким образом, Энгельс, исходя из своих чисто политических пристрастий, возводит в ранг народа небольшую его часть и лишает статуса «частиц народа» большинство немцев. И даже при таком соотношении называет немцев революционной нацией.

Такое понимание народа как «сущности», совершенно отличное от традиционного, идет, видимо, от Великой французской революции, в ходе которой к народу были причислены лишь граждане Endvra те, кто революцию поддержал. Остальные были исключены из народа, сохранив лишь свою категорию подданных. Например, реакционные крестьяне в народ Франции не включались.

Таким образом, когда речь идет не о воображаемой «мировой пролетарской революции», а о единственной вполне реальной революции 1848 г., то ее приходится трактовать не как войну классов, а как войну народов. В большой работе Маркса «Буржуазия и контрреволюция» о революции 1848 г. в Германии [12] ключевым словом также является народ. Трусливая немецкая буржуазия не возглавила народ, но народ толкал ее вперед. А она предала народ и пошла на соглашение с правительством. За скобками остается та часть немцев, которая не поддержала революцию и оказала ей активное или пассивное сопротивление, в результате чего революция и была подавлена. Эта часть немцев, в представлении Маркса, в «народ» не входит. Но себя-то она наверняка считает народом! Строго следуя Марксу, надо было бы сказать, что в момент революции происходит расщепление прежнего народа, в котором назрело противоречие, на два новых народа.

Для нас здесь важен тот факт, что при анализе реальных общественных конфликтов в реальных времени и пространстве Маркс и Энгельс отходят от классовой теории исторического материализма и используют представление этничности — народ. Это представление оказывается более адекватным реальному процессу, а понятия классовой теории в реальном времени и пространстве оказываются беспомощными (а если их применять на практике, то разрушительными).

Эту важную методологическую проблему в преподавании марксизма в СССР никогда не поднимали и не объясняли. Поэтому подавляющее большинство населения СССР было не готово к перестройке и реформе 90-х годов, когда бывших граждан стали сортировать и переводить в «низший разряд» — тех, кто не включался в новый (прогрессивный и революционный) народ, владеющий политическими правами и собственностью.

Реакционные нации и прогрессивный пролетариат

Вводя в свое обществоведение понятие прогрессивных и реакционных наций, основатели марксизма, казалось бы, вступали в неразрешимое противоречие с классовой теорией. Ведь в середине Х(Х века, после выхода в свет Манифеста коммунистической партии, следовало бы говорить о прогрессивности и реакционности классов, а не народов. Реакционной перед нами должна была предстать немецкая, польская и венгерская буржуазия и помещики, а прогрессивными — чешские и хорватские пролетарии. Если получилось не так, то следовало бы по крайней мере объяснить, почему классовая теория во время революции 1848 г. дала сбой.

Противоречие было настолько очевидным, что корреспондент кёльнской газеты написал: «Так называемая демократическая печать Германии стала в австро-венгерском конфликте на сторону мадьяр... Как странно, однако! Немецкие демократы на стороне той аристократической касты, для которой, несмотря на Х(Х век, ее собственный народ всегда был misera contribuens plebs (жалкий народ, платящий налоги); немецкие демократы на стороне самых наглых угнетателей народа!»

Ответ Энгельса [9], из которого и взята цитата, груб и язвителен, но убедительным его назвать нельзя. Все доводы сводятся к следующим:

1) Среди депутатов, собравшихся у Кошута, всего 11 магнатов, а магнат Эстергази вообще дезертировал. И мадьярские офицеры из аристократов нередко предают дело революции.

2) «Большинство венгерских дворян, как и большинство польских дворян, — сущие пролетарии, все дворянские привилегии которых сводятся к тому, что их нельзя подвергать телесному наказанию».

3) «Допустим, что мартовская революция в Венгрии была чисто дворянской революцией. Разве это дает австрийской монархии право угнетать венгерское дворянство, а тем самым и венгерских крестьян так, как она угнетала галицийских дворян, а при их помощи и галицийских крестьян».

Первый довод в социологическом плане негоден. Из того, что самый богатый магнат уехал, а среди депутатов магнатов немного, ничего не следует, мера использована негодная и довода оппонента не опровергает. Собственно, Энгельс и не пытается опровергнуть этого довода. Второй довод настолько парадоксален, что его можно считать попыткой ответить оппоненту шуткой. Помещики — это те же пролетарии! Ничего себе, классовый анализ.

Третий довод мне кажется не просто нелогичным, но и странным. Выходит, славян Галиции (русинов) австрийская монархия имела право угнетать, но такого же угнетения мадьяр немецкие демократы вытерпеть не могут! Хотя, угнетение славян по характеру было совсем иным, гораздо более жестким. Но главное, Энгельс просто ушел от разговора в терминах классового подхода, который ему предложил реакционный хорватский журналист.

Что-то похожее на классовый анализ Энгельс дает в своей большой работе [1]. Но и здесь он сводится к обычным евроцентристским штампам. Энгельс выдвигает два очень туманных тезиса — о прогрессивном характере буржуазии и реакционном характере крестьян, «зараженных религиозным и национальным фанатизмом».

Он пишет: «Движущий класс, носительница движения, буржуазия была повсюду немецкой или мадьярской. У славян с трудом создается своя национальная буржуазия, а у южных славян это имело место только в отдельных случаях. А вместе с буржуазией в руках немцев и мадьяр находилась промышленность, находился капитал, развивалась немецкая культура, и в интеллектуальном отношении славяне тоже подчинялись немцам, вплоть до Хорватии. То же самое произошло — только позднее и потому в более слабой степени — в Венгрии, где мадьяры вместе с немцами стали во главе интеллектуального и торгового развития».

О рабочем классе не сказано ни слова, а о славянах, которые в подавляющем большинстве были крестьянами, сказано: «Так как движение крестьян, которые повсюду являются носителями национальной и местной ограниченности, необходимо принимает местный и национальный характер, то вместе с ним опять возникла старая борьба между нациями» [1]. Вот так доктрина прогрессивных и реакционных народов увязана с классовой теорией.

Когда Энгельс пишет о славянах как реакционных народах, он в ряде мест делает оговорку, которая может создать впечатление, будто он допускает их превращение в «исторические» нации, достойные того, чтобы в будущем заслужить право на национальное существование. Эта оговорка касается участия народов в революции. Энгельс пишет: «Революция 1848 года заставила все европейские народы высказаться за или против нее... Вопрос был в том, какая нация возьмет на себя здесь революционную инициативу, какая нация разовьет наибольшую революционную энергию и тем обеспечит свое будущее. Славяне остались безгласными, немцы и мадьяры, верные своей прежней исторической роли, стали во главе движения. И тем самым славяне были окончательно брошены в объятия контрреволюции» [2, с. 301-302].

Как мы видим, Энгельс считает, что любой европейский народ, чтобы обеспечить свое будущее, был обязан «развить наибольшую революционную энергию». Слово «наибольшую» тут, конечно, не годится, ибо в таком случае билет в будущее получил бы всего-навсего один народ. Смягчим требование — будущее будет обеспечено всем народам, принявшим активное участие в революции на стороне революционеров. Понятно, что сам Энгельс не является вершителем судеб народов, и это надо понимать не как предписание, а как прогноз, вытекающий из обществоведческого анализа, проведенного по методологии марксизма. Прогноз этот, как известно, не сбылся даже в малой степени. Значит, в чем-то важном, методология анализа Энгельса неверна. Где же рефлексия, где поиск источника ошибки?

Нет рефлексии, нет поиска, и причина, на мой взгляд, проста — нет тут никакой методологии и никакого анализа. Есть жесткая идеологическая установка, которая отвергает нормы научного метода (хотя бы беспристрастности). Прогноз Энгельса совершенно неправдоподобен, он противоречит здравому смыслу и логике. Почему сербы и русины, которых угнетали венгерские и польские помещики, должны были в момент революционного хаоса броситься на помощь своим угнетателям и воевать против русской армии, в которой они видели братскую силу? Если бы это случилось, как раз тогда и можно было бы усомниться в жизнеспособности славян.

В оговорке Энгельса, сулившего славянам индульгенцию в случае обретения ими революционности, есть еще одна важная ловушка (или нарушение логики). Ведь Маркс и Энгельс вовсе не считают, что революционная борьба реакционных наций и классов прогрессивны. Напротив, они реакционны, потому что имеют целью остановить колесо прогресса, которое должно их раздавить и стереть с лица земли.

В “Манифесте Коммунистической партии” сказано: “Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собой действительно революционный класс… Ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории” [10].

Славяне, которые «остались безгласными» в революции 1848 г., в подавляющем большинстве были крестьянами. Если бы они присоединились к революционному пролетариату и стали бить своих угнетателей, то их борьба придала бы событиям реакционный характер. Ведь они боролись бы именно «чтобы спасти свое существование от гибели», а это, по мнению классиков марксизма, цель реакционная.

Проблема славян (и крестьян как основной социальной группы славянских народов в Европе того времени) в пролетарской революции, как она представлялась Марксу и Энгельсу, была и одной из тем книги М.Бакунина «Государственность и анархия» (1873 г.). Маркс тщательно изучил эту книгу, и ее конспект с его комментариями сам стал довольно большим трудом (конец 1874 - начало 1875 г.), в котором, как считается, высказан ряд важнейших положений марксизма [16].

Не вдаваясь в спор Бакунина и Маркса по проблеме государства и анархии, отметим лишь реакцию Маркса на высказывания Бакунина об установках в отношении крестьян и славян, сформулированных в статьях Энгельса 1849 года. Маркс отмечает в конспекте, что, согласно Бакунину, «марксисты должны проклинать всякую народную революцию, особенно же крестьянскую, по природе анархическую и идущую прямо к уничтожению государства. Как всепоглощающие пангерманисты, они должны отвергать крестьянскую революцию уже по тому одному, что эта революция специально славянская». На это Маркс не дает никаких комментариев.

Затем Бакунин пытается представить, как же будет выглядеть диктатура пролетариата в свете этих установок марксистов. В конспекте Маркса это выглядит так:

«Крестьянская чернь, как известно? не пользующаяся благорасположением марксистов и которая, находясь на низшей степени культуры, будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом... Или, если взглянуть с национальной точки зрения на этот вопрос, то, положим, для немцев славяне по той же причине станут к победоносному немецкому пролетариату в такое же рабское подчинение, в каком последний находится по отношению к своей буржуазии».

Мы знаем из опыта, что обе эти мысли Бакунина оказались удивительно прозорливыми. Именно так, как сказано в первой фразе, ставился вопрос о диктатуре пролетариата в отношении крестьянства российскими марксистами в 1917 г., вследствие чего такой глубокий конфликт и вызвал переход к НЭПу (да и сама идея союза рабочего класса и крестьянства). Вторая мысль выражает одну из главных идей немецкого национал-социализма, предполагавшего превратить славян в эксплуатируемый победоносным немецким пролетариатом «внешний» пролетариат.

На это Маркс в своем комментарии отвечает: «Ученический вздор! Радикальная социальная революция связана с определенными социальными условиями экономического развития; последние являются ее предпосылкой. Она, следовательно, возможна только там, где вместе с капиталистическим производством промышленный пролетариат занимает, по меньшей мере, значительное место в народной массе... Но тут-то и проявляется затаеннейшая мысль г-на Бакунина. Он абсолютно ничего не смыслит в социальной революции, знает о ней только политические фразы. Ее экономические условия для него не существуют... Он хочет, чтобы европейская социальная революция, основывающаяся на экономическом базисе капиталистического производства, произошла на уровне русских или славянских земледельческих и пастушеских народов и чтобы она не переступала этого уровня» [16, с. 613, 615].

Маркс обругал Бакунина, хотя тот высказал предположения, прямо вытекающие из доктрины, сформулированной Энгельсом после 1848 г., и из рассуждений о диктатуре пролетариата самого Маркса. В этих предположениях пока и не ставился вопрос о самостоятельной социальной революции в России «на уровне русских земледельческих и пастушеских народов». Но Маркс чутко уловил в тексте Бакунина предчувствия, что революция в России будет осложнена принципиальным и глубоким конфликтом с марксизмом. Маркс не стал анализировать эти предчувствия, обсуждать степень их обоснованности и способы смягчить этот конфликт, если он произойдет. Он просто назвал это «ученическим вздором», а самого Бакунина «ослом». Возможно, в чем-то другом Бакунин и был «ослом», но в данных конкретных пунктах он верно воспроизвел установки Маркса и Энгельса, а затем сделал из них вполне логичные предположения, которые оказались верными.

Даже в 1875 г. Энгельс считает, что революция в России имела бы реакционный характер. Он пишет, отвечая народнику П.Ткачеву: “Только на известной, даже для наших современных условий очень высокой, ступени развития общественных производительных сил становится возможным поднять производство до такого уровня, чтобы отмена классовых различий стала действительным прогрессом, чтобы она была прочной и не повлекла за собой застоя или даже упадка в общественном способе производства. Но такой степени развития производительные силы достигли лишь в руках буржуазии”. Эту мысль Энгельс с иронией поясняет таким образом: “У дикарей и полудикарей часто тоже нет никаких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти” [11].

Получается, что народ, попавший в зависимость от иностранного капитала и уже не имеющий возможности развить «собственный» капитализм и национальную буржуазию, априори объявляется реакционным и лишенным будущего, поскольку теряет даже право на борьбу — ведь достаточной для революции «степени развития производительные силы достигли лишь в руках буржуазии”, а своей буржуазии у народа (как это и было у южных славян) нет. Эта парадоксальная, противоречащая и опыту, и здравому смыслу концепция стала у марксистов одной из важных догм и сыграла негативную роль в практической политике (например, в определении позиции меньшевиков в отношении Октябрьской революции в России).

Сдвиг к принципу самоопределения народов в Европе и отношение к нему Энгельса

Как пишет Энгельс, пришедший во Франции к власти в 1851 г., «вынужден был изобрести демократизированное и популярно звучащее название для своей внешней политики». Так возник «принцип национальностей». Суть его, по словам Энгельса, в том, что «каждая национальность должна быть вершителем своей судьбы». Он предупреждает: «Но, заметьте, — теперь уже речь шла не о нациях, а о национальностях». Таким образом, общественное мнение после 1848 г. стало сдвигаться к признанию прав народов (национальностей), и этот сдвиг является демократическим и популярным. Энгельс считает его реакционным, потому что он снижает статус крупных наций: «Европейское значение народа, его жизнеспособность — ничто с точки зрения принципа национальностей; румыны из Валахии, которые никогда не имели ни истории, ни энергии, необходимой для того, чтобы ее создать, значат для него столько же, сколько итальянцы с их двухтысячелетней историей и устойчивой национальной жизнеспособностью… Все это — полнейший абсурд, облеченный в популярную форму для того, чтобы пустить пыль в глаза легковерным людям» [2, с. 160-161].

Но главное, Энгельс уверен, что появление в Европе самой идеи прав народов — результат козней России. Ведь именно исходя из этого принципа вела свою национальную политику Российская империя. А если это исходит из России, тоя является реакционным по определению. Энгельс пишет: «Принцип национальностей мог быть действительно изобретен только в Восточной Европе, где приливы азиатских нашествий в течение тысячелетия, набегая один за другим, оставили на берегу эти груды перемешанных обломков наций, которые даже и теперь этнолог едва может различить, и где в полнейшем беспорядке перемешаны тюрки, финские мадьяры, румыны, евреи и около дюжины славянских племен. Такова была почва для выработки принципа национальностей, а как Россия его вырабатывала, мы увидим сейчас на примере Польши» [2, с. 162].

Как известно, международное социалистическое и рабочее движение отвергло эту установку Энгельса. В 1896 г. Международный конгресс социалистических рабочих партий и профсоюзов в Лондоне принял постановление, в котором сказано: «Конгресс объявляет, что он стоит за полное право самоопределения всех наций». Сказано это вскользь, без разъяснений, как пятая часть длинной фразы, составленной из малосодержательных штампов — но сказано!

Эта часть фразы много значила для российских социал-демократов. И все же разработанная Энгельсом и одобренная Марксом доктрина по национальному вопросу поставила русских марксистов в очень трудное положение в преддверии революции. Здесь возник целый клубок противоречий. Лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был органично и глубоко принят не только революционными движениями России, но и широкими массами рабочих, а затем и крестьян, но интерпретирован по-своему. Под «пролетариатом» понимался не класс, а именно народ, за исключением очень небольшой, неопределенной группы «буржуев». Классовый марксистский лозунг был в России просто «онаученным» выражением той «всечеловечности», о которой говорил Достоевский как особенности русской культуры. Сама концепция «прогрессивных» и «реакционных» народов, если бы она стала в России широко известна, вызвала бы недоумение и отторжение марксизма. Поэтому данная концепция фактически скрывалась руководством марксистских партий как от партийной массы, так и от интеллигенции в целом (что и было элементом «вульгаризации» марксизма).

Российские социал-демократы уже в 1903 г. включили в свою программу признание права народов на самоопределение (§ 9 Программы), и иначе быть не могло в партии, которая стремилась опереться на поддержку трудящихся масс. Надо заметить, что либералы-западники (партия кадетов) это право не признавали, что и зафиксировали в своих документах. Они ориентировались на буржуазию, в политической философии которой был силен шовинизм и социал-дарвинизм, оправдывающие эксплуатацию и людей, и народов.

Вторая причина, по которой большевики утверждали «право наций на самоопределение», заключалась как раз в необходимости сохранить единство трудящихся всей Российской империи в революционной борьбе — и на этой основе произвести «пересборку» империи уже в виде будущего Советского Союза. Без признания этого права было бы невозможно, по выражению Ленина, нейтрализовать попытки «националистического мещанства» расколоть трудящихся разных национальностей.

Опыт подтвердил правильность этого анализа. Как только монархия, которая служила буржуазии и помещикам разных национальностей гарантом против революции, пала в феврале 1917 г., эти привилегированные сословия моментально растащили империю, поспешив учредить свои «национальные государства». Попытавшись подавить сепаратизм под флагом «единой и неделимой России», белые, по выражению историка, «напоролись на национализм и истекли кровью». Красные, напротив, собрали страну «снизу», как многонациональную «республику Советов», которая была выгодна трудящимся, поддержавшим общую Красную армию против своих «элит».

Ленин изложил все эти соображения в большой работе «О праве наций на самоопределение», написанной в феврале-мае 1914 г. [17]. Здесь совершенно ясно сказано, что признание этого права вовсе не поощряет сепаратизм, а делается «именно в интересах успешной борьбы со всяческим национализмом всех наций.., теснейшего слияния их в интернациональную общность, вопреки буржуазным стремлениям к национальной обособленности». В примечании Ленин поясняет: «Нетрудно понять, что признание марксистами всей России и в первую очередь великороссами права наций на отделение нисколько не исключает агитации против отделения со стороны марксистов той или иной угнетенной нации, как признание права на развод не исключает агитации в том или ином случае против развода» [18, с. 318].

Для нашей темы эта работа Ленина интересна тем, что она наглядно показала, какую сложную задачу представляло собой утверждение права наций на самоопределение без того, чтобы вступить в открытый конфликт с положениями марксизма. Ведь Ленину пришлось доказывать, что это право якобы вытекает из буквы и духа марксизма — при том, что его оппоненты (Роза Люксембург, бундовцы, меньшевики и Троцкий) тут же выложили ему соответствующие труды Маркса и Энгельса. И в этих трудах вопросу была посвящена не часть фразы, а многократные подробные рассуждения. Ленин, обладая достаточным авторитетом в партии, просто подавил оппонентов, хотя по сути они были правы — налицо был отход большевиков от марксизма в важном и принципиальном вопросе.

Отход этот давался нелегко, и Ленин прикрывал его несколькими слоями маскировки, например, пространными рассуждениями о русском великодержавном шовинизме, об угнетающих и угнетенных нациях, о крестьянских национальных предрассудках и т.д. Приходилось даже петь дифирамбы революционному духу поляков: «Пока народные массы России и большинства славянских стран спали еще непробудным сном.., шляхетское освободительное движение в Польше приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской» [17, с. 297].

(Тут отмечу, что т.н. "русский шовинизм" подавался как угнетение русскими других этносов, а всякий местечковый шовинизм спускался на тормозах. См. по теме "Сталин и национальный вопрос").

В примечании к этой высокой оценке шляхетского освободительного движения Ленин похвалил «демократа-революционера Чернышевского, который тоже (подобно Марксу) умел оценить значение польского движения», и разнес в пух и прах народника «украинского мещанина Драгоманова, который выражал точку зрения крестьянина, настолько еще дикого, сонного, приросшего к своей куче навоза, что из-за законной ненависти к польскому пану он не мог понять значения борьбы этих панов для всероссийской демократии» (там же).

Эти реверансы и уступки были далеко не безобидны — на текстах Ленина учились партийные кадры, особенно уже в стабильный период. Все это вышло из голов партийной элиты КПСС в виде гноя перестройки.

Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, готовя к изданию Полное собрание сочинений Маркса и Энгельса, также встал перед сложной задачей — смягчить шокирующий эффект, который могли бы произвести на читателей работы Энгельса по национальному вопросу. Составители и редакторы дали в предисловии к тому 6 пространный комментарий. Он был явно неадекватным, уклонялся от обсуждения главного смысла этих работ и сводил все дело к тому, что Энгельс, конечно, был прав — для уровня знаний того времени, но история пошла не так, как он предполагал. Вот выдержки из этого комментария:

«В статьях «Борьба в Венгрии» и «Демократический панславизм» Энгельс выступает против националистической идеологии, какую бы форму она ни принимала, — против пангерманизма и панславизма. Однако наряду с правильной исторической оценкой движения ряда славянских народов, входивших в состав Австрии, как движения, противоречившего в то время интересам германской и европейской революции, в статьях Энгельса содержатся некоторые ошибочные положения об исторических судьбах этих народов. Энгельс высказывает взгляд, будто эти народы уже не способны сыграть прогрессивную роль в дальнейшем ходе исторического развития и осуждены якобы на гибель как самостоятельные народы… Ошибочные взгляды Энгельса на историческую роль некоторых славянских народов объясняются также и тем, что в 1848-1849 годах марксистская разработка национального вопроса находилась еще в начальной стадии, и опыт национальных движений малых народов был еще сравнительно невелик» [18].

Оправдание, которое смог найти для Энгельса Институт марксизма-ленинизма, принять невозможно. Речь идет не о «некоторых ошибочных положениях», якобы вызванных новизной темы, а о краеугольных камнях, которые Энгельс закладывает в методологию национального вопроса (например, о категориях прогрессивных и реакционных народов). И «некоторые славянские народы» осуждаются Энгельсом на гибель не под железной пятой слепых объективных законов исторического развития, а на казнь от руки победоносного немецкого пролетариата. Вчитаемся к последнюю фразу статьи «Демократический панславизм»: «Тогда борьба, «беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть» со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм — не в интересах Германии, а в интересах революции!» [2, с. 306].

Можно ли оправдать это лишенное логики тоталитарное утверждение? Почему речь идет о предательстве чужой для славянских крестьян буржуазно-помещичьей революции? Разве славяне присягали ей на верность? Как в революции, так и в борьбе с нею участвовали очень небольшие части населения. Можно ли в наказание за это подвергать «борьбе на уничтожение и беспощадному терроризму» целые народы! Даже удивительно, что и до сих пор товарищи, охраняющие марксизм от «нападок», оправдывают всю систему подобных «ошибочных положений» Энгельса.

Заключение: зачем все это ворошить сегодня

Эффект от рассмотренных выше трудов Энгельса был в советское время незаметен — мало кто в СССР читал полное собрание сочинений. Но часть интеллектуальной политической элиты, из которой выросли кадры перестройки, читали Маркса и Энгельса очень внимательно. И от этих работ они получили очень много — и заряд евроцентризма, и смелость мысли, делящей народы на прогрессивные западные и реакционные славянские, и прокаленную русофобию. А главное, получали наметки эффективной политической технологии, оперирующей категориями этничности, а не классов и социальных групп. Просто в формулы этой доктрины антисоветская часть нашей элиты «подставила» в качестве реакционного народа, который прогрессивные нации имеют право и должны стереть с лица земли, советский народ. Его и было решено демонтировать, освобождая жизненное пространство и ресурсы для цивилизации.

Что же побудило к написанию этой работы сегодня? В какой мере труды Маркса и Энгельса середины Х(Х века виноваты в том, что поколения партийной элиты СССР середины ХХ века в своем сдвиге к национальной измене собирали все интеллектуальные средства, помогающие им в их антисоветском проекте? Это — сложный вопрос истории и социодинамики культуры. Если бы инструменты, изготовленные Энгельсом, остались втуне, они нас вообще не интересовали бы. Но поскольку они работают и сегодня, надо их изучать, а вина или невиновность в этом лично Маркса и Энгельса никакого значения не имеют.

При подготовке этой работы также не сыграло существенной роли возмущение тем высокомерием, с которым Энгельс высказывался о множестве народов, а также его русофобией. Дело прошлое, обижаться на такие вещи глупо, никто не стал бы из-за этого корпеть над книгами и сочинять тексты.

Причин, по которым представилось необходимым сделать данную работу, две.

1. Мы стоим перед фактом, который невозможно отрицать: советское обществоведение, в основу которого была положена методологическая концепция марксизма, оказалось несостоятельно в предсказании и объяснении того кризиса социальной системы и национальных отношений, который был резко обострен и доведен до катастрофы партийно-государственной элитой СССР. Речь идет о фундаментальных ошибках, совершенных целой социальной группой, так что объяснять эти ошибки глупостью, продажностью или предательством отдельных членов или клик в руководстве КПСС невозможно. Те методологические очки, через которые смотрела на мир вся эта социальная группа, фатальным образом искажали реальность.

Эти же очки были надеты системой образования практически на всю интеллигенцию — и она тоже оказалась методологически беспомощной перед лицом реальных общественных процессов в СССР. Критический анализ методологического оснащения доктрины марксизма является для постсоветского общества абсолютно необходимым, а для интеллигенции он представляет профессиональный долг. Этот анализ тем более актуален, что как правящая верхушка, так и оппозиция в РФ продолжает, хотя частью бессознательно, в своих умозаключениях пользоваться интеллектуальными инструментами марксизма — смена идеологических клише «победившей» частью общества на это никак не влияет. Оппозиция при этом просто наследует и воспроизводит методологическую беспомощность КПСС.

Поскольку главные общественные процессы протекают в сфере социально-экономических и в сфере национальных отношений, критическому анализу должны быть подвергнуто прежде всего методологическое оснащение марксизма именно в этих сферах. На это и направлена данная работа.

Вот прогноз Энгельса, в котором он соединяет социальное (формационный подход) с национальным (цивилизационный подход), категории классовые и этнические. Этот прогноз вытекает из его анализа революции 1848 г. как столкновения революционных и реакционных народов: «Ни в какой стране господство буржуазии невозможно без национальной независимости. Поэтому революция 1848 г. должна была привести к единству и независимости тех наций, которые до того времени их не имели: Италии, Германии, Венгрии. Очередь теперь за Польшей. Итак, если революция 1848 г. и не была социалистической, то она расчистила путь, подготовила почву для этой последней» [Соч., т. 22, с. 382].

Таким образом, согласно Энгельсу, итог 1848 года таков: революционные народы обрели национальную независимость, и она расчистила им путь к социалистической революции. Почему же социалистическая революция была совершена как раз наиболее реакционным народом — русскими?

Явная ошибка прогноза Энгельса, который он публикует в 1893 г., практически уже в ходе русской революции, и при этом нисколько не отказывается от своих установок 1849 года, говорит о несостоятельности методологии его анализа. Как же обходят марксисты это несоответствие? Образованные ортодоксальные марксисты считали советскую революцию в России не только не социалистической, но даже реакционной. Они призывали социалистов Европы к крестовому походу против Советов (Аксельрод).

Начиная с 60-х годов ХХ века и в самом СССР нарос новый слой таких образованных марксистов, они посчитали советский строй неприемлемым искажением и профанацией марксизма — и стали готовить свой антисоветский проект, который и осуществили при поддержке «прогрессивных народов Запада». Мы же, если не вникнем в те свойства методологии Энгельса, которые послужили интеллектуальным инструментом для антисоветских сил, не выберемся из этой ловушки.

В приведенной выше оценке Энгельсом смысла революции 1848 г. есть и другое прогностическое положение. Он пишет: «Повсюду эта революция была делом рабочего класса... Но одни только парижские рабочие, свергая правительство, имели совершенно определенное намерение свергнуть и буржуазный строй. Однако, хотя они и сознавали неизбежный антагонизм, существующий между их собственным классом и буржуазией, ни экономическое развитие страны, ни духовное развитие массы французских рабочих не достигли еще того уровня, при котором было бы возможно социальное переустройство» [19, с. 381].

Не достигли еще! Но ведь после 1848 г. во Франции происходило быстрое экономическое развитие, а также «духовное развитие массы французских рабочих». Маркс издавался массовыми тиражами, действовали сильные марксистские партии, марксисты руководили вооруженными силами Сопротивления, марксист несколько сроков был президентом — почему же призрак Коммунизма все дальше и дальше уходил из Франции? Надо признать как факт, что методологический инструментарий, с помощью которого Энгельс вел свой анализ и давал свои прогнозы, является негодным. Не в мелочах, а в главном, в отношении фундаментальных процессов — как социальных, так и национальных.

2. Вторая причина в том, что, как показал опыт, эффективные программы по мобилизации или, наоборот, разрушению обществ реально проводятся путем обращения не к классовым понятиям, а к понятиям этничности (племя, народ, нация). Раньше это казалось просто обыденным фактом «низкого» уровня, вынужденной уступкой низкому классовому сознанию людей или даже демагогией правящих слоев. Однако чтение трудов Маркса и Энгельса неожиданно показало, что когда они берутся объяснять события, угрожающие, по их мнению, западной цивилизации (например, подавление русскими войсками революции 1848 г. в Венгрии), они отставляют в сторону свой аппарат классового анализа и переходят на жесткий язык этнических понятий. Значит, это и есть действительный методологический инструментарий западной элиты в ее программах мироустройства. Не зная этого и пытаясь применить к реальности аппарат классового подхода, мы в этой «войне народов» оказываемся намного слабее, чем могли бы быть. (Речь идет о стремлении к воссоединению белорусов и малороссов восточной Польши с Россией).

Последняя кампания холодной войны, которая привела к поражению СССР, это показала красноречиво. Она вся была проведена с упором на этнические категории и мотивы. В одних случаях растравлялись, гипертрофировались и актуализировались национальные противоречия в прямом смысле слова. В других случаях применялась манипуляция с демократическими ценностями демагоги обращались к демосу, то есть, опять-таки к «народу», а не классу. Перестройка представлялась как война двух народов — демоса и совков. С прямым обращениям к квазиэтническим категориям выходили на площадь актеры и режиссеры «оранжевых» революций, а сами эти революции представлялись битвой «прогрессивного» и «реакционного» народов (подобно битве «революционных» народов 1848 г. с реакционными славянами у Энгельса или даже битве революционного народа Германии с реакционным большинством населения, которое в силу своей реакционности лишается статуса частиц народа).

Накопилось достаточно свидетельств того, что под прикрытием отвлекающей стрельбы классовыми («формационными») понятиями вроде «рынка» или «капитализма» политтехнологи Запада и их службы на постсоветской территории ведут работу по демонтажу наших «реакционных» народов и по сборке новых «демосов», по своим качествам соответствующих целям метрополии. Изучение работ Энгельса, пылящихся в архиве, укрепило уверенность в том, что здесь — важная и актуальная для нас область обществоведения.

Литература

1. Ф. Энгельс. Борьба в Венгрии. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 6, с. 175-186.
2. Ф. Энгельс. Демократический панславизм. Соч., т. 6, с. 305-306.
3. Ф. Энгельс. Революционное движение. Соч. т. 6, с. 159.
4. Ф. Энгельс. “Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии”, соч., т. 21, с. 310.
5. Ф. Энгельс. Революционное восстание в Пфальце и Бадене. Соч., т. 6, с. 568-570.
6. Ф. Энгельс. Германия и панславизм. Соч., т. 11, с. 202-208.
7. Соч., т. 35, с. 220.
8. Ф. Энгельс. Соч., т. 16, с. 160.
9. Ф. Энгельс. “Kolnische zeitung” о борьбе мадьяр. Соч., т. 6, с. 324-325.
10. “Манифест Коммунистической партии”. Соч., т. 4, с. 435.
11. Ф. Энгельс. О социальном вопросе в России. Соч., т. 18, с. 537.
12. К. Маркс. Буржуазия и контрреволюция. Соч., т. 6, с. 109-134.
13. Ф. Бродель. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. М.: Языки славянской культуры. 2002. С. 468.
14. E. Bernstein. La socialdemocracia y los disturbios turcos. – Цит. по: A.Cheroni. La ciencia enmascarada. Montevideo: Universidad de la Republica, 1994. P. 89-90.
15. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2. Т. 8. С. 103-107.
16. К. Маркс. Конспект книги Бакунина «Государственность и анархия». Соч., т. 18, с. 579-624.
17. В.И.Ленин. Соч., т. 25, с. 255-320.
18. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 6, с. ХIII.
19. Ф. Энгельс. К итальянскому читателю. Предисловие к итальянскому изданию «Манифеста коммунистической партии» 1893 года. - Соч., т. 22, с. 381-382.

С начальными ссылками №1-2, в тексте какая-то путаница местами. Впрочем, при желании всё легко ищется по тексту цитат.

Также проблемы со сносками: текст отсканирован и распознан, но не вычитан. Две сноски я понял, где должны быть, три -- нет, привожу просто в конце.

2) В этом прогнозе Энгельс, как мы знаем, ошибся. Отплатить кровавой местью славянским народам немцы смогли не в «ближайшей мировой войне», а лишь во Второй мировой войне и лишь на первом ее этапе, к тому же в основном не на поле боя, а уничтожая безоружное население на оккупированных территориях. Да и то эта кровавая месть вышла им боком.

(3) Энгельс так сердит на неблагодарных славян, цивилизованных угнетателями-мадьярами, что даже бросает упрек последним: «Единственное, в чем можно упрекнуть мадьяр, — это в излишней уступчивости по отношению к нации, по самой природе своей контрреволюционной» [2, с. 298]. Вот образец биологизаторства и расизма: «нация, по самой природе своей контрреволюционная».

(4) Эти мысли высказаны в 1855 г., их пафос никак нельзя объяснить молодостью Энгельса или его возбуждением в момент революционных событий.