http://sevastianov.ru/rasa-i-etnos/etnos-i-natsiya.html
Александр Никитович Севастьянов
Этнос и нация
Глава из книги "Раса и этнос"
ЭТНОС: РЕАЛЬНОСТЬ И МИФ
Мифология этноса начинается с его определения
Гумилев о фантомах этнического самосознания
Гумилев об общности языка как псевдооснове этничности
Гумилев об иных фальшивых «духовных скрепах»
Территория, ландшафт, этничность
Кризис метода и реабилитация биологизма
ИДЕИ В. Д. СОЛОВЬЯ
ЛЕВ ГУМИЛЕВ: ЗА И ПРОТИВ У ИСТОКОВ ЭТНОГЕНЕЗА
Род, фратрия, племя
«КРОВЬ ЕСТЬ ДУША»
«Племенные мозги» – реальность
Этничность первична
Курица речи или яйцо веры?
Главная аберрация в этнологии
Этнос – большая семья и коллективная личность
КРОВЬ И ИСТОРИЯ
Мнема индивидуальная и племенная
ИДЕИ А. Г. КУЗЬМИНА
ОТ РОДА – К НАЦИИ
Этничность и государственность
Ассимиляционные издержки нации
ЭТНОС, СУБЭТНОС, СУПЕРЭТНОС
ЭТНОС И СОЦИУМ
Этология и этика
Каста, класс, этнос
ОСНОВНОЙ ТИП МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ (Начало)
Кому война – а кому мать родна
Почему киргизы насилуют узбечек
ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: МЕТАФИЗИКА ГЛОБАЛИЗМА
Что есть глобализация?
Закономерности глобализации
ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ: ОШИБКА КЛАУЗЕВИЦА
ОСНОВНОЙ ТИП МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ (Окончание)
СУБЪЕКТ ИСТОРИИ – ЭТНОС
ЦЕЛЬ НАЦИИ – НАЦИЯ
ЭТНОС: МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ
«В мире не было и нет человеческой особи, которая была бы внеэтнична» Лев Гумилёв |
ВЫШЕ категория «этноса» была достаточно подробно рассмотрена с позиций биологизма, в привязке к понятию расы и с учетом исторического аспекта. Это все было принципиально необходимо: вне подобного подхода, как будет ясно из дальнейшего, проблему этноса освоить невозможно. Более того, сама проблема в противном случае исчезает как таковая, теряется предмет обсуждения. Напомню читателям формулировку, которая предлагается в качестве рабочего определения этноса в рамках изложенной в предыдущей главе концепции:
этнос – есть биологическое сообщество, связанное общим происхождением, обладающее общей генетикой, и соотносящееся с расой как вид с родом либо как разновидность (порода) с видом. Само собой разумеется, что речь идет о биологическом сообществе только людей, homo sapiens, к другим видам живого этот термин неприменим.
Читатель ознакомился с гипотезой первичного происхождения этносов от изначальных больших рас в результате изменчивости и расхождения признаков. А также с гипотезой вторичного (третичного и т. д.) происхождения этносов в результате последующих многочисленных миграций и метисаций изначальных рас и первичных этносов. Эти гипотезы, как представляется, в максимальной степении отражают реальное положение вещей с позиций современного знания.
Было бы неверно утверждать, что данная концепция является единственной или господствующей в сегодняшней науке (в том числе российской), несмотря на всю ее непротиворечивость, логичность и строгое соответствие фактам. Есть и другие точки зрения, которые необходимо рассмотреть в плане критического анализа.
Первый вывод, который посещает исследователя, занявшегося проблемой этноса, – отсутствие единой теории этноса и чрезвычайная мифологизированность самой проблемы. Тем более удивительная, что именно развенчанием мифов, накопившихся вокруг даже самого понятия «этнос», заняты едва ли не все пишущие на эту тему. В России можно отметить на этом направлении труды С. М. Широкогорова, В. И. Козлова, Ю. В. Бромлея, Н. Н. и И. А. Чебоксаровых, Л. Н. Гумилева, С. А. Арутюнова, М. В. Крюкова, С. Лурье, В. Д. Соловья и, наконец, А. Й. Элеза, книга которого так и называется «Критика этнологии» (М., 2001). Однако, развенчивая одни мифы, названные исследователи остаются в плену других, а то и создают свои собственные. Перейду к примерам.
Мифология этноса начинается с его определения
Западные энциклопедии и словари определяют этнос весьма обтекаемо и неконкретно. Это соответствует современной релятивистской тенденции в западной науке, заставляющей ученых сомневаться в каждом собственном слове и по соображениям ложной политкорректности избегать даже употребления таких терминов, как «этнос» (вместо этого говорят теперь «этническая группа»). В Новой Британской энциклопедии, где слово «этнос» просто отсутствует, мы читаем такое образцовое определение: «Этническая группа – социальная группа или категория населения, которая в более крупном сообществе держится особняком или объединяется общими расовыми, языковыми, национальными или культурными связями»[1]. Как видим, авторы определения ускользают от ясного и однозначного указания на объективную основу формирования этносов (биологическое происхождение), подмешивая альтернативный субъективный фактор: самосознание группы, замешанное на культурной и языковой идентичности. Они определяют этничность как социальность, что уже само по себе ложно. При этом остается неясным, как отграничить одну этническую группу от другой вне рамок «более крупного сообщества»[2].
Не многим лучше дело обстоит и с отечественными источниками, в частности энциклопедиями. Типовым, повторяющим формулировки толкового словаря Ожегова или Современной энциклопедии и др., является определение, данное последним Большим Энциклопедическим Словарем:
«Этнос – см. этническая общность.
Этническая общность (в этнографии) – исторически возникший вид устойчивой социальной группировки людей, представленный племенем, народностью, нацией; термин „этническая общность“ близок понятию „народ“ в этнографическом смысле».
Как видим, краткое и ничего не объясняющее в самом понятии, это определение подкреплено другими столь же непроясненными понятиями, чего не терпит логика. Но немногим лучше и более пространное определение, которым дарит нас последнее издание Большой Советской Энциклопедии:
«Этническая общность (этнос) – исторически сложившаяся устойчивая группировка людей – племя, народность, нация. Основные условия возникновения э. о. – общность территории и языка – выступают затем в качестве ее главных признаков… Дополнительными условиями сложения э. о. могут служить общность религии, близость компонентов э. о. в расовом отношении или наличие значительных метисных (переходных) групп… У членов э. о. появляется общее самосознание, видное место в котором занимает представление об общности их происхождения… Для более устойчивого существования э. о. стремится к созданию своей социально-территориальной организации (в классовом обществе – государства)»[3].
Основной признак этноса (биологическая однородность) записан тут в дополнительные, а на первый план выдвинут признак производный и вторичный (язык), а также признак и вовсе необязательный (территория). Подчеркивается значение самосознания, а общность происхождения, на деле играющая конституирующую роль, получает значение только в связи с этим фактором.
Основоположником современной российской этнологии можно считать С. М. Широкогорова, который в работе «Этнос: Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений» (Известия восточного ф-та Дальневосточн. ун-та (Шанхай). 1923. XVIII. Т. I) писал: «Этнос есть группа людей, говорящих на одном языке, признающих свое единое происхождение, обладающих комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освященных традицией и отличаемых ею от таковых других». При этом он хотя и верно, но совершенно непоследовательно причислял этнос к биологическим общностям. Но опираться на мнение шанхайского ученого в советской традиции было не принято.
Приходится признать, что определяющее воздействие почти на всю современную отечественную литературу по национальному вопросу оказало хрестоматийное советско-партийное, так называемое «марксистско-ленинское» воззрение, восходящее к весьма поверхностным писаниям Ленина о национальных связях как связях буржуазных[4], а более того – к сталинской формулировке нации. Слово «этнос» в те времена было малоупотребимым, и сталинская дефиниция была механически перенесена на вообще всю сферу «национального». Сталин же в своей знаменитой формуле намеренно исключил именно то, что, собственно, делает этнос этносом и нацию нацией: общность происхождения. Он предписал, что нация есть «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырех основных признаков, а именно: на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности специфических особенностей национальной культуры… Только наличие всех признаков, взятых вместе, дает нам нацию». Это не было опиской, оговоркой, недомыслием; такова была принципиальная позиция Сталина, сознательно выбравшего не биологический, а социологический подход и подчеркнувшего еще раз в той же статье: «Итак, нация – не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей»[5].
Здесь не соглашусь. Процитирую из своей работы "Сталин и национальный вопрос":
Сразу же, заявляя о нации как об общности людей, Сталин заявляет, что «Общность эта не расовая и не племенная. Нынешняя итальянская нация образовалась из римлян, германцев, этрусков, греков, арабов и т.д. Французская нация сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т.д. То же самое нужно сказать об англичанах, немцах и прочих, сложившихся в нации из людей различных рас и племен».
Означает ли это, что сталинское определение нации категорически не-биологическое, не «по крови»?
Нет, не значит. Обратите внимание: перечисляя племена, Сталин называет принадлежащие к одной крупной расе (есть нюанс с арабами, но семиты — это языковая группа, а не биологическая). Конечно, есть подробные классификации рас (местами существенно разные), но глобально есть именно белая, черная и желтая расы (иногда ещё выделяют красную, индейцев). Во Времена Французской революции те, кто ратовал за «свободу, равенство, братство» и подумать не могли, что в провозглашаемую ими французскую нацию войдут арабы и негры. Американцы, потомки эмигрантов из разных стран, которые вынуждены были принять французскую концепцию нации, также далеко не сразу уравняли в правах всех без разбора. Наглядно: негры не могли голосовать на выборах вплоть до 1965 года. «Только для белых» — это реалии Америки XX-го века, борец за права негров Лютер Кинг погиб в 1968 году.
Активная пропаганда определения нации «по гражданству», включению в «нацию» разных рас, началась приблизительно с середины прошлого века, даже с 60-х годов. До этого времени подобных мыслей не было. Поэтому из того, что Сталин не пишет в явном виде о нации как родстве по крови, не следует то, что по его мнению биологический (генетический) фактор не должен учитываться в определении нации. Наоборот: то, что происхождение не должно учитываться, могло просто не прийти в голову — слишком очевидно противоположное. В самом деле — разве при царе, в Российской Империи, путали русских с финнами или поляками? Не говоря уж об инорасовых подданых.
Вполне возможно, что определение вырабатывалось для того, чтобы не путать нацию с родом/племенем или, с другой стороны, населением страны и проч., — не забывайте, что Сталин был прежде всего практик, а его теоретические разработки никогда не были интеллигентскими умствованиями «как бы могло быть» или «как бы хорошо, если», а также «общими теориями всего». Задача же стояла вполне конкретная — организация национального вопроса в России, и опасность сепаратизма исходила именно от тех, кто определял свою национальность «по крови», а не российским гражданством.
Помимо уже указанных причин, вероятно, есть и ещё одна, совсем банальная. При всей эрудированности Сталина нельзя утверждать, что он знал все науки, не так ли? Как практика его, очевидно, больше интересовала политология, экономика и пр., чем антропология и генетика. Последняя к тому же находилась в самом начале развития. ...
Вероятнее всего, Иосиф Виссарионович не ориентировался в биологическом подходе к расам и национальностям по очевидной причине — отсутствию в мире достаточной научной базы по теме. Работы же Гобино и т.д., помимо низкого уровня научности, были мало актуальны для России, поскольку основывались на «арийскости» и «нордичности» германцев. Сталина, думается, мало интересовали чужие мифы. Далее в этой же статье он упоминает «мистический и самодовлеющий национальный дух спиритуалистов», так что представление о таких теориях он имел, но он относился к ним как к очевидно не научным.
Таким образом, писать об очевидном «люди разных национальностей имеют разное происхождение», как и о «принадлежащие к одной национальности имеют общее происхождение» особых причин не было — это понимал даже неграмотный крестьянин. Научной же биологической (и психологической, социологической) базы, повторюсь, в то время ещё не было.
...
Попробуйте представить себе нацию согласно этому определению, которая возникла НЕ на основе общего происхождения.
Как может возникнуть устойчивая общность людей, говорящих на одном (родном для них) языке, проживающих на одной территории, имеющих общую экономику, психический склад и культуру? Исключительно на почве общего происхождения.
В самом деле — не может же быть, чтобы случайно некая масса народа заранее (с рождения!) выучила один и тот же язык, выросла в одинаковой культуре, обладала сходным психическим складом, а потом неожиданно так съехалась на одну территорию и организовала там общею экономику?
Все перечисленные Сталиным факторы взаимосвязаны и образуют систему: они все необходимы, а их совокупность обладает свойствами, которыми не обладает ни один элемент в отдельности.
...Таким образом, критерии, сформулированные Сталиным, действуют как для нации «на своей вотчине», так и для нации, которая образует диаспоры на чужой территории; все критерии взаимосвязаны, необходимы и образуют систему — устойчивую общность.
Общность же происхождения не внесена в список критериев, но неявно следует из таковых, являясь, таким образом, лишней в формулировке. В том числе и потому, что в те времена никто и помыслить не мог о «мультирасовых нациях».
В современности общность биологического фактора выяснена научно и является актуальной темой, но для своего времени обсуждаемая статья написана максимально научно и содержит все необходимое для правильного понимания вопроса.
Вот в этих четырех признаках (язык, территория, экономическая жизнь и психический склад, проявляющийся в культуре) и продолжала блуждать отечественная этнография, как в трех соснах, даже тогда, когда культ Сталина был повсеместно и тотально развенчан и научная мысль могла бы освободиться от догматизма. Почему этого не произошло? Почему авторитет политика предопределил направление поиска в науке? Это навсегда останется загадкой. Периодически кто-нибудь из ученых набирался смелости, чтобы дезавуировать то один, то другой, то сразу несколько «обязательных» признаков за их на самом деле необязательность, за их непригодность в качестве этнических маркеров. Но свой работоспособный вариант определения этноса они почему-то так и не смогли дать, противоестественным образом всячески избегая биологического подхода, единственно спасительного. Неудивительно, что при этом они впадали либо в откровенный идеализм, как Козлов, Чебоксаровы или Гумилев, отчасти и Бромлей, отдававшие приоритет самосознанию этноса, либо в вульгарный материализм, как всех их раскритиковавший (и справедливо!) Элез, упершийся в «общность экономической жизни» как якобы главный создающий этносы фактор и считавший фантомную «единую советскую нацию» – подлинной реальностью.
Целесообразно повторить здесь наиболее удачные аргументы, разбивающие сталинскую «формулу этничности», а также вкратце указать на недостатки «встречных» формулировок критиков Сталина. Прежде всего познакомим читателя с книгой супругов Чебоксаровых[6] «Народы, расы, культуры», выдержавшей не одно издание под редакцией главного авторитета того времени академика-этнолога Ю. В. Бромлея и под эгидой серии научно-популярных изданий АН СССР (первое же издание 1971 года сразу вышло тиражом 40 тыс. экз., чем подчеркивалось его сугубая востребованность на идеологическом фронте).
Слово «этнос» интерпретировано в названной книге дважды, первый раз – предварительно («”этнос” в переводе на русский язык означает “народ”. Русские, украинцы, белорусы, армяне, поляки, англичане и вообще все народы нашей планеты должны рассматриваться как самостоятельные этносы»[7]), второй раз – основательно:
«Этносом следует считать всякую общность, которая складывается на определенной территории среди людей, находящихся между собой в реальных экономических связях и говорящих на взаимопонятном языке, сохраняет как правило на протяжении всего периода своего существования известную культурную специфику и сознает себя отдельной самостоятельной социальной группой. Коротко этнос можно определить как осознанную культурно-языковую общность (выделено в тексте. – А. С.)»[8].
Если учесть, что все пространство книги, заключенное между этими двумя дефинициями, посвящено развенчанию таких якобы непременных атрибутов этноса, как язык, экономические связи и территория, то заключительное определение выглядит по меньшей мере непоследовательным. Судите сами.
Итак, язык. «Чем же отдельные народы отличаются друг от друга? Вероятно, всякий, кто попытается ответить на этот вопрос, скажет, что главным признаком народа является его язык». Однако исследователям «ясно, что на земном шаре существует много языков, которые являются родными не для одного народа, но для целых групп этносов. Границы расселения отдельных народов и распределения языков далеко не всегда совпадают… Нередко встречаются также народы, отдельные группы которых говорят на различных языках»[9]. Все это достаточно справедливо и однозначно, чтобы поставить под сомнение роль языка как этнического определителя.
Итак, территории. Чебоксаровы приводят убедительные примеры из истории (в том числе о переселении народов), наглядно показывающие несовпадение этнических границ с государственными или ландшафтными, а также нередкие и даже неоднократные смены тем или иным народом своих «этнических территорий». Ярко высвечивается тот факт, что территория образования этноса и территория его нынешнего проживания – далеко не всегда одна и та же. Многие народы не сохранили – утратили или поменяли – свои этнические территории, многие народы живут в рассеянном или разделенном состоянии. И получается, вполне обоснованно, что территория, как и язык, не есть этнический определитель.
Итак, экономические связи. Последняя священная корова марксистско-ленинской этнологии. Чебоксаровы и тут полны скепсиса: «Наличие внутренних экономических связей хотя и является одним из обязательных условий возникновения каждого народа, но в настоящее время не может считаться характерным признаком всякого этноса»[10].
О ужас! Ни за грош загублены все три священные коровы, утоплены все три кита, на коих держится советская концепция этничности. Казалось бы, тут самое время поставить вопрос о том, какие же реальные, а не воображаемые связи связывают этнос в одно целое, начиная от его истоков, от этногенетической колыбели. Чтобы придти к простому, лежащему на поверхности и совершенно неопровержимому ответу: такими связями являются связи родственные, с которых начинается любой этногенез и которые трансформируются со временем во все прочие, включая языковые, культурные и экономические. Но именно этого Чебоксаровы себе не позволяют, а потому сосредотачиваются на последнем «недобитом» признаке этноса (который в формуле Сталина является вторичным, производным и не главным) – культуре – и переносят на него весь этноопределительский акцент:
«Если народ утрачивает свою культурную специфику, он перестает существовать как отдельный самостоятельный этнос… Таким образом, именно культурная специфика должна рассматриваться как основной признак всякого этноса (выделено мной. – А. С.), позволяющий во всех без исключения случаях отграничить его от других этносов»[11].
И теперь Чебоксаровы, прежде чем дать вышеприведенное полное определение этноса, подводят под него важнейшую идейно-политическую установку:
«Все эти этнические определители – язык, территория формирования и расселения, внутренние экономические связи и особенно культурная специфика – весьма существенны при характеристике любого этноса. Взаимодействие всех этих признаков, их совокупное влияние на образование и сохранение народа как исторически сложившейся общности находит свое выражение в виде производного, но очень важного общественного явления – этнического самосознания, которое обязательно должно учитываться при определении принадлежности каждого отдельного человека или целой группы людей к тому или иному этносу (выделено мной. – А.С.»[12]
Для «послеоттепельного» 1971 года такая пусть сдержанная, но фронтальная ревизия формулы Сталина была смелостью. Однако приблизились ли авторы тем самым к научной истине? Нет, они лишь перераспределили в отжившей формуле акценты и скатились в самый пошлый субъективизм. Ибо если вместо чеширского кота остается только его улыбка (сиречь одни сомнительные признаки этноса вне и вместо самого этноса), никто не может помешать никому пририсовать к этой улыбке любой облик и выдать его затем за исчезнувшего кота. Примерно так и произошло с понятием этноса при попытке рассматривать его внебиологически. И это тем более важно признать, что этническая самоидентификация по культуре или пуще того – по «этническому самосознанию», а не по биологическим параметрам, сегодня в очень большой политической моде, отчего в области государственной этнополитики (равно как и в русском национальном движении) постоянно возникают удручающие перекосы. Трудно вполне выразить всю вредоносность такого антинаучного подхода, но я все же попробую сделать это в дальнейшем. А пока отмечу любопытную непоследовательность супругов Чебоксаровых, которую трудно объяснить иначе как конфликтом одного автора (ученого) с другим (идеологом).
После того, как были последовательно взяты под сомнение один за другим основные этноопределители по «сталинской формуле», Чебоксаровы вдруг пишут: «Мы вплотную подошли к вопросу о классификации самих народов. Их можно классифицировать по языку, этнической территории, хозяйственным и культурным особенностям»[13]. Вот так сказка про белого бычка! Запомним этот парадокс как характерную примету «советской социалистической этнологии», яростно отрицавшей (по идейному предрассудку) принцип биологизма и тем самым лишавшего науку верных перспектив, а исследователей толкавшей в порочный круг[14].
Примерно таким же был ход рассуждений автора статьи в БСЭ об этносе В. И. Козлова[15], за что его столь подробно и аргументированно критиковал А. Й Элез, что мне уже не следует повторяться.
Необходимость биологизма была чутко предугадана таким упорнейшим, хотя и тщательно маскировавшимся оппонентом марксистско-ленинской науки, как Лев Гумилев. Беда однако в том, как верно заметил тот же Элез, что «"биологизация" у Л. Н. Гумилева имеет место не как методологический принцип построения некоторой теории этноса, а как набор несуразиц, проистекающих из отсутствия способности логически рассуждать»[16]. Настоящим биологистом, вопреки собственным декларациям, Гумилев так и не стал, внеся зато немалый вклад в мифологизацию этнологии. Правильно определив в одном тексте этнос как «вид, породу», Гумилев тут же принципиально переопределил его через самоопределение любой группы по принципу «мы – они»[17]. И в дальнейшем четко придерживался исключительно данной трактовки. В результате у него, например, стали самостоятельными «этносами» (то есть «видами, породами») отдельно – христиане в целом[18], отдельно в свою очередь – протестанты и католики, отдельно – русские старообрядцы! Вряд ли подобное согласуется с биологизмом: ведь вид, порода – биологические категории, а не фантомы личного сознания и не результат самоидентификации. Если следовать гумилевскому псевдобиологизму, то и большевиков следовало бы признать «этносом». И вообще членов любой мафии и даже отдельной банды…
Замечу также попутно и предварительно, что Гумилев полагал человечество единым, не дифференцируя расы[19], путал подданство и этничность (предпочитая всему французский пример «этничности», хотя это пример именно и только подданства, в отличие от немецкой, или английской, или русской этничности), признавал за американцами статус «этноса»[20], а за «советским народом» – суперэтноса; и вообще валил все в одну кучу – базис и надстройку, производительные силы и производственные отношения, недра и дипломатию – и всю эту хаотическую смесь спроста именовал «этногенезом»…
Но, как говорится у Лескова, «что гамно, то гамно, а что пардон – то пардон». Когда Гумилев излагал то, что действительно хорошо знал, его рассказ бывал блистателен (в молодости мне посчастливилось бывать на его лекциях в Ленинграде). И я хочу познакомить читателя с некоторыми остроумными и убедительными апофатическими эскападами названного автора, доходчиво изъясняющими, чем не является этнос и с какими мерками не стоит к нему подходить. В основном это касается как раз пресловутого самосознания, а также общности языка, менталитета, культуры и т. п.
Итак –
Гумилев о фантомах этнического самосознания
Не странно ли? Определяя этнос через его, этноса, самоопределение, Гумилев, тем не менее, писал в разделе «Этнос и этноним»[21]: «При изучении общих закономерностей этнологии прежде всего надлежит усвоить, что реальный этнос, с одной стороны, и этническое наименование (этноним), принятое его членами, – с другой, не адекватны друг другу». И разъяснял, полемизируя с Бромлеем: «Необходимость разбора этого тезиса обусловлена тем, что широко бытует мнение, будто этническое самосознание как один из социальных факторов определяет не только существование этноса, но и возникновение его… Самосознание проявляется в самоназвании. Следовательно, если будет доказано несовпадение того и другого, то вопрос об их функциональной связи отпадает».
И далее следуют страницы настолько захватывающие, что мне показалось грехом сокращать их или давать в изложении. Надеюсь, читатель поблагодарит меня за это: ведь более убедительное доказательство того, что этнос вовсе не обязательно есть то, что он о себе думает, трудно было бы предложить. Уверен, что Гумилев именно этого вывода как раз и не хотел бы услышать в ответ, но такова сила истинного знания и дара слова, что она опрокидывает всякую искусственную концепцию, не согласующуюся с фактами, хочет того рассказчик или нет. Не забывая ни на миг о противоречиях Гумилева, воспользуемся его массивом данных.
«Часто мы встречаем несколько разных этносов, носящих одно и то же имя, или, наоборот, один этнос может называться по-разному. Так, слово „римляне“ (romani) первоначально означало граждан полиса Рима, но отнюдь не их соседей – италиков и даже не латинов, обитавших в других городах Лациума. В эпоху Римской империи I–II вв. количество римлян возросло за счет включения в их число всех италиков: этрусков, самнитов, лигуров, цизальпинских галлов и многих жителей провинций отнюдь не латинского происхождения. После эдикта Каракаллы 212 г. „римлянами“ были названы все свободные жители муниципий на территории Римской империи, в том числе греки, каппадокийцы, евреи, берберы, галлы, иллирийцы, германцы и др. Понятие „римлянин“ как бы потеряло этническое значение, но этого на самом деле не было: оно просто его изменило. Общим моментом вместо единства происхождения и языка стало единство даже не культуры, а исторической судьбы. В таком виде этнос просуществовал три века – срок изрядный – и не распался. Напротив, он трансформировался в IV–V вв. вследствие принятия христианства как государственной религии, которая стала после первых четырех Соборов определяющим признаком. Те, кто признавал оные Соборы, санкционированные государственной властью, был своим, римлянином, а кто не признавал – становился врагом. На этом принципе сформировался новый этнос, который мы условно называем „византийским“. Однако надо помнить, что те, кого мы называем византийцами, сами себя называли „ромеями“, т. е. „римлянами“, хотя говорили по-гречески. Постепенно в число ромеев влилось множество славян, армян, сирийцев, но название „римлян“ они удержали до 1453 г., т. е. до падения Константинополя. Ромеи считали „римлянами“ именно себя, а не население Италии, где феодалами стали лангобарды, горожанами – сирийские семиты, заселявшие в I–III вв. пустевшую Италию, а крестьянами – бывшие колоны из военнопленных всех народов, когда-либо побежденных римлянами Империи. Зато флорентийцы, генуэзцы, венецианцы и другие жители Италии считали „римлянами“ себя, а не греков, и на этом основании утверждали приоритет Рима, в котором от античного города оставались только руины.
Третья ветвь этнонима „римляне“ возникла на Дунае, где после римского завоевания Дакии было место ссылки. Здесь отбывали наказание за восстания против римского господства: фригийцы, каппадокийцы, фракийцы, галаты, сирийцы, греки, иллирийцы, короче говоря, все восточные подданные Римской империи. Чтобы понимать друг друга, они объяснялись на общеизвестном латинском языке. Когда римские легионы ушли из Дакии, потомки ссыльно-поселенцев остались и образовали этнос, который в XIX в. принял название „румыны“, т. е. „римляне“.
Если между „римлянами“ эпохи Республики и „римскими гражданами“ эпохи поздней Империи еще можно усматривать преемственность, хотя бы как постепенное расширение понятия, функционально связанного с распространением культуры, то у византийцев и римлян нет даже такой связи. Отсюда вытекает, что слово меняет смысл и содержание и не может служить опознавательным признаком этноса. Очевидно, надо учитывать еще и контекст, в котором это слово несет смысловую нагрузку, а тем самым эпоху, потому что с течением времени значение слов меняется. Это еше более показательно при разборе этнонимов „тюрк“, „татар“ и „монгол“ – пример, мимо которого нельзя пройти…
В VI в. тюрками называли небольшой народ, обитавший на восточных склонах Алтая и Хангая. Путем нескольких удачных войн тюркам удалось подчинить себе все степи от Хингана до Азовского моря. Подданные Великого каганата, сохранив для внутреннего употребления собственные этнонимы, стали называться также тюрками, поскольку они подчинялись тюркскому хану. Когда арабы покорили Согдиану и столкнулись с кочевниками, то они их всех стали называть тюрками, в том числе угров-мадьяр. Европейские ученые в XVIII в. называли всех кочевников „les Tartars“, а в XIX в., когда вошли в моду лингвистические классификации, присвоили название „тюрок“ определенной группе языков. Таким образом, в разряд „тюрок“ попали многие народы, которые в древности в их состав не входили, например якуты, чуваши и турки-османы.
Последние образовались на глазах историков путем смешения орды туркмен, пришедших в Малую Азию с Эртогрулом, газиев – добровольных борцов за ислам, в числе которых были курды, сельджуки, татары и черкесы, славянских юношей, забираемых в янычары, греков, итальянцев, арабов, киприотов и т. п., поступавших на флот, ренегатов-французов и немцев, искавших карьеру и фортуну, и огромного количества грузинок, украинок и полячек, продаваемых татарами на невольничьих базарах. Тюркским был только язык, потому что он был принят в армии. И эта мешанина в течение XV–XVI вв. слилась в монолитный народ, присвоивший себе название „турк“ в память тех степных богатырей, которые 1000 лет назад стяжали себе славу на равнинах Центральной Азии и погибли, не оставив потомства. Опять этноним отражает не истинное положение дел, а традиции и претензии.
Модификация же этнонима „татар“ является примером прямого камуфляжа. До XII в. это было этническое название группы из 30 крупных родов, обитавших на берегах Керулэна. В XII в. эта народность усилилась, и китайские географы стали употреблять это название применительно ко всем центрально-азиатским кочевникам: тюркоязычным, тунгусоязычным и монголоязычным, в том числе монголам. Когда же Чингис в 1206 г. принял название „монгол“ как официальное для своих подданных, то соседи по привычке некоторое время продолжали называть монголов татарами. В таком виде слово „татар“ как синоним слова „монгол“ попало в Восточную Европу и привилось в Поволжье, где местное население в знак лояльности хану Золотой Орды стало называть себя татарами. Зато первоначальные носители этого имени – кераиты, найманы, ойраты и татары стали именовать себя монголами. Таким образом, названия поменялись местами. В это время и возникла научная терминология, когда татарский антропологический тип стали называть „монголоидным“, а язык поволжских тюрок-кипчаков – татарским языком. Иными словами, мы даже в науке употребляем заведомо закамуфлированную терминологию.
Но дальше идет не просто путаница, а этнонимическая фантасмагория. Не все кочевые подданные Золотой Орды были лояльны по отношению к ее правительству. Мятежники, обитавшие в степях западнее Урала, стали именоваться ногаями, а те, кто жил на восточной окраине улуса Джучиева, в Тарбагатае и на берегах Иртыша, и благодаря отдаленности от столицы были практически независимы, стали предками казахов. Все эти три этноса возникли в XIV–XV вв. вследствие бурного смешивания разных этнических компонентов. Предками ногаев были уцелевшие от Батыева разгрома половцы, степные аланы, среднеазиатские тюрки, пришедшие в составе монгольской армии, и жители южной окраины Руси, перешедшие в ислам, ставший в то время символом этнической консолидации. В состав татар вошли камские булгары, хазары и буртасы, а также часть половцев и угры – мишари. Такой же смесью было население Белой Орды, из которого в XV в. сложились три казахских джуса. Но это еще не все.
В конце XV в. русские отряды с верховьев Волги начали нападать на средневолжские татарские города, чем вынудили часть населения покинуть родину и уйти под предводительством Шейбани-хана (1500-1510) в Среднюю Азию. Там их встретили как злейших врагов, ибо местные тюрки, носившие в то время название „чагатаи“ (от имени второго сына Чингиса – Чагатая, главы среднеазиатского улуса), управлялись потомками Тимура, врага степных и поволжских татар, разорившего Поволжье в 1395–1396 гг.
Ордынцы, покинувшие родину, приняли для себя новое имя – „узбеки“ в честь хана Узбека (1312–1341), установившего в Золотой Орде ислам как государственную религию. В XVI в. „узбеки“ разгромили последнего тимурида – Бабура, который увел остатки своих сторонников в Индию и завоевал себе там новое царство. Так вот, оставшиеся в Самарканде и в Фергане тюрки носят имя своих завоевателей – узбеков. Те же тюрки, но ушедшие в Индию, стали называться „монголами“, в память того, что триста лет назад они подчинились монгольскому царевичу. А подлинные монголы, осевшие в XIII в. в Восточном Иране, даже сохранившие свой язык, называются хэзарейцами, от персидского слова „хэзар“ – тысяча (подразумевается боевая единица, дивизия).
А где же монголы, по имени которых названо „иго“, тяготевшее над Русью 240 лет? Как этноса их не было, ибо всем детям Джучи на три орды по завещанию Чингиса досталось 4 тыс. воинов, из коих только часть пришла с Дальнего Востока. Этих последних называли не „татары“, а „хины“, от китайского названия чжурчжэньской империи Кин (совр. Цзинь). Это редкое название последний раз упомянуто в „Задонщине“, где „хиновином“ назван Мамай. Следовательно, „иго“ было отнюдь не монгольским, а осуществлялось предками кочевых узбеков, коих не нужно путать с оседлыми узбеками, хотя в XIX в. они смешались, а ныне составляют единый этнос, равно чтящий Тимуридов и Шейбанидов, бывших в XVI в. злейшими врагами, потому что эта вражда потеряла смысл и значение уже в XVII веке…
Приведенных примеров достаточно, чтобы констатировать, что этническое название или даже самоназвание и феномен этноса как устойчивого коллектива особей вида Homo sapiens отнюдь не перекрывают друг друга».
Добавить к сказанному нечего.
Гумилев об общности языка как псевдооснове этничности
На чем же держится этническая идентичность, что скрепляет ее, если не самосознание? Как мы помним, многие, в том числе Чебоксаровы, в первую очередь называют язык.
Но Гумилев твердо отметает и это основание:
«Не единство языка, ибо есть много двуязычных и триязычных этносов и, наоборот, разных этносов, говорящих на одном языке. Так, французы говорят на четырех языках: французском, кельтском, баскском и провансальском, причем это не мешает их нынешнему этническому единству, несмотря на то, что история объединения, точнее – покорения Франции от Рейна до Пиренеев парижскими королями, была долгой и кровавой. Вместе с тем мексиканцы, перуанцы, аргентинцы говорят по-испански, но они не испанцы. Недаром же пролились в начале XIX в. потоки крови лишь для того, чтобы разоренная войной Латинская Америка попала в руки торговых компаний Англии и США. Англичане Нортумберленда говорят на языке, близком норвежскому, потому что они потомки викингов, осевших в Англии, а ирландцы до последнего времени знали только английский, но англичанами не стали. На арабском языке говорит несколько разных народов, а для многих узбеков родной язык – таджикский, и т. д.
Кроме того, есть сословные языки, например, французский – в Англии XII–XIII вв., греческий – в Парфии II–I вв. до н. э., арабский – в Персии с VII по XI в. и т. д. Поскольку целостность народности не нарушалась, надо сделать вывод, что дело не в языке.
Более того, часто языковое разнообразие находит практическое применение, причем эта практика сближает разноязычные народы. Например, во время американо-японской войны на Тихом океане японцы так научились расшифровывать американские радиопередачи, что американцы потеряли возможность передавать секретные сведения по радио. Но они нашли остроумный и неожиданный выход, обучив морзянке мобилизованных на военную службу индейцев. Апач передавал информацию наваху на атабасском языке, ассинибойн – сиусу – на дакотском, а тот, кто принимал, переводил текст на английский. Японцы раскрывали шифры, но перед открытыми текстами отступили в бессилии. Поскольку военная служба часто сближает людей, индейцы вернулись домой, обретя „бледнолицых“ боевых товарищей. Но ведь и ассимиляции индейцев при этом не произошло, ибо командование ценило именно их этнические особенности, в том числе двуязычие. Итак, хотя в отдельных случаях язык может служить индикатором этнической общности, но не он ее причина.
Заметим, что вепсы, удмурты, карелы, чуваши до сих пор говорят дома на своих языках, а в школах учатся на русском и в дальнейшем, когда покинут свои деревни, практически от русских неотличимы. Знание родного языка им отнюдь не мешает.
Наконец, турки-османы! В XIII в. туркменский вождь Эртогрул, спасаясь от монголов, привел в Малую Азию около 500 всадников с семьями. Иконийский султан поселил прибывших на границе с Никеей, в Бруссе, для пограничной войны с „неверными“ греками. При первых султанах в Бруссу стекались добровольцы – „газии“ со всего Ближнего Востока ради добычи и земли для поселения. Они составили конницу – „спаги“. Завоевание Болгарии и Македонии в XIV в. позволило турецким султанам организовать пехоту из христианских мальчиков, которых отрывали от семей, обучали исламу и военному делу и ставили на положение гвардии – „нового войска“, янычар. В XV в. был создан флот, укомплектованный авантюристами всех берегов Средиземного моря. В XVI в. добавилась легкая конница – „акинджи“ из завоеванных Диарбекра, Ирака и Курдистана. Дипломатами становились французские ренегаты, а финансистами и экономистами – греки, армяне и евреи. А жен эти люди покупали на невольничьих базарах. Там были полячки, украинки, немки, итальянки, грузинки, гречанки, берберки, негритянки и т. д. Эти женщины в XVII–XVIII вв. были матерями и бабушками турецких воинов. Турки были этносом, но молодой солдат слушал команду по-турецки, беседовал с матерью по-польски, а с бабушкой по-итальянски, на базаре торговался по-гречески, стихи читал персидские, а молитвы – арабские. Но он был османом, ибо вел себя, как подобало осману, храброму и набожному воину ислама.
Эту этническую целостность развалили в XIX в. многочисленные европейские ренегаты и обучавшиеся в Париже младотурки. В XX в. Османская империя пала, а этнос рассыпался: люди вошли в состав других этносов. Новую Турцию подняли потомки сельджуков из глубин Малой Азии, а остатки османов доживали свой век в переулках Стамбула. Значит, 600 лет этнос османов объединяла не языковая, а религиозная общность» [22].
Гумилев об иных фальшивых «духовных скрепах»
Не успев рассказать нам об этнообъединяющей роли религии, Гумилев тут же сам разрушает это впечатление:
«Этнос более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени. Нет ни одного реального признака для определения этноса, применимого ко всем известным нам случаям. Язык, происхождение, обычаи, материальная культура, идеология иногда являются определяющими моментами, а иногда – нет…
Идеология и культура тоже иногда являются признаком, но не обязательным. Например, византийцем мог быть только православный христианин, и все православные считались подданными константинопольского императора и „своими“. Однако это нарушилось, как только крещеные болгары затеяли войну с греками, а принявшая православие Русь и не думала подчиняться Царьграду. Такой же принцип единомыслия был провозглашен халифами, преемниками Мухаммеда, и не выдержал соперничества с живой жизнью: внутри единства ислама опять возникли этносы. Как мы уже упоминали, иногда проповедь объединяет группу людей, которая становится этносом: например турки-османы или сикхи в Северо-Западной Индии. Кстати говоря, в империи османов были мусульмане-сунниты, подвластные султану, но турками себя не считавшие, – арабы и крымские татары. Для последних не сыграла роли даже языковая близость к османам. Значит, и вероисповедание – не общий признак этнической диагностики»[23].
Территория, ландшафт, этничность
Осталось прояснить последний маркер в сталинской формуле этничности, которого мы пока лишь поверхностно коснулись: территория, которую порой понимают и как ландшафт. Было время, когда этому фактору придавалось преувеличенное значение. Так, Л. С. Берг в книге «Номогенез» (Пг., 1922) писал: «Географический ландшафт воздействует на организм принудительно, заставляя все особи варьировать в определенном направлении, насколько это допускает огранизация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, жизнь на островах и т. д. – все это накладывает особый отпечаток на организмы. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться в другой географический ландшафт или вымереть»[24].
На этом излишне категорическом высказывании Берга построил свою концепцию «вмещающего ландшафта» (он же «месторазвитие») Гумилев, положив ее, в свою очередь, в фундамент теории этногенеза. Но дело в том, что человек – не селедка[25], не райская птица и не морской котик. Он обладает креативным умом, а это все меняет.
В главе «Раса и этнос» уже говорилось о том, что благоприобретенные (адаптивные) признаки не наследуются, а наследственные признаки не адаптивны и никакой ландшафт не может их изменить. Берг напрасно механически перенес на человека способность растительного и животного мира к адаптации: ведь у людей этот процесс проходит совсем иначе. Люди, как правило, выживают в новом ландшафте не по причине биологической изменчивости (хотя и такие исключения иногда встречаются[26]), а потому что либо преобразуют природу, либо создают антропогенные адаптивные механизмы. Говоря грубо и упрощенно, оказавшись на Севере, люди не покрываются густой и длинной шерстью, подобно полярным волкам (сугубая шерстистость, в полном соответствии с генетическим наследием неандертальца, свойственна как раз южанам, а не народам Севера), а одевают шубы, строят теплые дома (даже изо льда, как эскимосы, если больше не из чего), используют огонь и т. д. Живя у воды и кормясь от ее щедрот, человек так и не вырастил ни перепонки на конечностях, ни жабры, а уже в неолите освоил строительство свайных поселений, усовершенствовал водный транспорт и орудия лова, со временем создал плантации устриц и жемчужных раковин, рыбные заводы. И т. п.
Далее. Как мы уже знаем, территория зарождения, формирования этноса и территория его расселения – зачастую совсем не одно и то же. Поменяв место жительства, человек не изменит свою морфологию, а лишь освоит новые приемы и инструменты жизни, развернет по-новому свой потенциал, свои способности. Выше мы говорили о том, что прародиной кроманьонца и его прямого потомка – нордика – принято считать Север. Однако вот парадокс: древние нордики оказались наиболее могущими среди инорасовых современников в смысле культуры и цивилизации, но… лишь оказавшись совсем в иных, южных ландшафтных и климатических условиях. Ибо из восьми географических очагов древнейших государств (Египет, Месопотамия, Финикия, Палестина, Малая Азия, Закавказье, Иран, Северная Индия и Китай) – шесть обустроено именно европеоидами и их метисами, лишь один монголоидами и один, возможно, негроидами (дравидийская Хараппа и Мохенджо-Даро в Северной Индии, где позже, в сер. II тыс. до н.э., обосновались индоарии). Чернокожие нубийцы, овладевшие на время древним Египтом, тут не в счет, ибо вклада в цивилизацию они не дали, в отличие от завоевателей-гиксосов (белого семитско-хурритского этнического конгломерата), подаривших в 17 в. до н. э. египтянам коневодство, колесный транспорт и чисто алфавитное, неиероглифическое письмо. А если мы добавляем в этот список Этрурию, Элладу и Рим, а также империю Майя, то и вовсе становится очевидно: возникновение всех древнейших государств и великих цивилизаций между 15 и 40 градусами северной широты указывает на климатический пояс, наиболее благоприятный для человека. Именно там кроманьонец, скорее всего, и зародился до своего вынужденного перемещения на Север и именно туда вернулся после катастрофы (из-под ледника), чтобы снова подняться и расцвести. При этом северные широты оставались чем-то вроде расового депозитария кроманьонца, некоего инкубатора, где один за другим вызревали зародыши великих народов.
О том, что Север не является в действительности истинной прародиной кроманьонца, говорит уже сам факт изначально высокого культурного развития этой проторасы по сравнению с жившим несколько южнее неандертальцем. А ведь крайне суровые условия не очень-то способствуют развитию этносов, отнимая на выживание все силы, которые могли бы пойти на саморазвитие (пример: чукчи, эскимосы, тунгусы, коряки и другие арктические народы)[27]. И долгие века, пока на Юге великие цивилизации сменяли одна другую, на Севере не происходило ничего отдаленно подобного.
Однако впоследствии европейская цивилизация бесподобно развилась, как ни странно, именно в северных широтах, затмив древние цивилизации Юга и Востока. О причинах этого будет сказано в своем месте. Но даже в свете данного факта мысль о том, что «наиболее стимулирующие» климатические условия, в которых оказался европеец (не слишком суровые, но и не слишком расслабляющие), оказались причиной наиболее высокого в мире цивилизационного уровня, также приходится отбросить. Поскольку на соседнем континенте, в Северной Америке, подобного развития в точно такой же климатической зоне не произошло, пока туда не переселились те же европейцы.
В итоге вновь и вновь приходится предполагать, что основной предпосылкой высокого и интенсивного развития является не ландшафт, не территории, не климат, а именно и только генетическое наследие, биологически обусловленный дар. Безусловно, некоторые поверхностные, второстепенные, хотя, возможно, и яркие этнические особенности может диктовать ландшафт и связанный с ним modus vivendi et operandi. Но ошибется тот, кто положит эти благоприобретенные, но преходящие, не наследуемые и легко изменяемые в иных условиях признаки в основу этничности. Особь принадлежит своему этносу независимо от места жительства.
Конечно, климатические условия, а особенно их резкие изменения могут очень существенно сказаться на судьбе народов. Но об этом мы поговорим в дальнейшем.
Кризис метода и реабилитация биологизма
Сказанного достаточно, чтобы сделать выводы.
Для начала заострим внимание читателей на ясно обозначившейся проблеме, которую можно назвать «этнические аберрации».
Как ясно видно из всего вышеизложенного, ни территория (ландшафт) и климат, ни экономика, ни все вообще факторы, относящиеся к «духовной» сфере (язык, культура, идеология, религия) не являются этнообразующими вопреки традиционной точке зрения. И надо, наконец, признать, что сознание, и в том числе самосознание, играет минимальную роль в деле определения этничности. Принадлежность к этносу далеко не всегда осознается индивидом. Более того: он может причислять себя к одному этносу, а в действительности принадлежать к другому[28] (яркий пример – бухарские таджики, поголовно записавшиеся в узбеки, которые, в свою очередь, расово и этнически сложносоставны и отчасти именуются узбеками по исторически закрепившемуся недоразумению). «Мы татары!», – говорят одни, а на деле они вовсе не татары, а настоящими татарами являются иные люди. «Мы – тюрки!», – утверждают некоторые другие, однако и это не так. И т. д.
Таким образом, все традиционные для отечественной этнологии попытки жестко привязать этничность к факторам, перечисленным в сталинской формуле нации (язык, территория, экономическая жизнь и психический склад, проявляющийся в культуре), следует считать лишь аберрациями сознания. Наука же обязана считаться с фактурой, а не с аберрациями.
Просто нефиг "забывать" про эмерджентность системы, система --- это вовсе не просто сумма элементов.
Особенно важно подчеркнуть: мы никогда не сможем быть уверены в своих выводах, если в деле этнодиагностики будем ориентироваться на некие феноменальные смыслы вторичного, то есть духовного плана. И вечно будем плутать в трех соснах, если не остановимся на признании примата биологического над духовным и не постановим: окончательный диагноз этничности дает только антрополог-биометрист.
Накопление аберраций в этнологии и неизбежные, хотя и робкие попытки их разоблачения приходится считать ничем иным как кризисом метода. Выход из этого кризиса лежит только через реабилитацию биологизма, которая в отечественной этнологии происходила все эти годы как бы контрабандой, не через манифестированный дискурс, а через постепенное развенчание неистинной сталинской формулы этничности в целом и по частям, по элементам – «основным признакам». Если, как один за другим убеждались этнологи и социологи, эти признаки не позволяют проникнуть в суть этничности, если ни территория, ни экономические связи, ни язык, ни культура, ни религия и психический склад (причем ни по отдельности, ни вместе) не обязательно выступают в качестве этноразграничителей, то что же тогда остается исследователю, кроме тотального пересмотра социологического подхода и метода вообще и перехода от него к иному, более продуктивному? Естественно, в роли иного рано или поздно должен был оказаться принцип и метод биологизма.
Гумилев, провозглашая на словах этносы «биосоциальными организмами», не желал на деле обсуждать их биологическую природу. Он именно для того постоянно и настойчиво апеллировал к «неправильным» ситуациям, к редким и даже исключительным случаям смешения этносов, языков и нравов, чтобы взять под сомнение правило: в нормальном этносе должна просматриваться общность его происхождения по крови. Но его позицию я подробнее освещу ниже, а здесь продолжу очерк истории вопроса. Как было сказано не нами, «ученому все дозволено – все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть неосведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся»[29].
Пожалуй, первым, кто у нас более-менее последовательно попытался преодолеть кризис и начал делать некоторый акцент на биологической составляющей этноса, опасаясь, правда, решительно отрывать ее от составляющей социальной, был академик Ю. В. Бромлей, полагавший, что есть «базовая категория и архетип»: этнос как «этносоциальный организм» (его не смущал немедленно возникающий при таком компромиссе круг в определении этноса). Высшим типом этноса абсолютно верно признавалась «нация», но – опять-таки как этносоциальный организм[30]. Таковы были в ту эпоху условия игры, вынуждавшие к компромиссу даже лучшие умы. Бромлей признавал, что человек «представляет собой единство двух начал – социального и биологического», поскольку «подчиняется не только законам общественного развития, но и биологическим законам», однако, все же, утверждал, что «определяющим является социальное начало»[31]. Откуда взялся этот примат социального над биологическим? Ни объяснений, ни аргументов искать не нужно, Бромлей не приводит ни одного. Постулаты марксизма-ленинизма не обсуждались. Удивительно, как тот же Бромлей позволил себе сетовать, что деление людей на классы заслонило в науке их деление на этносы[32], и можно только завидовать тому спокойному объективизму, с каким даже в более ранние времена писали некоторые зарубежные этнологи, например: «Народ – это сообщество людей, соединенных единством основных черт – расы, языка, традиций, обычаев, тенденций»[33].
Любопытно, что Бромлей, находившийся в оппозиции Гумилеву, точно так же трактовал этнос через этническое самосознание и сознательное противопоставление другим общностям. Несмотря на то, что этносы, как верно пишет Бромлей, «возникают не по воле людей, а в результате исторического процесса» – и это «прежде всего», но в становлении этносов «особую роль играет взаимное различение, антитеза “мы – они”[34]». Таково было общее направление тех советских научных умов, что скрытно бунтовали против диамата и истмата и ради того делали фрондерскую уступку субъективному идеализму. Сегодня оппонировать марксизму-ленинизму можно несравненно более эффективно, оставаясь в рамках материализма.
Как и Гумилев, на словах оправдывая биологический подход к проблеме этноса, Бромлей на деле если не чурался его, то стеснялся: «Люди одного народа действительно женятся и выходят замуж по большей части за своих соплеменников, так почему бы и не назвать популяцию этносом? Внимание!.. Каждый этнос сопряжен, тесно связан с определенной человеческой популяцией как биологической общностью, но живет по законам социальным»[35]. Признать, что социального нет и не может быть вне биологического, Бромлей до конца не мог.
Характеризуя феномен этноса, он выделял его субъективные и объективные свойства:
а) субъективные свойства: этноним и самосознание;
б) объективные свойства: культура (материальная и духовная) и речь (устная или письменно-литературная)[36].
Исходя из перечисленных свойств-признаков, автор дал следующее определение: «этнос в узком смысле слова» – это «исторически сложившаяся на определенной территории совокупность людей, обладающих общими, относительно стабильными особенностями культуры (в том числе языка) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от других таких же образований, т. е. самосознанием». Как видим, из конечного продукта исследования биология вообще выпала напрочь, а сам он приобрел плачевное сходство с гумилевским якобы «этносом» – владельцем особого стереотипа поведения и чувства отличия от остальных групп.
Этот «этнос в узком смысле слова» Бромлей назвал специально придуманным словом «этникос», чтобы противопоставить ему этнос в широком смысле слова – как «этносоциальный организм», сокращенно «эсо». К эсо он причислял и нацию. Отстаивая эту собственную классификацию, Бромлей утерял последние привязки к биологизму. Тем более, что биосоциальной общностью у него, в конечном итоге, оказалось лишь первобытное стадо, а вот племя и все последующие фазы – уже возвысились до социального организма[37]. А в довершение всего он стал упрекать Отто Бауэра за то, что тот путает нацию с национальностью (этникос с эсо, в новой терминологии), хотя Бауэр абсолютно верно и непогрешимо писал, что немец-де остается немцем, даже переселившись в Америку, «вопреки своей территориальной оторванности от родины». Усвоив данную книгу до конца, читатель не раз убедится в том, что Бауэр был прав, а Бромлей – нет…
Бесспорно, у Бромлея были и серьезные заслуги перед наукой. Так, он вполне диалектически развивал мысль о том, что «этнические общности в генетическом плане… представляют собой динамические, исторически сложившиеся системы. Ни один этнос не является вечным, неизменным. Но изменчивость этнических систем, разумеется, нисколько не противоречит тому уже неоднократно отмечавшемуся нами факту, что устойчивость – одна из их характерных черт. Ведь при этом имеется в виду относительная стабильность, более медленная изменчивость этнических явлений по сравнению с другими компонентами социальной жизни»[38]. Бромлею принадлежит глубокая постановка важнейшего вопроса о значении эндогамии (исключения смешанных браков с расово или этнически чуждыми особями, т. е. метисации) в жизни любого этноса, в его сохранности в веках, в его жизнестойкости[39]. Он правильно отмечал, что «каждая популяция, несомненно, характеризуется тенденцией к усилению однородности генетического фонда, то есть стремлением к превращению в расовое подразделение»[40]. И т.д.
Но верно раскрыть природу этноса ему, на мой взгляд, так и не удалось. И до недавнего времени данная проблема представала перед отечественным любознатцем как весьма сырая[41], с удручающими белыми пятнами в самых ответственных местах. А проблему нации Бромлей и вовсе полностью подавал «по Ленину» как результат неких «буржуазных отношений»…
Поэтому следует обязательно в отдельной главе сказать о новом и весьма отрадном событии в этнологии, а именно о докторской диссертации историка В. Д. Соловья (старшего научного сотрудника РАН и эксперта Горбачев-фонда), впервые в послевоенной России четко и ясно поставившего вопрос о биологической основе этничности и тем преодолевшего застарелый кризис метода. Его труд «История России: новое прочтение» (М., 2005) уже вышел отдельной книгой и представляет собой настоящий прорыв в академической науке – от мифотворчества к серьезному изучению подлинной реальности этноса. Расскажу об этом.
ИДЕИ В. Д. СОЛОВЬЯ[42]
Книга В. Д. Соловья попала ко мне на стол, когда предыдущий раздел «Раса и этнос» уже был подготовлен к отдельному изданию, раздел «Этнос и нация» обеспечен критическим обзором литературы, а книга моего соавтора В. Б. Авдеева «Расология» не только издана, но и изучена Соловьем, отрецензировавшим ее позднее для журнала «Политический класс», а затем написавшим предисловие к ее переизданию. Так что можно сказать, что мы с диссертантом дружно выступили в русле восходящей тенденции современной мысли, обозначив решительный поворот к деидеологизированной истории – науке фактов, а не мнений. И бестрепетно воздвигнув принцип биологизма в качестве пьедестала своих идей.
Привлекая порой совсем иные источники и применяя иные доводы, чем я, Соловей однако, двигался схожим путем и в схожем направлении. Поэтому разговору о непосредственном предмете своего исследования – русскому этносу и его проявлению в истории – он предпослал разговор о феномене этничности вообще и его критериях.
Для начала Соловей обоснованно восстал против «преобладающей в современной науке парадигмы», считающей культуру и психику сферой локализации этничности[43] и отвергающей «акцентирование биологического аспекта»[44].
В первой же главе под названием «Природа этноса/этничности» он совершенно верно заметил: «При всех своих противоречиях основные теоретические парадигмы современной этнологии сходятся в трактовке этноса и этничности как сущностно социальных феноменов и в отвержении биологического подхода к этничности. При этом аргументы во втором случае носят культурно-идеологический, а не научный характер: объяснение этничности в биологических терминах де слишком явно отдает расизмом, дурновкусием и неполикорректно, а среди “серьезных ученых” сторонников биологического примордиализма почти не осталось. Вот только на пути социологизации этноса “серьезные ученые” потерпели полное фиаско: ни одна из конкурирующих парадигм не смогла “ухватить” этническую сущность и дать ей научное определение».
И далее, под хлестким подзаголовком «Теоретическая нищета современной этнологии», Соловей дал обзор истории вопроса. В нем крепко досталось как внутренне противоречивому «культурно-историческому примордиализму» советского образца, который, соглашаясь с тем, что этничность соприродна индивиду, «описывает этнос/этничность через исторически сформировавшиеся неэтнические признаки/элементы – культуру, язык, религию, психический склад, территорию, экономику и т. д.» [45], так и оппонирующему примордиалистам конструктивизму. В том числе, резкие, но справедливые критические замечания перепали и не раз уже упомянутому мною В. А. Тишкову, и его духовному отцу Б. Андерсону, и С. В. Лурье, попытавшейся обратиться к идее архетипа, минуя автора этой идеи К. Г. Юнга.
Между тем, самому Соловью идея архетипа оказалась настолько близка и показалась настолько критериальной, что он в дальнейшем делает сугубый акцент на теории Юнга и, возводя этничность, помимо биологической общности, к общности архетипической, выводит нас на свою концепцию этноса как биосоциальной сущности.
Для справки: архетипы Юнга не имеют отношения к этничности. Точнее, так: каждому этническому менталитету соответствуют различные комбинации "мощности проявлений" архетипов, но не более того. Ну, типа как отпечатки пальцев индивидуальные, но состоят из одних и тех же элементов.
И этим, на мой взгляд, проявляет огорчительную непоследовательность и склонность к компромиссу, при том, что с критической частью своей работы он справился блестяще, придя к важному выводу: «Доминирующему в современном дискурсе социологизаторскому пониманию этничности вне зависимости от парадигматической принадлежности свойственно общее фундаментальное противоречие: этническая сущность (не важно, трактуется ее природа как примордиальная или сконструированная) описывается/определяется через сущностно неэтнические признаки/элементы. При этом остается непонятным, как и почему из неэтнических элементов возникает новое – этническое – качество[46]».
Здесь уместно вновь задаться главным вопросом: в чем же критерий этничности, каковы этноразграничительные маркеры? Чем, скажем, русские отличаются от прочих этносов? Что должен отвечать современный ученый на эти вопросы?
Соловей, на конкретном примере этнической идентичности нашего, русского народа, пришел к двум очень важным теоретическим выводам, имеющим, на мой взгляд, для современной этнологии вполне универсальное значение. Он пишет:
«Первое: глубинный исток сущностного своеобразия русской истории, ее успеха и ее провалов кроется в самой природе русского народа (здесь и далее выделено мной. – А. С.); в ней есть нечто очень важное, позволившее русским добиться успеха там, где другие народы, в том числе жившие и действовавшие бок о бок с ними, провалились или оказались гораздо менее успешными. Это нечто, воплощающее глубинное русское тождество, русскую самость и в то же время кардинально отличающее русских от других народов, можно назвать русскостью или, более академическим слогом, этнической спецификой русского народа.
Второе соображение состоит в том, что этническую специфику нельзя представить в виде эпифеномена, производного от других факторов – природы и географии, культуры и религии, государства и типа социальной организации. Дело обстоит прямо противоположным образом: русскость предопределила специфику отечественной истории, своеобразие созданных в ней институтов и структур, особенности адаптации к природно-климатическим и географическим факторам» [47].
На этом мое согласие с концепцией Соловья оканчивается и начинается разногласие, на котором тем более важно остановиться, что более значительного и умного союзника в деле признания биологической сущности этносов академическая среда сегодня не предоставляет. Видимо, выдержать до конца гнет противостояния с господствующей в официальной науке тенденцией, хотя бы и ложной, не так-то просто, и даже смелый и трезвый ум сознательно или подсознательно ищет хоть какого-то прикрытия для своей дерзкой позиции. Итогом чего стал компромисс, не идущий на пользу логической последовательности Соловья. Разгромив – по заслугам – усилия мифотворцев вчерашнего и сегодняшнего дня, он создал, увы, свой собственный миф, в свою очередь взывающий к развенчанию ради дня завтрашнего.
Соловей предвидел, что «предложенная концепция будет встречена в штыки, причем по причинам, в первую очередь, ненаучного свойства. Очевидная теоретическая несостоятельность социологического понимания этноса/этничности должна бы поощрить научное сообщество всерьез отнестись к гипотезе о биосоциальной природе данного явления. Но этому мешают интеллектуальная инерция и нежелание радикальной ревизии теоретического багажа науки, чреватые падением теоретических авторитетов и разрушением научных репутаций, и, не в меньшей (если не в большей) степени, культурно-идеологические предрассудки. Биосоциальная трактовка этничности неприемлема для преобладающей части современного гуманитарного сообщества, как якобы вызывающая коннотации с расизмом и дезавуирующая фундаментальные положения общепринятого толкования идентичности и современного национального дискурса (например, идею свободного выбора национальной принадлежности). Утверждение об этничности как биологической данности, во многом предопределяющей социальные процессы, составляет кошмар ревнителей политической корректности и либерально ангажированной науки: если этничность носит врожденный характер, ее нельзя сменить подобно перчаткам; судьба народов в истории в значительной мере есть реализация их врожденных этнических качеств»[48].
Что же это за врожденные качества, определяющие этничность, по мнению Соловья? Их оказалось не одно, как можно было ожидать, а два.
Во-первых, в названии главы «О биологической природе этничности» ясно заявлен первый и главный из этих критериев. Опираясь на уже известные читателю книги В. Б. Авдеева, В. А. Спицына, Г. Л. Хить, Н. А. Долиновой, И. М. Быховской и др., Соловей приходит к однозначному выводу: «То, что отечественные и западные гуманитарии считают „воображенной общностью“, результатом конструирования, совокупностью культурных и языковых характеристик, для антропологов, медиков, биологов и генетиков – биологическая реальность… Этнические группы объединяются/отличаются генными частотами и биохимическими полиморфизмами, морфотипическими характеристиками, отпечатками пальцев и дерматоглифическими рисунками ладоней и ступней, рядом других биологических параметров. Комплексное использование этих признаков позволяет с высокой уверенностью отнести индивида к той или иной этнической группе[49]».
В полном соответствии со сказанным автор делает крайне важное умозаключение: «С научной точки зрения, русские – это те, в чьих венах течет русская кровь… Русскость – не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость – это кровь, кровь как носитель социальных инстинктов восприятия и действия. Кровь (или биологическая русскость) составляет стержень, к которому тяготеют внешние проявления русскости»[50].
Тезис не вызывает никаких возражений, поскольку в данном случае «кровь» – это не медицинский термин, а попросту метафора биологичности. Если бы автор на этом поставил точку, я не стал бы писать продолжение, а вместо этого порадовал бы читателя многими цитатами из Соловья. Но ему понадобилось сказать некое «во-вторых»…
Это «во-вторых» состоит в том, что природа этноса якобы не просто биологическая, но биосоциальная. И социальный компонент этой двоякой сущности автор усматривает во «врожденных этнических инстинктах» или иначе – «социальных инстинктах», якобы передающихся по наследству[51]. Соловей отождествляет их с архетипами, но, опираясь на «гениальные интуиции» К. Г. Юнга, интерпретирует по-своему, так что его теорию следовало бы назвать гипотезой Юнга-Соловья.
Вот не надо, Юнг тут не при чём.
В чем же она состоит? Сам автор характеризует ее так:
«Считается доказанной и наследственная детерминированность интеллекта: обсуждается соотношение, баланс, взаимодействие наследственных (в том числе этнических и расовых) и средовых факторов, но не кардинальная важность наследственности. Но моя мысль идет гораздо дальше и носит откровенно „еретический“ характер. Суть ее в предположении о существовании наследственных этнических ментальных качеств, задающих вектор культуры и социальности»[52].
Зачем Соловей называет себя еретиком не до, а после того, как его еретичность (биологичность) уже выявилась как нельзя лучше? Затем, видимо, что он хочет быть еретичнее самого себя и утопить в акцентированной лжееретичности (а на деле – в просто недоказанной идее) свою подлинную еретичность по отношению к официозу, заключающуюся в безусловном приоритете биологического над социальным. Или, возможно, мы имеем дело с нарочитым стремлением не упростить все до полной ясности, а наоборот, предельно усложнить – утеха интеллектуала.
Итак: о врожденной, переданной по наследству ментальности. Увы, никакой твердой научной, фактической, надежно верифицируемой базы под эту гипотезу Соловьем не подведено. Все весьма зыбко покоится на предположениях, возможностях и интуициях. Ссылка на американского лингвиста и философа Н. Хомски («согласно его теории генеративной грамматики логическое мышление и язык составляют часть генетического наследия личности») не убеждает. Ведь связь грамматики и синтаксиса с особенностями национального мышления очевидна; а вот характер их функциональной зависимости – не доказан. Мы говорим, как мыслим, а мыслим так, как это позволяет и предписывает тонкое строение нашей высшей нервной системы, но вряд ли можно основательно утверждать, речь ли формирует мышление или наоборот[53]. Во всяком случае эта связь не является жесткой, иначе человек с русскими, допустим, генами, родившийся и выросший в Италии, все равно говорил бы по-русски и верил по-православному (а это ещё с какого бодуна?!), чего, конечно, не происходит. И уж подавно никто не возьмется доказать, с чем мы имеем дело при объяснении душевных склонностей и предпочтений: с «генной памятью» или с памятью души о предыдущих рождениях. Хотя сам факт таких, порой необъяснимых, склонностей и предпочтений отрицать невозможно.
Но фактов-то как раз в этой важной «еретической» главе книги Соловья нет.
Он просто ссылается: «Теоретическое обоснование возможности врожденных этнических инстинктов представляет гениальная гипотеза К. Г. Юнга о коллективном бессознательном и архетипах… Концепт коллективного бессознательного фиксирует стадию выделения социального из природного, формирование собственно человеческого в человеке, что предполагает существование нескольких „подвальных этажей“ в бессознательном, где уровень социальности повышается снизу вверх, по мере того, как человек начинает преобладать над животным»[54].
Увы, вот именно это и не доказано. Преобладание человека над животным если и происходит, то исключительно в области интеллекта, а не инстинктов или аффектов, где позиции человека, в сравнении с животными, довольно убоги и шатки. Когда лошади, никогда не видавшие в жизни львов, начинают беситься и паниковать, едва заслышав львиный запах, – это есть, безусловно, факт генетически наследуемого страха (т. е. эмоционального, а не морфологического признака) перед запахом смертельной опасности. Но что же в этом социального?!
Угу. Более того, у Юнга архетиаы -- вовсе не на тему "повышения уровня социальности в бессознательном".
Где сфера коллективного бессознательного начинается и кончается? В области инстинктов или рефлексов? И если рефлексов, то каких – безусловных или условных? Понятно само собой, что социальным, «человеческим» может быть назван только последний вариант, но кто доказал его действительность? На такие вопросы книга Соловья не отвечает, а без этого разговор становится беспочвенным.
Уступка идеализму оказывает ученому дурную услугу, опора на Юнга (опиравшегося на Платона) не только не выручает, но прямо подводит. Соловей разъясняет нам: «Заимствовав термин „архетип“ из платоновской концепции предзаданных, изначальных идей, Юнг по-разному трактовал стоящее за ним понятие: и как результат предшествующего филогенетического опыта, и как априорные формы психики»[55]. Однако опыт многочисленных реальных, а не выдуманных Киплингом индийских «маугли» живо свидетельствует об отсутствии у человека вообще каких бы то ни было – платоновских, юнговских или иных – изначальных предзаданных идей. Их просто нет, и возникнуть им неоткуда у подобных выкормленных дикими зверьми человеческих детенышей. В отличие от инстинктов и аффектов, которыми «маугли» наделены, как дай бог каждому, идеи возникают в процессе социализации биологического организма.
Так. Не хочу отвлекаться, но архетипы Платона и Юнга -- это не одно и то же, и Соловей явно ничего в концепции Юнга не понимает. Архетип по Юнгу -- никоим образом не идея. Именно что:
Дальнейшие квазибиологические интерпретации учения Юнга об архетипах теряют всякий смысл. Хотя само существование архетипов, выражающихся «в мифах, сказках и верованиях, религиозных догматах, идеологических постулатах и культурных формулах», не подлежит сомнению, но вот их «примордиальная» локализация «в анатомических структурах мозга» более чем сомнительна, во всяком случае не доказана. А значит теряет смысл и вытекающее «из содержания юнговских работ… предположение о существовании, наряду с общими для всего человечества унаследованными мыслеформами, более узких – расовых и этнических – архетипов, в которых отложился не опыт человечества в целом, а специфический опыт групп людей, выделившихся тысячи (или сотни тысяч и даже миллионы, когда речь идет о расовых стволах) лет тому назад»[56].
Бред, таки да.
Соловей, однако, заходит далеко: «Неизбежно заключение, что этническое самосознание – не важно, является ли оно проявлением онтологизированной этничности (в примордиализме) или представляет собой только устойчиво длящуюся позицию сознания (в конструктивизме) имеет продолжение (или корни) в бессознательном слое психики. Именно укорененность в бессознательном порождает силу и иррациональное обаяние национализма и вообще любой идеологии»[57].
Так, все же, «продолжение» – или «корни»?! Добытый из практики личный опыт переходит из сознания в подсознание индивида, или, напротив, коллективный опыт, просыпаясь в его подсознании, переходит затем в сознание и формирует подходы к действительности? Разница огромная и принципиальная! От нее нельзя отмахнуться, но Соловей проходит мимо, как бы не замечая ее.
В результате его прекраснодушное предположение не убеждает. Ибо, как мы прекрасно видели выше, в реальности постоянно происходит конфликт национального самосознания с истинной этничностью, которая, по мысли автора, должна была бы определять этническое бессознательное. Иными словами, такое явление, как сознающий себя, вопреки «крови» (а значит, этническому бессознательному), узбеком таджик, теоретически, по Соловью, совершенно невозможно, однако оно налицо! И любая попытка привить представителю некоего этноса самосознание иного этноса должна бы всегда разбиваться вдребезги о гораздо сильнейшую препону национального (этнического) бессознательного. Но в действительности, помимо массового примера янычар и разного рода манкуртов, мы сплошь и рядом видим факты «обрусения», «офранцуживания» и т. д., каковые примеры и факты были бы невозможны, работай описанный Соловьем механизм национального бессознательного.
Разговоры же о том, что современная психология, якобы, «не только экспериментально подтвердила концепцию Юнга о коллективном бессознательном и архетипах в целом, но и, что особенно важно в нашем случае, предоставила ценные доказательства существования врожденной этнической памяти», не имеют под собой почвы, ибо все базируются на протоколах реинкарнаций. То есть на обращении к прошлому индивидуальной души, которая ранее как правило принадлежала к тому же этносу, а зачастую и к той же семье, что и испытуемый. Однако всякий, кто интересовался вопросом реинкарнации, знает, что подобная фамильно-этническая привязка не имеет жесткого характера, и душа может припомнить свое инобытие в составе личностей, не только не имеющих никакой генетической связи с ее настоящим вместилищем, но даже вообще не антропоморфных. Так что ссылка на «трансперсональную психологию С. Грофа», призванная подтвердить концепцию Юнга-Соловья, ровным счетом ничего не подтверждает. «Эти фантастические наблюдения, – именно так характеризует Соловей эксперименты Грофа, – превосходно укладываются в теоретическое русло концепции архетипов и коллективного бессознательного К. Г. Юнга, подтверждая правоту его гениальных интеллектуальных интуиций». Фантастические наблюдения, подтверждающие гениальные интуиции – воображаю, как откомментировал бы едкий и ироничный Элез такое «доказательство». Видимо, чувствуя его недостаточность, Соловей добавляет: «Косвенные доказательства (в том числе от противного) существования этнических архетипов представляют исследования по символической антропологии и истории идеологий»[58]. Но беда в том, что ни суды, ни наука косвенных доказательств тоже не принимают…
Добавлю, что теория реинкарнации вообще никак не доказаны. Как и сущестование какой-либо "души".
Нет даже экспериментального подтверждения архетипов по Юнгу в строго научном смысле -- просто удобная теория, многое объясняющая, лучше которой никто не придумал.
И вот, наконец, проведя нас через сумрачный лес весьма идеалистических представлений, «автор может дать собственное определение этноса. Этнос (этническая группа) – это группа людей, отличающаяся от других групп людей совокупностью антропологических и биогенетических параметров и присущих только этой группе архетипов, члены которой разделяют интуитивное чувство родства и сходства… Этнос отличается от социальных групп именно биологической передачей своих отличительных (пусть даже это социальные инстинкты) признаков, а этничность – такая же данность, как раса и пол. Короче говоря, этнос – сущностно биологическая группа социальных существ».
Как было бы замечательно, если бы автор, не водя нас по лесу юнговских «гениальных интуиций», сразу бы предложил нам именно краткий вариант своей дефиниции, не отягощая его соображениями об «этнических архетипах»! Ведь тогда мне осталось бы только согласиться с ним, поскольку возразить просто нечего. Увы, я не вправе так поступить.
Более того, архетипы Юнга есть в бессознательном ВСЕХ людей, а не распределяются групами по этносам.
Противоречие, в которое вошел с самим собой ученый, лежит на поверхности, ведь нельзя одновременно нечто признавать и отвергать. Судите сами. В прицеле его критики – «советская теория этноса», которая описывает «этнос/этничность через исторически сформировавшиеся неэтнические признаки/элементы – культуру, язык, религию, психический склад, территорию, экономику и т. д. Во-первых, если этнос/этничность – примордиальная, то есть изначальная, врожденная человеческая характеристика, как она могла оказаться эпифеноменом, комбинацией исторически сложившихся факторов? Если этногенез, как предполагают исследования по этнической антропологи, уходит корнями в неолит и даже в палеолит, то невозможно говорить о религии, культуре и прочих „этнических“ признаках в том смысле, в котором мы знаем их сегодня. Во-вторых, в самих этих признаках/элементах нет ничего сущностно этнического»[59].
Внимательный взгляд замечает: то самое место, которое «советская теория» отвела культуре, языку, религии и т. д., в концепции Юнга-Соловья попросту занял архетип, который, как сам же исследователь и подчеркнул, проявляется через «мифы, сказки и верования, религиозные догматы, идеологические постулаты и культурные формулы», то есть через культуру, язык, религию и т. д. Никакого сущностного отличия «неэтнических признаков/элементов» от якобы «этнического архетипа» на самом деле не оказывается. Ни в смысле внешнего проявления, ни в смысле внутренней детерминированности этническим происхождением. Ибо на самом деле, как уже было постулировано, все эти факторы, признаки есть налицо, но все они – вторичны, производны от этничности, все они в конечном счете детерминированы биологически! Круг замкнулся, мы снова услышали сказку о белом (или цветном, неважно) бычке.
Определение этничности через архетипы хромает также еще и потому, что любой этнос заведомо старше, чем его «этнические архетипы», для образования которых должны пройти тысячелетия относительно стабильного и однотипного существования, которого нет и не может быть в принципе на стадии этногенеза. Иначе архетип, во-первых, не сложится, а во-вторых, не успеет войти в плоть и кровь (в гены, если верить автору) этноса. Но если этнос может существовать еще до появления своего этнического архетипа, а это само собой очевидно, то как же архетип может определяться в качестве критерия этничности? Это невозможно по законам логики.
Можно решительно утверждать: у этноса не двойная, а одинарная сущность: биологическая. Из этой первичной сущности вырастает вторичная – социальная. Этнос обретает ее, как одежду поверх себя одевает «человек божий, обшитый кожей». Одежда европейца впрямь казалась голым папуасам особой, «второй» кожей белого человека, соприсущей ему. Но без одежды-то человек может жить, а вот без кожи – нет. Не будем же уподобляться папуасам и различим за социальностью этноса (одеждой) – его биологичность (кожу)!
Интересна ли гипотеза Соловья? Безусловно. Красива? Пожалуй. Достоверна? Неизвестно, ибо на данном этапе она неверифицируема. Не стоит строить на песке. Предложение считать этнос биосоциальной сущностью – и не ново, и не верно. Это лишь полуправда, компромисс, сдача позиций на почетных условиях.
Воздадим же должное В. Д. Соловью за то важное и ценное, что есть в его диссертации и пройдем мимо сомнительного. Тем более, что чуткие ревнители политкорректности уже тут как тут и торопятся укусить ученого историка. Так, некто Борис Славин в рецензии под названием «История – результат деятельности людей» (либеральная русофобская «Новая газета» № 97 за 2006 г.) поспешил поправить Соловья: «Человек по своей сути – не биологическое, а социально-историческое существо. Его специфика состоит прежде всего в его преобразующей трудовой деятельности и общении с себе подобными. Именно эти характеристики людей и составляют глубинный базис человеческой истории. Хотите постичь историю русского народа – уясните условия и характер его жизнедеятельности: иного не дано». Интересно, как бы критик объяснил тот несомненный факт, что разные этносы в одних и тех же условиях имеют различный характер жизнедеятельности! Нет сомнений, что с подобных позиций и с подобной же «убедительностью» диссертанта будут критиковать и другие лица, в упор не видящие биологическую природу человека. Так что здесь уместно повторить: книга Соловья – настоящий прорыв в отечественной академической науке[60], и я буду еще неоднократно к ней обращаться по ходу дела.
Тут два нюанса.
Во-первых, такое понимание и "прицепление" архетипов -- бредятина. Странно называть прорывом теорию, один из базовых элементов настолько антинаучен.
Во-вторых, этнос -- это система именно И биологии, И психики. Биология, понятно, первична. Однако имеются биологически (генетически) близкие этносы, парадигмально отличающиеся по психологии. Наглдяный пример: русские и поляки.
Итак, в данной книге мною дается определение этноса, исходящее из фундаментального принципа биологизма и из основополагающих данных расологии и истории. Раса при таком подходе – это объективная реальность высшего порядка, точка отсчета. А этнос, повторим вновь, есть биологическое сообщество, связанное общим происхождением, обладающее общей генетикой, и соотносящееся с расой как вид с родом либо как разновидность (порода) с видом.
ЛЕВ ГУМИЛЕВ: ПРОТИВ И ЗА
Преподаватель: Ну-с, молодой человек, и что же такое «лошадиная сила»? |
СТОИТ лишь завести разговор об этносах, как обязательно возникнет фигура, которую невозможно пройти молчанием: Лев Николаевич Гумилев (1912-1992) с его теорией «этногенеза». Это слово приходится брать в кавычки как не имеющее ничего общего с принятым в науке омонимом. Поскольку Гумилев подразумевал под ним почему-то не начальный период зарождения и становления этноса – именно как того требует этимология, а весь процесс существования «этносов» (это слово он тоже понимал столь своеобразно, что приходится прибегать к кавычкам) от рождения до смерти. Или, если использовать его терминологию, от «пассионарного толчка» до «фазы обскурации». Хотя всякому понятно по смыслу слов, что смерть организма не может относиться к его же генезису, т. е. зарождению. А следовательно, трактовка центрального понятия «этногенез» уже неудачна с точки зрения семантики.
Однако Гумилев был настолько обаятелен, талантлив, увлекателен и многознающ (особенно в малоизученной у нас области – истории Великой Степи, Средней Азии, Тибета и Китая), обладал настолько симпатичной – до легендарности – биографией, что нашлись значительные массы поклонников, образовавших кружки, семинары и движения вокруг его наследия. Так что сегодня мы говорим о школе Гумилева, насчитывающей тысячи адептов. Трудно согласиться с хлесткой оценкой его наследия, данной А. Й. Элезом: «Претензия на нетипичный подход в сочетании с поверхностностью, выдаваемой за энциклопедичность знания, и ориентацией на читателя со средним образованием и обеспечила теоретическим работам Л. Н. Гумилева такую популярность в послесталинском СССР». Хотя, на мой взгляд, тот же Элез совершенно верно отметил, что «"Биологизация" у Л. Н. Гумилева имеет место не как методологический принцип построения некоторой теории этноса, а как набор несуразиц, проистекающих из отсутствия способности логически рассуждать»[61]. Мягче, но от того не менее точно высказался В. Д. Соловей: «Только затянувшимся недоразумением, а также справедливой критикой Гумилевым социологизаторских подходов к этничности можно объяснить квалификацию его взглядов на этничность как “биологизаторских”»[62].
Именно принципиальное расхождение Гумилева с путеводной звездой данной книги – принципом биологизма, биодетерминизма – заставляет подробно остановиться на наших теоретических разногласиях. Поскольку анализ крупных ошибок крупных личностей имеет непреходящее воспитующее и обучающее значение[63]. Вместе с тем, плодотворные наблюдения и идеи Гумилева (а они есть!) также необходимо взять в рассмотрение, чтобы освоить весь реальный позитив замечательного русского мыслителя и художника-историософа.
Наследие Гумилева многотомно. Вполне понятно, что в книгах и статьях, накопившихся за жизнь историка, можно выискать, как в любом популярном учении, противоречия, нестыковки и даже прямо противоположные по смыслу утверждения. Поэтому было решено ограничиться для характеристики этнологии Гумилева лишь одним, зато сугубо специальным и цельным трудом, его диссертацией на соискание степени доктора исторических наук: «Этногенез и биосфера Земли» (Л., ЛГУ, 1989. – Изд. 2-е, испр. и доп.).
Итак, в чем же нельзя согласиться с Гумилевым? Остановимся только на важнейших моментах теории, опуская все частности.
Первое. Как ни странно, Гумилев – такой же субъективный идеалист, как и раскритикованные выше конструктивисты с Тишковым во главе. Его главный постулат: «В основе этнической диагностики лежит ощущение»[64]. Собственно говоря, из уважения к науке на этом следовало бы вообще всякое обсуждение книги Гумилева прекратить, тем более, что сам автор неоднократно требовал перевести историю из разряда гуманитарных наук – в разряд наук естественных. А тут вдруг такое заявление, полностью дезавуирующее не только естественнонаучный, но и вообще всякий научный подход! И оно – не оговорка, поскольку Гумилев неоднократно дает оригинальные дефиниции, которые утверждают субъективно-идеалистический взгляд на проблему этноса. Например, он раз за разом предлагает понимать под этносом «коллектив особей, противопоставляющий себя всем другим коллективам»[65]. Противопоставляющий – подчеркнем – неважно по каким признакам: по кровному родству, или по образу мыслей и действий, или по религиозным убеждениям, или по способу ведения хозяйства, или еще по каким критериям. Противопоставляющий – и все! Раз некая общность противопоставляет себя другим – значит, перед нами, якобы, очередной «этнос». Гумилев на протяжении всей книги пользуется именно таким подходом, выделяя в «этнос», например, скопом всех ранних христиан, независимо от их действительно этнического происхождения, или, уже в составе всех христиан вообще – отдельно православных, или, в составе русских православных – русских же старообрядцев. И т. д.
Гумилев вновь и вновь дословно повторяет, настойчиво утверждает, что этнос – «устойчивый коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим аналогичным коллективам, имеющий внутреннюю структуру, в каждом случае своеобразную, и динамический стереотип поведения»[66]. И еще раз расшифровывает так: «В каждом большом биоценозе человек занимает твердое положение, а заселяя новый регион, меняет не анатомию или физиологию своего организма, а стереотип поведения. Но ведь это значит, что он создает новый этнос!»[67]. Или так, ультимативно: «Возникновение нового этноса есть создание нового стереотипа поведения, отличного от предшествовавшего»[68].
На самом-то деле мы уже твердо знаем, что для определения этничности важно выяснить не кто кем себя считает, как себя ведет и кому противопоставляет, а исключительно одно: кто кем является объективно, по совокупности биологических маркеров-признаков, и последнее слово тут всегда за антропологом-биометристом в союзе с генетиком. Стереотип этноса может меняться вслед за историческими обстоятельствами, но этнос самотождественен, пока сохраняет свой генотип, свой комплект этнических биомаркеров.
Однако Гумилев считает – и это утверждение выдает с головой его несостоятельность именно как биологиста, вообще ученого-естественника: «Феномен этноса это и есть поведение особей, его составляющих. Иными словами, он не в телах людей, а в их поступках и взаимоотношениях. Следовательно, нет человека вне этноса, кроме новорожденного младенца. Каждый человек должен вести себя каким-то образом, и именно характер поведения определяет его этническую принадлежность»[69].
С точки зрения биологизма, Гумилев все ставит с ног на голову и дело обстоит прямо противоположным образом. Действительно, нет человека вне этноса; но именно этническая (в биологическом смысле) принадлежность диктует человеку характер его поведения. И как раз именно новорожденный младенец обладает всей полнотой и чистотой ничем не замутненной этничности, поскольку не успел еще подвергнуться никаким воздействиям навыков и убеждений! С возрастом ребенок неизбежно наберется различнейших аберраций (отклонений, ошибок сознания, ложных мнений), среди которых могут быть и аберрации этнического характера. Яркий пример: янычары, манкурты… Его смогут убедить в том, что он – кто угодно, вплоть до волка, если воспитываться он будет в волчьей стае; смогут научить или заставить даже вести себя, подобно волку. И только в младенчестве он безусловно – вещь для себя: тот кто есть на самом деле. А если уж быть совершенно последовательным и точным, этничность, конечно же, определяется не в миг рождения, а в миг зачатия. Зародыш человека – уже этничен изначально.
Итак, критерий этноса, принятый Гумилевым за основу, на наш взгляд полностью и совершенно несостоятелен. Соответственно, базовое определение, данное автором в самом начале своей книги («этнос – феномен биосферы, или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества в согласии с принципом второго начала термодинамики»[70]) – есть не более чем бессмысленный набор слов, многозначительная пустота.
Ничем не лучше и другое фундаментальное понятие, коим оперирует Гумилев: «суперэтнос». («Суперэтносом мы называем группу этносов, одновременно возникших в определенном регионе, взаимосвязанных экономическим, идеологическим и политическим общением»[71].) Которое, исходя, опять же, из правил семантики, должно обозначать высшую степень естественно-биологической целостности, притом обладающей максимальными параметрами. Но на поверку гумилевский «суперэтнос» оказывается лишь непрочным, неустойчивым, внутренне противоречивым конгломератом отдельных этносов, искусственно слепленных силой обстоятельств – политической волей, военной силой, экономической целесообразностью или нуждой – во временное мозаичное целое. Никакой общностью происхождения, то есть собственно этничностью, «суперэтнос» не обладает. Этот конгломерат, образцом которого является Византийская империя, демонстрирует нам, как правило, отнюдь не цельность, а напротив, ни на миг не прекращающуюся подковерную борьбу различных этносов за миссию лидера – государствообразующего этноса той или иной империи, подавление одних имперских этносов и возвышение других и как финал – окончательный распад неустойчивой общности по ее естественным (читай: этническим) внутренним границам. Тысячелетнее существование такой псевдоцельности, как Византия, объясняется не ее силой, а исключительно слабостью окружения и благоприятной международной конъюнктурой. Если же обнаруживался настоящий противник, даже численно ничтожный (будь то древние склавины и анты, или русичи Олега, Игоря и Святослава, или крестоносцы Ричарда Львиное сердце), а тем более – могучая турецкая империя Османов, тогда хилость и неконсолидированность этого колосса на глиняных ногах, якобы «супер»-этноса, сразу становилась очевидной.
Таким же хилым колоссом, только просуществовавшим лишь ничтожный миг в истории, был и «советский народ», так же записанный Гумилевым в суперэтносы, и так же распавшийся по этническим границам, не успев сложиться…
Превосходное стремление Гумилева перевести историю в категорию естественных наук ни в коей мере ему не удалось: он, увы, остался в пределах традиционной «науки мнений», так и не перейдя полностью под желанную сень «науки знаний и фактов», пасуя даже перед им самим с блеском открытыми явлениями. В частности, важнейшее явление «пассионарности» – несомненно реально существующее, всеми принимаемое и признаваемое за факт – осталось Гумилевым открыто, но так и не объяснено. Хуже того: объяснено антинаучно, едва ли не мистически. Таким образом, нагрузив читателя долгими рассуждениями о «факторе икс» в истории, а потом назвав его «пассионарностью», Гумилев, можно сказать, просто переименовал его в «фактор игрек», от чего дело не стало яснее. Но об этом мы поговорим подробно ниже.
С чего бы это реально существующее? Всё просто: мол, кто победил, тот и пассионарий. Проиграл -- так утратил пассинарность, вот и всё. Очень научно, однако.
Чтобы закончить тему неудачной терминологии, изобретенной или перверсированной Гумилевым[72], вспомним еще его знаменитый «вмещающий пейзаж», давно известный в науке под гораздо более точным, определенным и общепринятым названием «экологическая ниша». Никаких существенных отличий в этих понятиях вы не найдете, как ни ищите (Оккам осудил бы Гумилева), но только второе, в отличие от первого, наполнено очень конкретным содержанием и не позволяет мистифицировать проблему. Гумилев же явно преувеличивает роль и значение географического фактора в этногенезе, причем приводимый им фактический материал не стоит на высоте теоретической планки, поскольку пассионарность, как выясняется, с одинаковой силой проявляется в любых ландшафтах вплоть до Тибетских гор и Заполярья. Следовательно, ландшафт не влияет вовсе или чрезвычайно слабо влияет на это явление как таковое, и посвящать ему столько внимания не стоило.
Второе. Во взглядах Гумилева отчетливо просматривается разрыв с диалектическим материализмом, а вследствие того – не только субъективный, но и объективный идеализм, граничащий с мистицизмом. Или, по выражению Бердяева, с «дурным антропоморфизмом», когда, например, такие астрофизические сущности, как Земля, Вселенная, Космос наделяются автором душою и разумом, подменяя, по сути, понятие Бога. По Гумилеву получается, что субъектом истории является не то сама Земля, не то Биосфера или Природа, но уж во всяком случае не этнос сам по себе. Он словно забывает, что никто в природном мире, кроме человека и его сообществ, не имеет дара целеполагания, прогноза и перспективного планирования, и по этой простой причине не может считаться субъектом какого-либо исторического действия. Ведь материя сама по себе не разумна, и ложно понятая теория ноосферы не помогает выйти из заданного этим фактом дискурса.
Принципиальное забвение или отторжение законов диалектики (в первую очередь, закона перехода количества в качество) оказывает Гумилеву дурную услугу, в частности, при попытке описать и объяснить явление пассионарности. Он настойчиво утверждает, что началом «этногенеза» служит «пассионарный толчок», начисто игнорируя момент первоначального зарождения и развития нового этноса, когда – порой на длительном отрезке времени – происходит постепенное накопление свойств и параметров, приводящее именно к тому самому пассионарному толчку. Который на языке диалектики правильнее было бы называть не «толчком», а «скачком», то есть стремительным обретением нового качественного состояния в результате накопления количественных изменений[73]. Никакой эксцесс не может служить началом процесса, ибо сам эксцесс есть результат процесса, его кульминационная стадия.
Отвержение диамата в связи с его кажущейся «простотой», а равно неизбывная тяга к изобретению экзотических, экстравагантных, но неинтеллигибельных и неверифицируемых теорий, на мой взгляд, – основная причина драматического необъяснения Гумилевым открытого им явления пассионарности. Гумилев искал источник загадочной энергии вовне человека и общества. А он – внутри, имманентно присущий им. Физическая, умственная и психическая сила человека, его воля и энергетика, его «Я – могу» – это естественные врожденные свойства, а вовсе не результат космического облучения, радиоактивного излучения Земли или вызванных ими мутаций. Суммируясь, личностные потенциалы «Я – могу» членов этноса (генетически заданные) образуют его совокупный потенциал, который, естественно, тем выше, чем сильнее составляющие его индивиды и чем их больше. Видимо, Лев Николаевич не читал «Метаполитику» Андрея Московита[74], которая подпольно распространялась по рукам как раз в начале 1970-х, когда Гумилев уже приступил к чтению публичных лекций.
Третье. Исторические источники Гумилева, как правило, не вызывают нареканий, кроме наиболее архаичных. Чего нельзя сказать о теоретических основах его историософии. Иногда его за это трудно упрекнуть: он тюрьмой и каторгой оплатил свое право цитировать одних авторов (виртуозно подобранные цитаты из классиков марксизма нельзя читать без ехидной улыбки, с каковой он, надо думать, их и размещал) и не цитировать других. Но есть, с одной стороны, досадные пробелы в библиографии, а с другой – слишком произвольный подбор и слишком вольная интерпретация источников. Так, мимо Гумилева прошли работы А. Г. Кузьмина по истории Древней Руси с принципиально важной разработкой типов общин или упомянутая «Метаполитика» Московита, без которой невозможно справиться с важнейшей темой пассионарности. Практически не учтено им необходимейшее для нас наследие Дарвина и расологов, в том числе русских[75]. И т. д. Зато налицо тяга к модненьким теориям и именам, отмеченным легким душком научного диссидентства, неуловимой полузапретностью. Даже (а то и в особенности!) если эти теории и имена не имеют прямого отношения к делу[76]. В моде разговоры о термодинамике? Давай ее сюда! На гребне популярности кибернетика? Норберт Винер? Сюда! Публику эпатирует Ясперс? Ну как же без него! Неоцененный советской властью Вернадский? Поставим во главу угла, к святцам ближе! Что нужды, что при этом тот же Вернадский трактуется с точностью до наоборот!
Это в самом деле очень характерно и важно. В. И. Вернадский разработал некогда теорию о биохимической энергии живого вещества. Гумилев подхватил ее. Но во что она при этом превратилась?!
Вернадский писал (и Гумилев точно цитирует): «Все живое вещество планеты является источником свободной энергии, может производить работу». Все абсолютно ясно и однозначно: ученый полагал, что эта свободная энергия коренится не вне, а внутри живого вещества, имманентна ему и производится им из себя для внешнего мира. В нашем случае это применимо как к отдельной особи, так и к этносу как сумме особей.
Как же интерпретирует Гумилев эту ясную мысль? Натурально, шиворот-навыворот: «Следовательно, наша планета получает из космоса больше энергии, нежели необходимо для поддержания равновесия биосферы, что ведет к эксцессам, порождающим… среди людей – пассионарные толчки или взрывы этногенеза»[77]. И далее: «Импульс… должен быть энергетическим, а поскольку он, по-видимому, не связан с наземными природными и социальными условиями, то происхождение его может быть только внепланетарным»[78]. Ну, и как следствие подобного извращения – теория о космических (неземных) либо радиационных (внутриземных) источниках пассионарности особей и этносов, о мутациях этносов под воздействием этих энергий и т. д. Ничего себе логический вывод! А ведь он лежит в основе теории «этногенеза»…
Итак, в основных чертах учение Гумилева не только совершенно не согласуется со всей отечественной традицией этнологии от Широкогорова до Бромлея, но и никак не вяжется с: 1) диалектикой Гегеля; 2) метаполитикой Московита; 3) учением Дарвина; 4) учением Вернадского; 5) здравым смыслом и логикой.
Оффтоп: п.1 с п.5 тоже не вяжется, вообще-то.
Четвертое. Лично мне (но не только мне) кажется совершенно неубедительной теория евразийства, развиваемая Гумилевым, а равно и апология татарского ига. Однако на этом я не стану задерживаться, как и на ряде более мелких тем, поскольку задача книги сего не требует.
* * *
Что же мы возьмем из наследия Л. Н. Гумилева в качестве позитивного материала для нашего курса?
Во-первых, теорию пассионарности, подведя под нее новый, прочный научный и философский фундамент.
Во-вторых, уже использованные выше меткие наблюдения апофатического характера об этносах («чем не являются и не определяются этносы»).
В-третьих, концепцию комплиментарности этносов, в соответствии с которой одни народы могут, а другие не могут дружно и мирно уживаться на одной территории.
В-четвертых, массу добросовестно нарытой, пригодной для осмысления и важной исторической фактуры, особенно в отношении народов Ближнего Востока и Азии: Великой Степи, Тибета, Китая и т. д. А также немалый ряд действительно глубоких и точных наблюдений и выводов, обусловленных широкими познаниями автора. Не на все тезисы Гумилева-новатора можно полагаться без оглядки, но с оглядкой на некоторые – можно и нужно.
Разумеется, использовать все это придется с большой осмотрительностью, учитывая свойство гумилевских терминов весьма вольно «плавать» в широчайших смысловых пространствах, что делает невозможным их прециозное научное употребление. Явления и факты надо, поэтому, взять у Гумилева без стеснения (с надлежащими ссылками), а вот их интерпретацию придется принять на себя.
У ИСТОКОВ ЭТНОГЕНЕЗА
Здесь явились они в стародавние годы, Вадим Степанцов |
Вернемся к вопросам, столь тщательно запутанным предшественниками.
Когда и как возникли первые этносы? Что они собой представляли? Что такое этногенез в естественнонаучном, а не в гумилевском смысле слова? Поговорим об этом.
Ставя проблему этногенеза, то есть рождения этносов, в принципе недопустимо (как это торжественно сделал Гумилев) отбросить верхний палеолит и неолит и начать лишь с XII в. до н.э. Нельзя уйти от вопроса о расообразовании и последующем зарождении и выделении этносов – собственно этногенезе – через изменчивость и расхождение признаков. Мне лично гораздо ближе подход д.и.н. П. И. Пучкова: «Можно, проникая вглубь, исследовать и генезис тех корней, из которых сложился наш этнос, и даже генезис корней этих корней и т. д., то есть, образно выражаясь, извлечь из этнической истории конкретного народа “квадратный корень” и корни более высоких степеней»[79]. Условимся, что этногенез – это период становления этноса от зарождения до степени консолидации, позволяющей выйти на арену истории в качестве единого субъекта, сознающего свое единство и свои коллективные цели и интересы. То есть, в качестве коллективного «Мы».
В разделе «Раса и этнос» утверждалось основное: последний раз большие изначальные чистые расы выступали как таковые в качестве субъектов истории во время Великой Неандертальской войны, когда «вообще кроманьонцы» в течение тысячелетий выбивали с желанных территорий «вообще неандертальцев» и гнали их с Севера на Юг, доколе было возможно. Одновременно – в результате дробления рас на «осколки», «кванты» и дальнейшей спецификации этих квантов, их миграции и метисации – стали возникать первые в мире этносы, перенявшие затем на себя функцию субъектов истории. К образованию разных этносов из единой изначальной расы с неизбежностью вело уже и простое расхождение признаков (дарвиновская дивергенция[80]). Метисация усугубила и уразнообразила этот процесс. Начальную стадию этногенеза, таким образом, мы должны отнести на 40–30 тысяч лет тому назад.
Зародышевая форма этноса, по-видимому, вообще могла ограничиваться одной отдельной семьей. Как это происходило? Вполне достоверную и зафиксированную в письменных источниках модель этногенеза преподает история еврейского этноса, начавшаяся, как известно (и этого не оспаривает ни библеистика, ни официальная историография), с единственной семейной пары Аврама-еврея и Сары, оторвавшихся от одного из семитских племен и ушедших из Ура Халдейского в землю Ханаанскую, затем в Египет, потом снова в Ханаан, все на свой страх и риск. Аврам, как известно, родил Исаака, а тот – Иакова (Израиля), каковой от четырех женщин поимел потомство в виде двенадцати сыновей, давших жизнь «двенадцати коленам Израилевым». Эти-то двенадцать колен составили и продолжают составлять в своем потомстве еврейский этнос, недаром самоопределяющийся под общим названием «Дом Яакова». Двенадцать семейств, у которых общими были только отцовские гены, а материнские распределились по фратриям[81] так: шестерым семьям – от Лии, двум от Рахили, двум от Валлы и двум от Зелфы. На закате дней Иакова-Израиля, когда он всей семьей пришел жить в Египет к сыну Иосифу, насчитывалось семьдесят пять душ, произошедших «от чресл его», т. е. прямых потомков, евреев. А в недолгом времени, через четыреста тридцать лет, когда Моисей уводил евреев из Египта, их численность простиралась уже «до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей».
Евреи до недавнего времени представляли собою этнос-изолят, избегавший смешанной брачности в силу религиозных установок. Уже сам Аврам был сводным братом своей жены Сары. Первые потомки Аврама также предпочтительно женились на родственницах и на иных представительницах своего племени: «И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме, управлявшему всем, что у него было: “Положи руку твою под стегно мое и клянись мне Господом, Богом неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему Исааку жены из дочерей хананеев, среди которых я живу, но пойдешь в землю мою, на родину мою и к племени моему, и возьмешь оттуда жену сыну моему Исааку”». В итоге Исаак женился на своей двоюродной племяннице Ревекке. А их сын Иаков женился затем на двух дочерях своего дяди по матери. При Моисее вступил в силу весьма жесткий религиозный запрет смешиваться с иноплеменниками. Этот запрет не раз нарушался в древнейшие времена (сам Моисей скандально женился на эфиопке, и не случайно эфиопские владыки – негусы – ведут свою трехтысячелетнюю родословную от царя Соломона и царицы Савской), и евреи смешивались с представителями родственных семитских племен, а порой даже неродственных или дальнородственных – египтян, эфиопов и др. Но со временем запрет перерос в настоящее табу, а евреи, две тысячи лет живя среди других народов мира, не смешиваясь с ними, стали этносом-изолятом в самом полном смысле слова.
Легенда рассказывает также и про происхождение арабов (измаильтян) от одной пары производителей (все тот же Авраам и служанка Агарь, от которых родился родоначальник арабов – Измаил), а также и моавитян и амалекитян, произошедших от кровосмесительной связи Лота и его дочерей.
Я не призываю верить в букву библейских сказаний, но вполне вероятно, что подобная схема этногенеза могла быть распространена в древности. Тем более, что происхождение племени, а впоследствии и народа от одного производителя, героя-отца, представляется вполне естественным также в свете сравнительно недавних событий. Самым современным этносом-изолятом является племя питкэрнцев на о. Питкэрн в южной части Тихого океана площадью около 5 квадратных километров и с населением 60–70 человек (значительная часть населения уехала на материк, где растворилась). Как пишут этнологи: «Этот необитаемый ранее островок был заселен в 1790 г. взбунтовавшимися моряками с британского корабля “Баунти” и привезенными ими с собой женщинами-таитянками. В ходе бурных “выяснений отношений” между новопоселенцами единственным живым мужчиной остался Джон Адамс; несколько уцелевших таитянок стали его женами. Современные питкэрнцы – потомки этой микрогруппы, европолинезийские метисы, говорящие на питкэрнском креольском языке (англо-таитянском жаргоне); по религии – адвентисты седьмого дня; занимаются земледелием и ремеслом»[82]. Такой вот этногенетический лабораторный эксперимент, поставленный самой историей на глазах просвещенной публики.
Есть или были еще недавно, кроме питкэрнцев, и другие этносы-изоляты, например, племя хопи в Аризоне (7 тыс. человек), папуасы-горцы в Новой Гвинее (их сосчитать никому еще не удавалось, но там еще в 1970-е годы доживали также мини-этносы ёба и бина, от которых оставалось всего по два человека), некоторые племена, разбросанные по островам Океании, все негритосы Юго-Восточной Азии (андаманцы[83], семанги, аэта), полярные эскимосы, енисейские кеты, пигмеи, огнеземельцы, друзы и др. В Дагестане браки всегда заключаются внутри селения[84]; что ни селение – то, по сути, изолят, субэтнос с тенденцией трансформации в этнос. Все эти этносы живут замкнуто; внутри них все сочлены приходятся кровными родственниками друг другу, помнящими родство.
Итак, ясно: семья, если она отделилась от рода-племени и заняла свою экологическую нишу, где стала размножаться, это уже новый этнос в зачаточной стадии. Имеющий шансы на выживание, особенно, если семья полигамна. Первичный этногенез именно так и мог происходить. Затем семья вырастает в род, род делится на фратрии, образуется племя, оно, разрастаясь, развивается в народность, народ и т. д.
Понятно, что происхождение этноса от одной семьи – не единственный возможный вариант. В роли зародыша этноса мог выступить и целый род, и группа семей и т. д. Вариантов много, но все они сводятся к одному: выделению кровнородственных групп лиц из более значительной общности, также связанной кровным родством, более или менее отдаленным.
Однако первичным этногенезом дело, как мы знаем, не ограничилось: расовая и этническая метисация происходила ведь уже и в то время. Хотя и не повсеместно, ибо, как мы тоже уже знаем, на территории Скандинавии и севера России неандертальцы не водились. Эти края так и остались на многие тысячелетия заказниками чистой нордической расы, резервуаром прямых потомков кроманьонца, разделившихся по этносам-племенам, которые с течением лет преобразовались в народы и нации.
Понятно также, что одна-единственная семья, почему-либо решившая оторваться от своего племени или своей расы, – это еще не этнос, это лишь его зародыш, этнос в потенциале. Слишком эфемерно его существование, слишком непроявлен он в мире; до роли субъекта истории ему еще далеко, и не факт, что эта роль вообще состоится[85]. Поэтому мы условимся, что, в отличие от советской традиции, считавшей первичной формой этноса племя, минимальной этнической единицей будем считать избравший отдельное проживание в своей экологической нише род, чью численность традиционно определяют в 35–50 человек, после чего следует фаза племени. Род – это уже этнос; семья – только возможность этноса.
Род, по определению Л. Моргана, с которым я почти согласен, – это «совокупность кровных родственников, происходящих от одного общего предка, отличающихся особым родовым именем и связанных узами крови»[86]. Нетрудно видеть, что это же определение применимо и к семье, хотя здесь имеется в виду куст нескольких семей, восходящих к одной. Необходимо иметь в виду эту коррективу.
А далее я считаю возможным согласиться с Бромлеем и Подольным, которые писали: «Всякое племя состоит из родственников.., близких, дальних и очень дальних… Племя, в самом точном смысле слова, – огромная семья, и все члены ее так или иначе связаны между собой, хотя бы формально, родственными узами»[87].
Отметим, что некое весьма важное содержание переходит из одной фазы развития этноса в другую – от семьи до самой нации – без изменений. Семья это в первую очередь – общая кровь, но не только; это еще и память поколений: общие предки, общая семейная история. Нет крови – нет корней. Нет предков – нет истории. Нет корней и истории – нет человека.
Нация – это большая семья. У нее – ровно те же признаки, что и у малой: общая кровь, общие предки, общая семейная история. В нацию, как и в семью, нельзя просто так войти со стороны лишь по своему желанию; для этого нужно кровно породниться. Из нации, как и из семьи, нельзя выйти, при всем желании, даже посмертно.
С приведенным выше разъяснением соотнесем определение этногенеза, данное Н. Н. Чебоксаровым для БСЭ:
«Этногенез – процесс сложения этнической общности (этноса) на базе различных этнических компонентов. Этногенез – начальный этап этнической истории: по завершении этногенеза может происходить включение в сложившийся этнос других ассимилируемых им групп, дробление и выделение новых этнических групп. Исторически различаются два типа этногенеза. Первый относится к этнической истории первобытнообщинного и докапиталистического общества и завершается образованием народностей (преимущественно в раннефеодальном периоде). В этногенетических процессах второго типа при сложении современных этнических общностей (например, современных народов Америки) решающую роль играли представители уже сформировавшихся народов и процессы аккультурации»[88].
Эта трактовкой БСЭ, во-первых, мало что проясняет собственно в этногенезе, а во-вторых, скрыто пропагандирует несостоятельную теорию «американского плавильного котла», не выдержавшую проверки временем. Но само подразделение этногенеза на два типа, один из которых можно назвать первичным (самозарождение путем дивергенции, «отпочкования» от расы), а другой – вторичным (сплавление, взаиморастворение самостоятельных этносов) не вызывает никаких возражений.
В связи с тем, что этнос мною рассматривается непременно в соотношении с расой, обратимся к одному важному вопросу. Многие настаивают на том, что все этносы в мире имеют смешанное происхождение. Так ли это? Из вышесказанного уже ясно, что это не так, что существуют племена, буквально произошедшие от одной семьи, возможно, полигамной, но без всяких примесей.
Однако что есть примесь? Давайте разберемся.
Безразлично, по каким причинам семьи или даже целые роды откалывались от некоей расы и уходили на новые земли, чтобы дать там жизненную основу для новых племен. Так или иначе они все связаны общим происхождением и принадлежат к одной расе. Сливаясь в дальнейшем между собой, эти племена образовывали разные этносы, однако все той же расы (реверсия). В этих случаях не может идти речи ни о порче расы, ни, тем более, о ее исчезновении. Можем ли мы тут говорить о примеси? На мой взгляд, нет. Вторичный этнос, создавшийся в рамках одной расы, – это чистый этнос. Он – как купажное вино: его неповторимый вкус определяется именно смесью, неповторимой комбинацией ингридиентов, но сама смесь состоит из однотипных вин. К примеру, русские, мешаясь с европеоидными народами фино-угорской группы, постоянно воспроизводили… кроманьонца. Будучи изначально сами кроманьонским субэтносом, меняли ли они свою этническую природу при этом, утрачивали ли «чистоту»? Разумеется, нет. Если же и случался нерегулярный инорасовый подмес, этнос постепенно избавлялся от него, изживал, как вообще избавляется Природа от любых промежуточных, несовершенных форм.
Другое дело, если племена одной расы многократно перемешивались с племенами другой (или других): тогда постепенно, по диалектическому закону о переходе количества в качество, они в итоге меняли и расовую принадлежность, расовую идентичность. Они теряли одну расовую принадлежность и приобретали другую (татары были в массе монголоидны, стали в массе европеоидны; узбеки наоборот и т. п.) или образовывали новую, гибридную, вторичную расу (семиты, латиносы и др.), которую нельзя назвать чистой, но приходится считать уже цельной. Однако эти вторичные расы в свою очередь вступали на путь изменчивости и расхождения признаков, образуя вначале чистые этносы вторичной расы, а там, глядишь, и ее вторичные, смешанные этносы (этническая история Латинской Америки, Ближнего Востока или Южной Азии пестрит подобными примерами). И так далее. При этом язык часто переходил от победителей к побежденным, хотя бывало и наоборот, если язык побежденных обладал существенными преимуществами.
Итак, прав ли Гумилев и его эпигоны, утверждая, что «чистых» этносов вовсе нет, все этнически неоднородны? Для меня очевидно, что это не так. Но даже если и так, даже если в каждом этносе есть доля инорасовой примеси? Что из того? Речь ведь не идет о химически чистом веществе. Как известно, и золота 100-процентной пробы не бывает, в нем всегда есть чуток «незолота». Абсолюта нет нигде и ни в чем, искать его, стремиться к нему бессмысленно. Огорчаться от его недостижимости – глупо. Нельзя быть «умным вообще», «сильным вообще», «богатым вообще» – можно быть лишь «умнее, чем…», «сильнее, чем…», «богаче, чем…». И точно так же, если нельзя быть «чистым вообще», то зато можно быть «чище, чем…»,
Все познается в сравнении, все на свете относительно: есть более однородные – и есть менее однородные этносы. От этого качества очень многое зависит в их судьбе, мы это знаем и понимаем. И судить об этнической чистоте того или иного народа мы будем в сравнении с другими: данный этнос «чище, чем…». У кого выше прочих коэффициент гомогенности по разным маркерам, тот и чист.
Мы еще раз вернемся к данной теме, когда будем говорить о русском народе.
Род, фратрия, племя
Считаю уместным начать эту главку с цитаты:
«Вопрос о том, как возник род, не поддается приемлемому объяснению. Мы знаем только, что родовое общество уже в самом раннем своем состоянии имело особенную структуру, представлявшую собой два рода, связанные между собой в различных отношениях и составлявшие вместе одно племя в его зародышевом виде.
Классическим примером такой структуры является разделение одного австралийского племени на две „половины“ или два „брачных класса“ – кроки и кумите. Эта структура раннего родового общества получила название дуальной организации. Она известна и у других племен Австралии. Более сложная структура, обнаруженная у многих племен разных стран, сводится к тому, что племя распадается тоже на две „половины“, а каждая из них состоит их двух подразделений – родов. Еще более сложную структуру, представляющую собой, судя по ряду данных, следующую ступень развития этой дуальной организации, составляет деление племени на две „половины“, каждая из которых состоит из четырех родов. Эти две последние формы раннеплеменной структуры получили название системы фратрий (греч. fratria – „братство“, так именовались архаические общественные деления, сохранявшиеся в древней Греции; авторство термина принадлежит классику этнологии Л. Моргану, посвятившему жизнь изучению североамериканских индейцев).
Классический образец развитой фратриальной организации дает индейское племя сенека-ирокезов: оно распадалось на две фратрии, каждая из которых состояла из четырех родов. Фратрии и роды носили особые названия, а именно:
Фратрия Медведь. Роды: 1. Медведь, 2. Волк, 3. Бобр, 4.Черепаха.
Фратрия Олень. Роды: 1. Олень, 2. Кулик, 3. Цапля, 4. Ястреб.
Предание сенека-ирокезов говорит о том, что Медведь и Олень были двумя начальными родами, остальные же возникли в результате их разделения. Об этом говорит и наименование фратрий, совпадающее с названием первого рода каждой фратрии…
Таким же образом многочисленные другие примеры могут засвидетельствовать, что начальное деление на две половины, или два рода, развивается во фратриальную систему, в которой каждая фратрия состоит из двух, четырех и т. д., во всяком случае, четного числа родов. Конечно, у современных племен и народностей эта первобытная организация если и сохраняется, то уже утратила такую целостность и отчетливость. Отдельные роды вымерли или смешались с другими и поэтому одна или обе фратрии состоят уже из неодинакового и нечетного числа родов. С дальнейшим развитием родового строя это примитивное дуальное, или фратриальное, разделение отмирает, и тогда племя состоит просто из большего или меньшего числа родов. Но пережитки или следы этой начальной структуры замечательным образом сохраняются надолго, отражаясь в исторической традиции многих развитых народов. Таковы предания о разделении древнего Египта на две „страны“ и сорок номов (родов), по двадцать в каждой „стране“, о разделении древних евреев на двенадцать „колен“ („коленом“, или „поколением“, часто именуется род), древних афинян – на четыре филы, состоявших каждая из четного числа родов, и т. д. Та же традиция отражена, по-видимому, и в распространенных у многих народов легендарных генеалогиях, в которых происхождение данного народа ведется от двух или четырех братьев, брата и сестры, трех братьев и одной сестры и пр.
Возникновение родового строя в форме дуальной организации теснейшим образом связано с новым этапом в развитии брака. Если мы вспомним, брак уже в самом раннем периоде, развиваясь от начального промискуитета, испытал одно ограничение: из брачного общения были исключены восходящие и нисходящие поколения. Существеннейшую и важнейшую черту дуальной организации составляет порядок, по которому при ранней и простейшей ее форме люди данной „половины“ не могут вступать в брак между собой, а могут и даже должны вступать в брак не иначе, как с членами другой, противоположной „половины“, иначе говоря, муж и жена должны всегда принадлежать к разным „половинам“ племени. Так именно обстояло дело у вышеупомянутого австралийского племени, у которого „кроки“ и „кумите“ являлись постоянными взаимнобрачущимися группами»[89].
Итак, дуальная экзогамия – естественный биологический предохранитель племен от вырождения. Дуальная организация на два или более «брачных класса» – фратрии – возникла в результате усложнения и разделения родов, а не наоборот. Т. е. род развивался от малого и простого – к большому и сложному, как и положено по законам развития. Так именно шло послерасовое образование, так семья могла с течением лет преобразоваться в племя. К примеру, как мы помним, семья из двенадцати колен Израилевых подразделялась на четыре фратрии, браки между которыми даже через многие столетия были для всех евреев строго обязательными. (То же, по сути, происходит и с любым этносом-изолятом, взять хоть тех же питкэрнцев; при этом никаких признаков вырождения у них не наблюдается. На протяжении всего двухсот лет потомки одного мужчины и двух десятков женщин могли просто не дойти до стадии вырождения[90]. Но в свое время неизбежно последует, если уже не последовало, деление племени питкэрнцев на фратрии.) Преувеличивать опасность вырождения не следует, запас прочности человека достаточно велик, история изолятов об этом достаточно ясно говорит. Но изолят изоляту рознь: очевидное замедление развития или накопление наследственных заболеваний в этносе – а такие медицинские факты широко известны – вполне может объясняться и биологической деградацией.
Род, фратрия, племя – есть ипостаси этноса, фазы его развития, формирующиеся уже на стадии первобытнообщинной формации, хотя возникающие затем и в любой другой формации вплоть до наших дней. По сути, вторая и третья из этих фаз теснейшим образом связаны: как только род начинает делиться на фратрии, возникает предпосылка племени, возникает само племя в начальной стадии.
Однако на племенной фазе развитие этноса не заканчивается, а переходит к следующим: народность, народ, нация. Для этих фаз, как и для предыдущих, первейшей, стержневой характеристикой является «кровь» – биологическая общность происхождения. Своеобразие каждой из них этим, разумеется, не исчерпывается, но и забывать об этом нельзя. Именно общность происхождения фундаментально обеспечивает и гарантирует своеобразие этноса во всех фазах его развития и во всех проявлениях. Ибо кровь есть душа.
«КРОВЬ ЕСТЬ ДУША»
«Строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом» Второзаконие, XII, 23
Для того, чтобы войти в чужой этнос, недостаточно собственного желания и даже простого согласия принимающего коллектива. Лев Гумилев Мы любим и веруем – знаками. Леонид Пасенюк |
Парижанки очень заметно отличаются внешним физическим типом от русских женщин. А вот парижане от русских москвичей – не очень. (Конечно, в разных провинциях Франции встречаются разные типажи, в том числе резко другие, что обусловлено пестрым расово-этническим составом французов.) Англичане более похожи на нас, причем особенно как раз женщины. В Германии я пока не был, но, судя по фотографиям и впечатлениям моих знакомых, немцы сильно на нас смахивают, особенно восточные. А испанцы, итальянцы – не слишком, хотя и в Италии есть похожие на нас жители, например, на севере. Однако, так или иначе, а европеоиды суть европеоиды, представители одной расы, потомки общего предка – кроманьонца. Никакого непроходимого барьера между нами нет, если смотреть с позиций биологизма.
Зато в духовном плане эти барьеры есть, и очень существенные. Я уж не говорю о разных расах (искусство черной Африки для нас – просто инопланетное, в полном смысле слова; искусство Китая веками было для Европы непостижимой и недостижимой вершиной, источником бесконечных тщетных имитаций). Но и внутри больших рас встречаются сильнейшие этнические отличия в менталитете, вплоть до полной непримиримости нравственных или эстетических позиций. Простой и убедительный пример: на взгляд европейца, монголоидные народы Китая и Японии внешне очень похожи; на деле же китайцы и японцы есть по духу народы-антагонисты, чье искусство, этика и даже кухня зиждутся на прямо противоположных принципах! Или: между собором Нотр-Дам де Пари (первоначальная застройка 1163-1182) и храмом Святой Софии Новгородской (1045-1052) – настоящая пропасть, эстетическая и этическая; ничего общего, хотя то и другое здание с небольшим историческим отрывом заложили белые европеоиды, единоверцы-христиане. И в дальнейшем противоположности архитектурного стиля европейских и русских церквей только нарастают, ярко отражая отличие всей ментальности. Секрет и отличие европейского искусства от русского – упорядоченная с помощью особых приемов красота; у нас же художник должен творить, как Бог на душу положит. В результате средний европеец воспринимает красоту русского стиля как дикарскую, варварскую, а мы ихнюю, по большей части, – как искусный, но безблагодатный трюк.
Ярче всего этнические духовные различия, процветающие даже внутри рас между расово близкими этносами, проявляются в языке, культуре и религии. Это видно с первого взгляда. Но если идти в глубь проблемы, все эти отличия неразрывно связаны с темой языковой дивергенции, которую нельзя разъяснить без учета дивергенции биологической. Зачем, в самом деле, народам индоевропейской языковой группы, некогда бывшим единым народом, говорившим на одном языке, понадобилась языковое разделение, приведшее к разобщению и невозможности взаимопонимания? Трудно вообразить, сколько бед проистекло от этого расхождения языков, усугубившего разделение народов, заменившего отношение «свой к своему» на отношение «свой к чужому». Понятно, что такое расхождение могло быть только следствием неких естественно-биологических процессов, неподконтрольных человеку, а уж никак не результатом чьего-то целеполагания, доброго или злого, осмысленного или нет! Именно и только расово-этническая дивергенция (расхождение признаков внутри расы и, как следствие, образование этносов) влекла за собой фиксацию и генетическое наследование определенных физиологических признаков, в том числе и тех, которые формируют фонетику языка, а также отделов мозга, отвечающих за семантику и синтаксис. Закрепляясь при помощи языка, передающегося от поколения к поколению, эти признаки затем оказывали определяющее воздействие на соприродный данному этносу тип религии и культуры. Уместно процитировать здесь известного археолога и искусствоведа А. А. Формозова, который верно отмечает: «Мы вправе предположить, что редкое в древнекаменном веке население Европы распадалось на сотни замкнутых мирков, и в любом из них мог возникнуть свой неповторимый облик материальной и духовной культуры»[91]. Так оно и было, и основным инструментом этой неповторимости был язык.
Создание этнического языка – есть процесс и в то же время результат. Результат, непрерывно изменяющийся «нарастающим итогом». Результат абсолютно важный, во многом определивший всю духовную сферу того или иного этноса. Ниже мы выскажемся на этот счет подробнее, пока же обратим внимание читателя на очевидную корреляцию языка и такой важнейшей составляющей духа, как религия. Часто приходится слышать даже, что религиозная принадлежность, наряду с социальной и национальной, является платформой самоопределения человека и центром консолидации людских общностей. В силу своей, якобы, абсолютной изначальности, имманентности.
Но так ли это на самом деле?
Возьмем, к примеру, некоторые мировые религии, такие как христианство и мусульманство. Что мы увидим сразу же, взглянув на карту их распространения? Мы увидим, что христианство (если оставить в стороне поздние результаты католического миссионерства в Латинской Америке, Африке и Южной Азии), хотя и зародилось у семитов – представителей вторичной расы, но в конечном счете было ими отвергнуто и распространилось преимущественно среди народов большой изначальной расы европеоидов. А мусульманство – и зародилось и распространилось среди народов вторичной расы, расселенной в Передней Азии и Северной Африке, а затем захватило и часть монголоидов, негроидов и разнообразных метисов. То есть, расологическая проекция на религиозные предпочтения четко проявляется уже в первом приближении.
Но ведь ни христианство, ни мусульманство – не однородны. Они разделены на толки, секты. Возьмем самые крупные, заметные из них, и посмотрим, нет ли и здесь привязки к биологии, к расологии и этнологии? И тоже сразу заметим: есть! Но уже не в прямом, а в опосредованном виде, именно через язык. Вглядимся.
Среди христиан протестантизм распространился, главным образом, у народов германоязычной группы: это немцы, голландцы, датчане, шведы, норвежцы, швейцарцы, англичане и – через англичан – основная часть европеоидных североамериканцев (т. н. WASP – белые англо-саксонские протестанты), австралийцев, новозеландцев и т. д. Католики – это, в основном, пользователи романской группы языков: итальянцы, французы, испанцы, португальцы и – через испанцев и португальцев – метисы Центральной и Южной Америки. Православные (опять-таки, в основном) – это славяноязычные народы: русские, украинцы, белорусы, сербы, черногорцы, русины, болгары, некогда также чехи. Бывают, конечно, исключения, особенно в пограничных ситуациях, например: католики – славяне (поляки и литовцы или насильно окатоличенные чехи и хорваты) или англоязычные ирландцы; православные – румыны или греки и т. д. Но это явления, так сказать, периферийные, не меняющие суть дела, которая такова: основная масса католиков говорит на романских, протестантов – на германских, а православных – на славянских языках.
Мусульмане тоже довольно заметно делятся по языковым группам: сунниты, в основном, говорят на семитских и тюркских, а шииты – на иранских языках, хотя и тут встречаются исключения.
То же можно сказать и о буддизме: индусы, китайцы и японцы, например, все имеют весьма существенные отличия по вере. Не говоря уж о тибетцах – буддистах-ламаистах.
Можно привести и иные многочисленные примеры, в том числе более изощренные, когда религиозные разломы проходили по этническим и даже субъэтническим границам, порой весьма тонким.
В итоге можно утверждать: в общем и целом, несмотря на имеющиеся исключения (когда народы принимали ту или иную религию по соображениям нерелигиозным, а то и принудительно, а язык навязывался или перенимался), связь национальной религии с национальным языком просматривается вполне очевидно. А это значит, что биологическая детерминанта незримо присутствует даже в такой тонкой материи, как вероисповедание.
Если вдуматься, в этом нет ничего странного. Ведь все названные мировые религии есть явление сравнительно недавнее, в то время как человеческий язык уходит корнями в неведомую тьму веков, к истокам антропогенеза, да и разделение протоязыка европеоидов на индоевропейские языки тоже произошло, возможно, не один десяток тысяч лет тому назад[92]. Это значит, что к моменту возникновения буддизма, христианства или мусульманства у всех народов уже давным-давно сформировалась своя неповторимая и своеобразная этническая духовная матрица, воспринимающая ту или иную систему ценностей, со всеми своими отличиями, более или менее принципиальными. И важнейшую роль в этом формировании играл язык, с развитием которого связана вся духовная история человечества. Этнический, племенной образ мышления, закрепленный в племенном языке и с его же помощью доформированный, заставлял выбирать ту разновидность религии, которая ему более соответствует, а то даже и видоизменять, приспосабливать новую религию под уже сложившийся племенной образ мышления[93]. «Истинность» или «неистинность» религий тут совершенно не при чем. Все дело именно в том, что этнос первичен, а религия – вторична.
Поговорим подробнее теперь о связи языка, религии и культуры с антропологией, чтобы лучше проникнуться идеей глубочайшего биологического и духовного своеобразия этносов.
«Племенные мозги» – реальность
Начнем с очевидного: физическое устройство и состояние каждого конкретного мозга – есть главный фактор, обусловливающий его функционирование. Работа мозга, мышление, отражается и выражается у современного человека прежде всего в языке, в речи (хотя, разумеется, не только). Мы мыслим, как говорим, а говорим, как мыслим. Но и говорит, а мыслит каждый из нас так, как ему позволяют физические данные, в т. ч. его индивидуального мозга. Последние же в абсолютной степени определяются наследственностью, в том числе расовой. Это все азбучные истины, не требующие подтверждения.
Но надо ясно понимать, что отличия в строении мозга – не только расовые (о них шла речь в разделе «Раса и этнос»), грубые и мощные[94], но также и племенные, более тонкие и деликатные – имеют место быть и фиксируются наукой с давних пор. Одним из первых еще в конце XIX века этой теме посвятил свои труды отечественный ученый Р. Л. Вейнберг. В работе «О строении мозга у эстов, латышей и поляков. Сравнительно-анатомический очерк» (М., 1899) на базе статистической информации он сделал важнейший, основополагающий вывод: «Мы видим таким образом, что хотя человеческий мозг устроен относительно своей наружной формы, несомненно, по одному плану, общему для большинства человеческих типов, тем не менее, он представляет целый ряд таких признаков, которые заметно разнятся по своей частоте у различных племен человечества или даже свойственны только одним племенам, отсутствуя совершенно у других».
В работе «К учению о форме мозга человека» (Русский антропологический журнал, N 4, 1902) Р. Л. Вейнберг подчеркивал, что и теоретическая медицина, и антропология должны подвергнуть всестороннему изучению расовые различия в строении мозга. Автор делился, например, такими наблюдениями: «После целого ряда работ, вышедших за последние три десятилетия по соматологии евреев, едва ли может оставаться какое-либо сомнение в существовании среди них особого физического типа, выражающегося не только в своеобразных чертах, так называемой еврейской „физиономии“, но в устройстве скелета, в пропорциях черепа и туловища, в особенностях внешних покровов. Резче физических особенностей выступают психологические черты еврейской расы. Те и другие, преимущественно же последние, отражаются, как известно, на развитии центральной нервной системы или, точнее говоря, являются внешним выражением особого устройства центрального органа психической и физической жизни у данного племени». Далее были выявлены эти особенности в организации борозд и извилин у евреев. К числу расово-диагностических особенностей от носятся прежде всего направление так называемых Роландовых и Сильвиевых борозд, специфика разделения между лобными и теменными долями, а также многочисленные перерывы и мостики между соседними извилинами, составляющие племенную особенность строения мозга евреев, что и выражается в их повышенной социальной приспособляемости и особом ситуативном чутье. Описывая специфику строения мозга евреев, Р. Л. Вейнберг аналогично подчеркивал: «Таким образом, и в этом случае мы встречаемся с рядом таких особенностей рисунка мозговой поверхности, которые, по нашим и других авторов наблюдениям, несомненно принадлежат к разряду редко наблюдаемых вариантов мозговых извилин и поэтому не должны быть обойдены молчанием при сравнительно-расовом исследовании человеческого мозга». Именно у евреев чаще всего наблюдается аномалия срастания Роландовых и Сильвиевых борозд[95]. И так далее.
Современник Вейнберга, знаменитый французский краниолог Поль Топинар высказывался о биологических основаниях культуры с еще большей ясностью: «Импульсы, присущие мозговому веществу, столь прочны, несмотря на воспитание и цивилизацию, что сохраняются еще после скрещиваний и помесей и помогают распознать последние… Достаточно сказать, что идеи нравственности могут составить физиологические отличия между расами… Существуют языки, глубоко отличающиеся друг от друга и требующие особого устройства гортани для разговора на них и особого понимания для уразумения их… Следует обратить внимание также на различные способы ощущения музыкальной гаммы в пяти частях света. То, что гармонично для слухового аппарата мозга одних рас, неприятно для слуха других. Воспитание здесь не при чем, так как самый факт первичен и имеет анатомическое основание. То же относится и к отличиям в системах счисления. Народы, называемые арийскими, понимают их все и вообще отличаются способностями к математике… Способности к рисованию также различны»[96].
За сто с лишним лет с тех пор изучение племенных особенностей устройства мозга у разных народов шагнуло настолько далеко, что уже не приходится оспаривать влияние этого фактора на способ того или иного этноса мыслить и говорить[97]. В этой связи нам интереснее поставить другой вопрос: о связи племенного типа мышления с племенным же типом языка, религии и культуры. При этом понятно, что нас интересует именно модифицированный кроманьонец, поскольку своя рубашка ближе к телу и все дальнейшее развитие нашего курса будет связано в основном с европеоидной расой и русскими как ее частью.
Этничность первична
Этнология знает племена, вовсе лишенные всякого, даже самого примитивного религиозного чувства: таковы некоторые популяции эскимосов, отдельные этносы Бразилии, Парагвая и Полинезии, живущие в джунглях Индостана, Восточной и Южной Африки дикие племена, аборигены Андаманских островов. Но такие стихийные атеисты, все же, суть исключения среди народов. В абсолютном большинстве этносы Земли исполняют пусть простенькие, но магические обряды, связанные, к примеру, с охотой, с вызыванием (или наоборот) дождя, или с надеждой на урожай, с любовной магией, с культом предков и т. д. Очень поучительна в этом плане книга Фрезера «Золотая ветвь», да и «Опыты» Монтеня не устарели, не говоря о современных исследованиях.
Вместе с тем этнологи не только выявляют общее в обрядах и верованиях разных этносов, но и подчеркивают при описании того или иного племени, народности, глубокое своеобразие их верований, иногда ничем не объяснимое, кроме причудливой традиции. Когда закладывались эти традиции? Большинство ученых однозначно указывает, в первую очередь, на «правильные» погребения мертвых, практиковавшиеся уже неандертальцами, а там и на наскальную живопись и скульптурные фигурки животных и людей, отмечаемых в самых ранних проявлениях кроманьонца в качестве элемента неких ритуалов или верований.
В самом деле, почему неандерталец, бывший, вне всякого сомнения, каннибалом, а по предположению Поршнева еще и поедателем падали, предпочитал хоронить в земле своих умерших соплеменников вместо того, чтобы их просто съедать? (Как мы знаем, ряд диких племен и в наши дни «погребает» своих мертвецов в желудках родственников, причем с религиозной мотивировкой[98].) Ясно, что делал он это не ради санитарии и гигиены, с коими знаком не был, а по более высоким соображениям. Тем более, что в могилы клали цветы, каменные или костяные орудия, сыпали магически охранную красную охру, черный уголь. Все эти элементы почтительного и предусмотрительного сопровождения покойников в мир иной свидетельствуют: перед нами первоначальный религиозный ритуал, совершавшийся людьми, признающими загробную жизнь и взаимное влияние потусторонних сил на земное бытие.
Но спросим: что же происходило с религиозностью в дальнейшем, на стадии активной расовой дивергенции и первичного этногенеза? На этот вопрос отвечает сам факт шокирующего разнообразия погребальных ритуалов: от ямного и шахтного – до огненного и воздушного (когда тела выставляются на специальных площадках – например, в кронах деревьев – на волю всех стихий и птиц), водного (когда труп, иногда полусожженный, пускают плыть по реке), а также упомянутого ритуального съедения. Этот факт говорит нам об одном: формирование этнических обрядов и верований есть, несомненно, продукт этногенеза, служащий одним из важных этноразграничителей вторичного, небиологического характера.
К слову сказать, явление духовной дивергенции даже среди животных хорошо известно этологам. К примеру, как отмечает А. М. Кондратов в книге «Звуки и знаки» (М., 1966), вороны, живущие в штате Коннектикут, не могут общаться с воронами Калифорнии. То есть, птицы одной породы, прекрасно находящие между собой общий язык в пределах локальных популяций, настолько расходятся в разных регионах по образу жизни, по привычкам, по знаковым системам, что не понимают друг друга и даже не скрещиваются между собой! Вторичные различия в «вороньем менталитете», обусловленные длительной племенной изоляцией, приобретают характер условной, но жесткой видовой границы, в действительности (т. е. биологически) ею, разумеется, не являясь.
Это, кстати, к попросу того, что этнос -- это И генетика, общность происхождения, И культура/психология.
Можно и обратный пример привести, чел-овеческий: либеральные "общечеловечкеские ценности" направлены именно на уничтожение этнических менталитетов, вслед за чем этносы тоже неизбежно должны уничтожиться. Сначала будут общечеловеки такого-то происхождения, а затем, с отключением механизма распознавания "свой/чужой", пусть в начале лишь ментально, будет и биологическое смешение как норма.
Итак, этническая религиозность обретается заодно в ходе обретения собственно этничности, это несомненно. И наоборот: обретение религиозности является одним из наиболее важных элементов утверждения этничности в плане духовной дивергенции и обособления от других, чужих этносов. Будучи, как и язык, производным от биологических племенных особенностей феноменом, этническая религиозность так же становится затем сильнейшим фактором этнической идентичности.
Но что происходит дальше? Первичные родоплеменные верования, если данный этнос сколько-нибудь долголетен, могут смениться (и не один раз!) на более сложные, совершенные. Происходить такая смена, по-видимому, может двояким способом.
Во-первых – путем органического развития первоначальных представлений, их усложнения и обогащения новыми мифологическими подробностями. Порой, по закону диалектики, до собственной противоположности, как это произошло, причем дважды, у евреев, эволюционировавших от языческого многобожия к иудаистическому монотеизму, затем породивших и частью принявших христианство, но вновь утвердившихся в иудаизме.
Во-вторых – путем полного или частичного уничтожения этих представлений с заменой на иное, новое, привнесенное извне учение.
Насколько можно судить, первым путем прошли индусы, китайцы, евреи и некоторые другие. Это, заметим, помогло им сцементировать свою этничность не в жалких веках, не на убогую тысячу лет, а как минимум на 3–5 тысячелетий! И в дальнейшем, надо думать, поможет.
Не сумели пройти первым путем и избрали второй – египтяне (правда, ни сам этот сложносоставной этнос, ни его религия не были изначально автохтонны и самотождественны), эллины и во многом наследовавшие им римляне, кельты, скандинавы, славяне, персы…
Что сказать в заключение? Тут важно выделить два аспекта.
1. Религии приходят и уходят, а этнос при этом порой остается и продолжает жить уже с новой религией. Ибо этничное – первично, а религиозное – вторично. Ставить знак тождества между этносом и его религией возможно далеко не всегда.
2. Чем органичнее данная религия для данного этноса, чем она этничнее, первозданнее, чем больше спаяна с этносом от самых глубин его этногнеза, тем лучше для него. Ибо в этом случае религия не вносит в бытие этноса никаких противоречий, она лишь укрепляет его самостояние, всемерно утверждает его идентичность на самых фундаментальных этажах его этнопсихологии, максимально способствует этническому единству. И наоборот, чем пестрее история и палитра религиозных воззрений этноса, чем больше в ней заимствований, чем богаче она сектами, толками, течениями, инородными культами, тем слабей, неустойчивей, раздробленней, недолговечней этнос, тем уязвимей он, ибо глубоко подрывается его основа основ: этническая идентичность.
...и не надо забывать, что возможен и атеизм, а религия -- противоречит разумности. При этом наше родное язычество в XXI веке вполне логично понимать по сути атеистически: если нужет культ, он не должен быть антинаучным, основываться на вере и так далее.
Курица речи или яйцо веры?
Выше отмечена несомненная связь этнического языка с этническими религиозными представлениями. Отмечена также первичность этничности как биологического фактора и вторичность религиозности как фактора духовного. Попробую уточнить характер общей платформы всей этнической духовности вообще. И еще прояснить роль языка в данной сфере.
Я не разделяю крайнее воззрение американского лингвиста и философа Н. Хомски, теория «генеративной грамматики» которого утверждает, будто логическое мышление и язык составляют часть генетического наследия личности. Для меня несомненно лишь, что племенное, т. е. генетически наследуемое, устройство мозга и речевого аппарата наилучшим образом соответствует фонетике, синтаксису, грамматике и семантике племенного языка, а тем самым и логике племенного образа мысли. Ибо является физиологической базой для всего перечисленного. Биологическое, как не раз сказано выше, предопределяет духовное, проявляется в нем.
Но вот вопрос: имеется ли обратная связь в процессах формирования гортани и мозга с одной стороны, и речи – с другой? Менялась ли физиология человека по мере его социализации? В какой степени был изначально социален древний человек?
На этот счет существует весьма значительный разброс мнений вплоть до диаметрально противоположных. Библиография по вопросам соотнесенностей расы, языка и культуры давно перевалила за тысячу единиц. Причем разлом идет не только между эволюционистами и креационистами (я, напомню, скептически равноудален от тех и других), но и внутри эволюционистов тоже. Поскольку в России последнюю, после Н. Я. Марра и И. В. Сталина, наиболее серьезную попытку разобраться в генезисе речи предпринял Б. Ф. Поршнев в книге «О начале человеческой истории», я буду здесь преимущественно ссылаться на наблюдения и мысли этого пытливого ума, в т. ч. на данный им очерк борьбы мнений.
Так, известный палеоэтнолог-креационист Менгин в коллективном труде «История мира» писал, что человек с самого начала появляется уже с полным набором духовных свойств – с языком, мышлением, правом, собственностью, нравственностью, религией, искусством. Ему вторил в той же книге авторитетный археолог аббат Брейль. Авторы не ставили вопрос об особой роли языка, полагая нераздельной и синхронной всю духовную структуру человека.
В «синтетической и содержательной», по словам Поршнева, книге Б. Г. Ананьева «Человек как предмет познания» (Л., 1969) «этому ядру человека, его речевому общению и речевой деятельности в сущности не нашлось места, хотя и упоминается о важности палеолингвистики для изучения антропогенеза. А в синтетической книге по антропологии А. Барнетта нет и такого упоминания; тут ядра человеческого рода – его речевой коммуникации – вовсе нет».
Такова одна из двух крайних позиций, на которой атеисты парадоксально объединились с католиками. Но есть и противоположная, не менее крайняя.
Поршнев: «Дж. Бернал подчеркивал: “Язык выделил человека из всего животного мира”. Многие (хотя не все) кибернетики, бионики и семиотики согласны с этим. Что до лингвистов, тут согласие полное. Вот, например, что писал Л. Блумфильд в статье “Философские аспекты языка”: “Позвольте мне выразить уверенность, что свойственный человеку своеобразный фактор, не позволяющий нам объяснить его поступки в плане обычной биологии, представляет собой в высшей степени специализированный и гибкий биологический комплекс и что этот фактор есть не что иное, как язык… Так или иначе, но я уверен, что изучение языка будет тем плацдармом, где наука впервые укрепится в понимании человеческих поступков и в управлении ими”. Впрочем, я не раз уже выше писал о том, что лингвистические концепции отнюдь не всегда применимы в антропологии. И в данном случае можно заметить, что ни психология, ни антропология не разделяют высказанное мнение… В разных книгах по антропогенезу эта тема, конечно, в той или иной мере трактуется, однако никогда не на переднем плане и частенько не слишком-то профессионально. На VIII Международном конгрессе по антропологии и этнологии (Токио, 1968 г.) лишь американский антрополог Каунт и автор этих строк посвятили свои доклады нейрофизиологическим аспектам происхождения речи (“фазии”, по терминологии Каунта) и настаивали на невозможности дальнейших исследований антропогенеза вне этой проблематики».
Поршнев вполне научно формулировал: «Задача состоит в том, чтобы определить, во-первых, что именно мы понимаем под речью, речевой деятельностью, фазией; во-вторых, установить тот этап в филогенезе человека, к которому это явление (а не накопление его предпосылок) может быть приурочено». Но затем ученый, увы, вполне произвольно постулировал, что специфической особенностью, «отграничивающей человеческую речь от всякой сигнализации или, если угодно, коммуникации и животных, и машин», является наличие синонимов и антонимов, без которых, якобы, «нет ни объяснения, ни понимания». Исходя из такого весьма спорного представления, а также из данных эволюции мозга и патологии речи, Поршнев считал, что в полном смысле слова речь появляется только у Homo sapiens. «Более того, можно даже отождествить: проблема возникновения Homo sapiens – это проблема возникновения второй сигнальной системы, т. е. речи. На предшествующих уровнях антропогенеза каменные „орудия“ и другие остатки жизнедеятельности ничего не говорят психологу о детерминированности этой деятельности речью»[99].
И далее Поршнев развивал излюбленную мысль о том, что якобы не владевший речью неандерталец – это еще животное, а кроманьонец – уже человек. Поскольку Поршнев верил в эволюцию человека от обезьяны и считал неандертальца ее звеном, то человек в его интерпретации предстает, по сути, как развившееся из обезьяны говорящее животное. Что, на мой взгляд, излишне парадоксально и категорично. И вот почему.
Еще Дарвин в книге «Происхождение человека и половой отбор», как и в следующей (о сравнительной психологии животных и человека), убедительно показал, что в психике человеке нет ничего качественно нового по сравнению с животными, а существуют лишь количественные различия, накопившиеся постепенно. Дарвин обнаруживал у животных – и современные исследования это подтверждают чем дальше тем больше – и мышление, и способность к совершенствованию, и употребление орудий, и речь, и эстетическое чувство, и даже зачатки религиозности, не говоря о более простых психологических категориях. Все это в человеке лишь возведено в некую степень как у биологического существа высшего порядка, венца развития животного мира. (Так считал эволюционист Дарвин, но сегодня мы признаем, что далеко не по всем параметрам высшей нервной деятельности животное уступает человеку.) А второй создатель теории естественного отбора, А. Уоллес, в 1870 г. в сочинении «О теории естественного отбора», доказывал, что естественный отбор вообще не мог создать особенностей человеческого мозга, способности к речи, большей части остальных психических способностей человека, а вместе с ними и ряда его физических отличий. Таким образом, отцы-основатели парадигмы, приверженцем которой заявлял себя Поршнев, в корне расходятся с ним в понимании сущности порога отличия человека от животного и не находят его там, где ищет он.
Современная наука во многом подтвердила выводы Дарвина и Уоллеса, чему много способствовал «приматологический взрыв» 1970-х гг., не отраженный в концепции Поршнева. Группа американских исследователей во главе с Э. Бренон и Г. Террейсом выяснила, что обзьяны – причем не относительно высокоразвитые шимпанзе, а простые макаки – могут считать до девяти и различать абстрактные фигуры, что позволяет говорить о начатках абстрактного мышления у обезьян, до сих пор считавшегося исключительным свойством человека. Больше того. Американские же антропологи П. Генан, Р. Холлувей и А. Браун в 1968 году, в результате изучения сотен препаратов, обнаружили в мозгу шимпанзе такой же речевой центр, как у человека – «зону Брокá» в височной доле, включающую даже ассиметрично, тоже как у человека, развитый участок «планум темпорале», именуемый контрольным центром языка и речи. И ныне уже делается вывод, вполне подтвержденный этологами, о наличии у шимпанзе своего языка, достаточно сложного, с помощью которого они общаются и даже веселятся, поскольку обладают хорошим чувством юмора!
Последовательный дарвинист должен сделать умозаключение: неважно, развился ли человек из животного или возник отдельно, сам по себе: важно, что он, как и все животные, изначально обладал речью или, по крайней мере, способностью к речи. Об этом говорит тот разительный факт, что отдельных животных можно научить не только понимать слова хозяев, говорящих на самых разных языках мира, но и осмысленно произносить некоторые слова[100]. Супруги Гарднеры (США) обучили шимпанзе Уошо амслену – американскому языку глухонемых, и эта обезьяна оперировала 160 словами. А их последовательница Паттерсон обучила гориллу Коко, и та освоила 500 знаков вполне, а всего спорадически использовала до 1000. Само собой, обезьяны хорошо понимали английскую речь[101]. В экспериментальной группе бонобо (карликовых шимпанзе) растет уже третье поколение, пользующееся не одним, а сразу тремя языками.
Я тут что-то не понял: каким образом из спорсобности понимать некоторые слова хозяев некоторыми животными следует способность к речи у всех животных?
Но самое главное – человек тоже способен понимать речь животных и говорить с ними на их языке! Сам же Поршнев ссылается на свидетельство индейского писателя-натуралиста по имени Вэша Куоннезин (Серая Сова), который шаг за шагом выработал некое специальное слово, произносившееся с одной и той же интонацией на определенной высоте звука. «Автор пишет, что это слово приобрело “магическую силу” над зверями – оно их успокаивало, освобождало от тревоги. Если при его неожиданном появлении на виду у белок, мускусных крыс, бобров, лосей или при любом необычном звуке все они тревожно замирали, “словно каменные изваяния”, то стоило произнести это уже привычное им всем слово, все они, как один, оживали и продолжали прерванную жизнедеятельность[102]». Соответствие звука и смысла (то есть именно речь, в моем понимании), как видим, знакомо не только людям, но и животным, что позволяет предполагать недействительность данного критерия в качестве порога, а также является свидетельством изначальности речи для человека на всех этапах антропогенеза у всех рас.
Гм. Позволю себе сомневаться в наличии такого универсального пароля. К сожалению, в наше время научное завание ещё не означает научного мышления...
Впрочем, основная неувязка у Поршнева в другом. «Материалисту нечего бояться вывода, что человеческая деятельность налицо только там, где есть “идеальное” – цель, или задача», – пишет он, и с этим можно согласиться. Но далее он почему-то настаивает: «Исследуя материальную природу этого феномена, мы находим речь. Подымаясь от речевого общения к поведению индивида, мы находим, что речь трансформируется в индивидуальном мозге в задачу, а задача детерминирует и мышление, и практическую деятельность».
Но разве это так?! Разве речь «трансформируется в задачу»? Все ровно наоборот: задача, цель оформляется речью! А инстинкт? Разве он не выражается речью у человека точно так же, как и цели-задачи внеинстинктивного плана, если таковые есть вообще? Где тогда разница между инстинктом и идеей? И разве мысль всегда и только оформляется вербально? А образ? А интуиция? А логическая связь? Воспоминание? Догадка? Чувство? Рефлекс? Не успел подумать, а решение уже принял: такое часто бывает у людей, как и у животных, которые, кстати, отличаются от человека не способностью ставить и осознавать цели и задачи вообще (это им вполне доступно), а лишь неспособностью к перспективному планированию и абстрактному мышлению, хотя последнее уже оспорено. Речь, безусловно, – превосходная своей адекватностью форма мысли, но не единственная и не универсальная[103].
Соотношение речи и мысли есть соотношение формы и сущности. Вспомним: сущность оформлена, а форма существенна; не забвение ли этой диалектической формулы привело Поршнева к абсолютизации роли речи в становлении человека?
Между тем, Поршнев доводит до логического предела свою мысль: «Мышление, сознание, воля, личность – это не другие наименования речевой функции, но это ее сложные производные. Без речи нет и не могло бы быть мышления, сознания, воли, личности»[104]. И даже выражается еще резче: «Пока мы говорим о так называемых высших функциях. Все они, в том числе мышление, являются производными от речевой функции. Не речь – орудие мышления (эта иллюзия долго мешала понять фундаментальное значение речи), но мышление – плод речи. Все высшие психические функции человека не гетерогенны, но гомогенны: они все – ветви и плоды одного дерева, ствол и корень которого – речь»[105]. Так ученый попытался заново утвердить популярный тезис: вначале было слово.
При всей недюжинной эрудиции доказать эту максиму Поршневу так и не удалось. И понятно почему. Форма не может предшествовать содержанию, она диалектически соприсущна ему и неотрывна от него. Иными словами, речь есть функция. Чего? Мышления, воли, личности. Это их инструмент. У Поршнева же – все наоборот: личность есть функция речи! Но ведь своя личность присуща даже немому человеку, равно как и вовсе бессловесному животному. Мало того: поскольку мысль существует не только в вербальных формах и присуща не только высшим животным, то ясно, что исторически мысль первична, а речь вторична[106]. (Под речью я, повторю, понимаю осмысленное употребление звуковых сигналов, подразумевающее их адекватное восприятие субъектом, говорящим на том же языке.) Итак, вначале была мысль, не обязательно словесно оформленная, и лишь потом явилось слово.
Уточняю: с чего бы это речь должна быть лишь вербальной? И вообще умучали эти жертвы диамата, которые вечно пытаются вляпаться в одну из крайностей дихотомии. Вы себе мышление вообще без речи, то есть способа коммуникации, представляете? Про речь без мышления -- вообще молчу. Имеется в виду осмысленная речь, разумеется.
Разумеется, я не первый, кто высказывался в том же смысле, начиная с Л. С. Выготского. Так, этологи С. В. Васильев и М. А. Дерягина на основании наблюдений за обезьянами смело заявили: «Мы реконструировали основные этапы возникновения речи… Мышление возникло раньше, чем речь: чтобы открыть речь, надо было мыслить… Развитие речи из комплексов коммуникаций представляло собой эволюционный процесс, а не скачок… Расширение общения с помощью контактных звуков было возможно за счет процессов имитационного научения в рамках акустического канала связи… Предпосылкой возникновения речи могли быть комплексы довербальной коммуникации, в которых объединялись элементы разных каналов связи (визуальные, акустические, тактильные, ольфакторные)»[107]. В отличие от авторов я не считаю, что все люди произошли от обезьян, но сама идея изначальности мысли по отношению к речи кажется мне верной.
Эту идею доводит, однако, до крайности книга А. Д. Сухова «Философские проблемы происхождения религии» (М., 1967), утверждающая, во-первых, что религиозные верования зародились уже у палеоантропов около 200 тыс. лет назад, а во-вторых, что членораздельная речь возникла только с появлением неоантропов, т. е. всего около 40 тыс. лет назад. Иными словами, религиозные представления и даже обряды на 150 с лишним тысяч лет предшествовали их словесному осмыслению и оформлению. В этом в принципе нет ничего категорически невозможного: помнится, еще Дарвин обнаруживал у животных зачатки религиозности. Но нет и ничего необходимого, ведь если тот же Дарвин находил зачатки речи у животных, то как же им не быть у неандертальца даже на первоначальном этапе его религиозного становления, а это отодвигает планку возникновения языка отнюдь не на 40 тыс. лет, а как минимум на те же 200 тыс. Опять-таки, наличие в мире этносов, уже имеющих свой язык, но еще не имеющих никакой религии, и отсутствие (!) этносов с обратной моделью развития, не позволяет спешить с провозглашением приоритета религии по сравнению с языком.
Словом, ни тезис Поршнева, ни антитезис Сухова не доказан. Напрашивается лукавая мысль, будто при современном состоянии науки о человеке вопрос о том, речь ли человека исторически предшествовала вере или наоборот, напоминает спор о том, что было раньше: курица или яйцо. Но это сомнение вряд ли плодотворно.
Поршнев считал, что «мустьерское использование охры для пятен на камнях, для отпечатков пятерни, так же и ориньякско-солютрейские насечки и полоски, графические и скульптурные изображения животных и людей, – все это не имеет ни малейшего отношения к категориям эстетики и отвечает столь ранним ступеням подготовки специфической человеческой психики, что эти явления должны быть поставлены в порядке эволюции у самых истоков возникновения речи»[108]. С моей точки зрения, он недостаточно последователен, поскольку надо прямо признать уж если не эстетический, то тогда только религиозный, мистический мотив названной деятельности. Что позволило бы говорить о практически единовременном возникновении у человека речи и религии.
Мне, все же, думается, что дело обстоит не совсем так. Допуская, что религиозные идеи могли возникать у древнего человека в некоем смутном чувственном виде, не дожидаясь своего речевого оформления, я не могу допустить, что они возникали в первоочередном порядке. Никто не начинает внушать религиозные установки грудному младенцу, зная, что его мозг еще не в состоянии воспринять их и усвоить; однако обучение речи (простым словам типа папа, мама, дай, на, бо-бо, бах, пить и т. д.) происходит уже и на этом этапе. И лишь начиная примерно с трехлетнего возраста с подготовленным ребенком, владеющим хотя бы бытовой лексикой, можно – очень осторожно и ограниченно – говорить на какие-либо отвлеченные темы вообще. Религиозное же сознание (я здесь не сужу о подсознании или об изначальном, пренатальном знании) в этом возрасте практически неотзывчиво, это более поздняя фаза развития маленького человека.
Можно предположить, по аналогии, что чувственный, а тем более понятийный аппарат древнего человека (эволюционисту позволительно заменить это понятие на троглодитида, гоминида, обезьяночеловека и даже просто животное) не враз и не в первую очередь овладел религиозной тематикой, что бы ни подразумевать под этим. А значит, в истории формирования духовности человека приоритет, все же, принадлежит речи, языку, первоначально освоившему житейскую тематику, прежде чем перейти к религиозной.
Несколько проще обстоит дело с происхождением культуры – в значении близком к изобразительному искусству, а не к цивилизации и технологиям, хотя именно они и предопределили возможность искусства. Здесь мы можем сослаться на датировки, полученные радиоуглеродным методом в отношении самых ранних известных нам рисунков и фигурок из камня и кости. Вот они (в скобках указан допуск плюс-минус): пещера Виллендорф – 31 840 лет (250), Долни Вестоницы – 25 600 (170), Альтамира – 15 500 (700), Ляско – 15 516 (900). Примерно с таким же разбросом от 30 до 14 тыс. лет тому назад датируются росписи Каповой пещеры на Урале и вырезанные из мергеля статуэтки мамонта, найденные в Костенках на Дону.
Данные цифры позволяют однозначно утверждать: язык и религия появились раньше, чем культура, это первичные формы сознания. Ну, а поскольку произведения древнего искусства все так или иначе причастны к верованиям, к магии, к ритуалу[109], они хотя косвенным образом, но зато наглядно подтверждают первородство речи по отношению к вере.
Гм. Вообще-то религия -- это часть культуры.
Конечно, культура традиционно была и остается этническим маркером: колоссы с острова Пасхи или каменные головы ольмеков настолько характерны, что встреть мы их в иных местах, пришлось бы однозначно признать соответствующую миграцию данных этносов. Для археологии ареал и время возникновения различных культур зачастую служит основным индикатором этнических миграций. Однако, учитывая факт широкого заимствования разными этносами всевозможных культурных новаций, данные о «миграции» артефактов необходимо поверять биометрическими данными человеческих останков в соответствующем ареале. Артефакт может подсказать ошибочную этническую идентификацию; но череп и кости всегда дадут истинный ответ.
Главная аберрация в этнологии
Вернемся к вопросу о том, оказывало ли развитие речи и верований обратное воздействие на развитие мозга человека? Иными словами, усугубляла ли религиозно-языковая дивергенция – дивергенцию биологическую, этническую? Или – еще резче: определяла ли ее в какой-либо мере?
Как верно отмечал тот же Поршнев, «воздействие слова на физиологическое функционирование мозга вполне материально[110]… Классические опыты К. И. Платонова, А. О. Долина и других доказали, что слово в гипнозе может воздействовать на изменения состава крови и другие биохимические сдвиги в организме, а посредством установления условнорефлекторных связей словом можно воздействовать чуть ли не на любые физиологические процессы – не только на те, которые прямо могут быть вербализованы (обозначены словом), но и на все, с которыми можно к словесному воздействию подключить цепную косвенную связь, хоть они прямо и не осознаны, не обозначены своим именем. В принципе слово властно над почти всеми реакциями организма, пусть мы ещё не всегда умеем это проследить. Это верно в отношении и самых “духовных” и самых “материальных” актов… Анализ образования условных рефлексов у человека, механизмов двигательных реакций, особенностей ЭЭГ и характеристик чувствительности анализаторных систем показывает, что решительно все стороны мозговой деятельности человека пронизаны вмешательством второсигнальных управляющих импульсов»[111].
Гм. Вообще-то тут не просто слово, а именно состояние гипноза. Нельзя выдирать элемент из системы.
На функции и реакции мозга слово воздействует, это неоспоримо, но на строение мозга?
Если говорить об индивидууме, то такое воздействие многие медики считают возможным: как иные физические органы человека, мозг поддается тренингу, развитию, в том числе физиологическому. Любая умственная работа, оформленная словесно (устно, письменно или мысленно), является именно таким тренингом.
Однако, во-первых, мы знаем, что благоприобретенные признаки не наследуются. Как бы ни натренировал свой мозг отец, сыну, чтобы подняться на тот же уровень, придется тренироваться заново, и это еще не факт, что он догонит отца, поскольку генетически его мозг как минимум наполовину состоит из наследства матери.
Во-вторых, судя по данным краниологии, череп кроманьонца «лучше» черепа современного человека и предполагает наличие более крупного и совершенного мозга. Ученые говорят об определенной биологической инволюции европеоидов по отношению к кроманьонской проторасе. Но ведь при этом человеческая речь развивалась от бедной и простой – к богатой и сложной! О чем это говорит? О том, что развитие речи за 40 тысяч лет от кроманьонца до, допустим, Флобера, отнюдь не усовершенствовало мозг европеоида. Корреляция между развитием языка и его носителя наблюдается, скорее, обратная. (Я при этом далек от утверждения, что речь и вообще умственная деятельность человека есть фактор его инволюции, хотя встречал подобные взгляды.)
Таким образом, приходится вновь и вновь заключать, что все духовное своеобразие, позволяющее разграничивать этносы, коренится в их биологической природе, но не наоборот. Наследуемые племенные свойства мозга не зависят от духовного своеобразия племени, от его духовного развития. Биологическая дивергенция не усугублялась и тем более не порождалась духовной дивергенцией. Напротив, биологическая дивергенция этносов, прогрессивно усугубляясь, влекла за собой прогресирующую дивергенцию языковую, а та, в свою очередь, – религиозную и культурную.
Однако духовная дивергенция, порожденная дивергенцией биологической, со временем, как мы знаем, стала восприниматься в качестве основного этнообразующего и этноразграничительного фактора.
Такова главная аберрация в этнологии.
Этнос – большая семья и коллективная личность
В заключение повторим основную мысль, вынесенную в заглавие: «Кровь есть душа». Духовные различия между этносами в конечном счете определены различным составом их крови. Этнический менталитет, можно сказать, есть семейное дело. Чтобы сберечь и очистить душу народа, проявить ее максимально, надо беречь и очищать его кровь.
КРОВЬ И ИСТОРИЯ
Выйти из этноса – все равно что вытащить себя из болота за собственные волосы; как известно, это проделал только барон Мюнгхаузен. Лев Гумилев |
Наряду с биологической общностью происхождения, важнейшим фактором идентичности этноса (важность его возрастает от фазы к фазе) является его неповторимая племенная история. Она закладывает основы жизненного опыта этноса как коллективной личности, во многом формирует его национальный характер и определяет его реакцию на все события без исключения. Точно так же, как личный опыт индивидуума служит для него жизненным ориентиром и критерием оценки других личностей и любых происходящих событий и явлений.
Для того, чтобы лучше развернуть это сравнение и показать механизм зависимости национального характера и способа реагирования от национальной истории, обратимся к теории «мнемы», разработанной немецким биологом-дарвинистом профессором Р. Семоном и активно пропагандировавшейся знаменитым русским книговедом Н. А. Рубакиным, основавшим науку библиопсихологию во многом на базе данного понятия. Воспользуемся и мы блестящим изложением Рубакина, но с одной оговоркой: то, что Рубакин писал о восприятии человеком устного и письменного слова, мы экстраполируем на восприятие любой действительности вообще.
Мнема индивидуальная и племенная
Великий ученый Гельмгольц, изучая глаз человека в связи с проблемой цвето- и световосприятия, обнаружил, что набор и расположение рецепторов – «колбочек» и «палочек», коими выстлано глазное дно, у каждого человека столь же неповторимы, как и кожные узоры на пальцах. Это означает очень важную вещь: каждый из нас видит мир несколько иным (чисто физически), нежели другой. Ибо каждый воспринимает ту или иную точку, линию, пятно, цвет, форму и т. д. чуть-чуть не так, как его сосед. Из-за врожденной (!) разницы в строении глазного дна. У каждого, таким образом, свое субъективное представление о мире, свой – физически – мир, это медицинский факт, и с этим ничего не поделаешь. И, следовательно, приходится признать, что таких субъективных миров существует столько, сколько зрителей существует у одного-единственного объективного мира. А поскольку каждый действует, исходя из своего личного видения мира, то получается, что никем адекватно не воспринимаемый конкретный и объективный мир превращается тем самым в абстракцию, а абстрактные субъективные миры, существующие только в сознании людей, через их действия обретают конкретность, объективируются.
Аналогичная ситуация предстает перед нами, когда от физического восприятия мира мы обращаемся к духовному и интеллектуальному. Только тут уже в роли воспринимающего аппарата, ответственного за умозрительную картину мира, выступает не физический орган чувств типа глазного дна, а некая матрица, состоящая из духовных и интеллектуальных сенсоров – мнема. В отличие от глазного дна, она строится не только из данных раз навсегда врожденных рецепторов, вроде «колбочек» и «палочек», но и из постоянно обновляющихся и добавляющихся элементов, каждый из которых способен изменить – иногда очень существенно – наши взгляды на мир и на любой предмет вообще.
Итак, что такое мнема, из чего она состоит и как действует в жизни индивида и общества? Рубакин определяет мнему как «термин, обнимающий собою процессы получения, сохранения и оживания раздражений», введенный в науку Рихардом Семоном в трудах «Die Mneme» и «Die mnemischen Empfindungen». А именно.
«Лишь только оригинальный, или первоначальный, раздражитель перестал действовать на организм, возбуждение как будто бы тоже прекращается немедленно. Но это не так. Возбуждение бывает максимальным в то время, пока длится действие раздражителя. В этом состоит первая и главнейшая фаза в процессе раздражения-возбуждения. Семон называет ее синхронической или синхроническим возбуждением. Греческое слово „синхронический“ значит по-русски „одновременный“ (возбуждение одновременное с раздражением).
Но лишь только воздействие раздражителя прекратилось, синхроническое возбуждение быстро падает. Там не менее, как мы уже сказали, оно сходит на нет не сразу, а постепенно. Начинается вторая фаза возбуждения, непосредственно примыкающая к синхронической. Семон называет ее аколутной, что значит по-русски „следующая за“, „последующая“. После этой фазы организм как бы успокаивается. Он вступает во вторичное индифферентное состояние, которое отличается от первичного лишь тем, что по отношению к данному раздражителю вещество живого организма оказывается молекулярно измененным: оно сохраняет след от пережитого им возбуждения. С этого момента организм делается более предрасположенным к такому же раздражению, какое раз уже имело место, сравнительно со всяким другим, ему неизвестным.
Энграмма. Мнема. Экфория. Изменению, которое произошло таким способом в раздражимом веществе организма, Семон дал название энграммы. Это слово значит по-русски „запись“. Записывается, энграфируется, запечатлевается при этом все испытанное организмом. Под словом „все“ следует понимать любое проявление жизни, как доходящее до сознания, так до него часто и не доходящее, но тем не менее внедряющееся в его подсознание.
Совокупность таких энграмм-записей образует, по терминологии Семона, так называемую мнему, т. е. запас приобретенных энграмм.
Большая часть энграмм пребывает преимущественно в скрытом или латентном состоянии. Но они могут быть выведены из этого состояния, извлечены, оживлены, как бы вынесены в сознание. Такое их вынесение Семон называет греческим словом экфория, что значит по-русски „вынесение“. Оба эти процесса „энграмма“ и „экфория“ представляют собою процессы физические и психические одновременно, в чем и состоит очень важная особенность и преимущество теории и терминологии Семона…
Поясним все сказанное конкретным примером. Перед нами ребенок, которого впервые укусила пчела (получение оригинального, или первоначального раздражения). Ребенок реагирует на укус вскрикиванием и отдергиванием руки (оригинальное возбуждение, которое оставляет после себя энграмму). После этого маленького события ребенок даже по одному виду пчелы уже будет вспоминать о той боли, какую причинила ему пчела (экфория полученной тогда энграммы). Если эта запись-энграмма, какая осталась от пережитого ощущения боли, была достаточно сильной и прочной, то и реагировать на ее экфорию ребенок будет вскрикиванием же, хотя в этом втором случае пчела и не укусила его вторично. На этом примере видна та внутренняя и тесная связь, какая существует между теорией мнемы и теорией условных рефлексов. Обе эти теории не только не противоречат одна другой, но вполне совпадают.
Комплекс энграмм. Закон энграфии. Связь между зрительным ощущением, или образом пчелы, и ощущением боли представляет собою ассоциацию двух энграмм – энграммы образа пчелы и энграммы боли. Из этого примера видно, что энграфиру-ются не только ощущения и образы, но и чувства, эмоции. Образуется комплекс энграмм, т. е. пережитых возбуждений. Если упомянутый ребенок при укусе ощутил боль, а затем, отдернув руку, заплакал, то все эти переживания ассоциируются в один комплекс энграмм, крепко связанных между собою. Энграммы энграфируются одновременно в мнеме как симультанный (одновременный) комплекс энграмм. Он происходит в результате одновременности их получения или сосуществования их. Отсюда первое основное положение, вытекающее из теории мнемы, – первый основной библиопсихологический закон, или закон Р. Семона. Он формулирован самим Семоном так: Все одновременные раздражения в пределах одного и того же организма образуют связанный симультанный комплекс возбуждений, который как таковой обусловливает энграфирование, т. е. оставляет после себя взаимно связанный и постольку же единый комплекс энграмм.
Получением энграммы, в сущности, и заканчивается взаимодействие между индивидом и окружающей средой, т. е. реальностью. В конечном счете, взаимодействие это сводится к тому, что реальность поставляет организму оригинальные, или первоначальные энграммы, которые в своей совокупности и образуют мнему. Получая энграммы, организм делает выбор из того, что доставляет ему реальность. Он отбирает из них то, что ему подходит, от того, что не подходит, иначе сказать, – то, что организм способен утилизировать и сохранить, от того, что им не утилизируется и не сохраняется. Путем, еще недостаточно изученным, организм производит отбор энграмм. Он сохраняет подходящие для него и, так сказать, жизнеспособные, а остальные, путем естественного отбора, стираются, исчезают, быть может вследствие своей слабой силы, или отсутствия повторения, или вредоносности их для организма. Между энграммами происходит своего рода борьба за существование. Энграфирование зависит также от того, находился ли организм в момент получения энграммы в подходящем для него внутреннем энергетическом состоянии. В двойном процессе отбора – сохранении энграмм, мнема играет кардинальную, или первенствующую роль, олицетворяя собой принцип жизни и жизненности…
Уже из того, что выше было оказано, нельзя не видеть, что мнема есть понятие динамическое, а не статическое. Мнема представляет собой, так сказать, поток энграмм и экфорий. Энграммы, как и мнему, нельзя рассматривать как нечто неподвижное, раз навсегда зафиксированное и не поддающееся изменениям. Напротив, динамика жизни делает и мнему динамичной. Жизнь всякой энграммы, и всех комплексов энграмм, и всей мнемы сложна и многостороння.»[112]
Таким образом, мы можем уподобить мнему некоему живому ситу, составленному из всех доступных едва ли не с самого зачатия индивиду впечатлений и собственных реакций на эти впечатления. Эта мнема единственна и неповторима с самого момента выхода младенца из чрева матери, ибо отчасти формируется уже генетически. У всех младенцев мира, делающих первый глоток воздуха, нет двух одинаковых мнем. А далее через это оригинальное сито просеивается любое новое впечатление, приобретая вследствие этого неповторимый вид и становясь в свою очередь новым строительным элементом сита, мнемы. И так далее, до бесконечности. Мнема не только накапливает и хранит информацию, но и обеспечивает взаимодействие ранее полученной информации с вновь поступившей, а также курирует все процессы в человеке (физические и психические), связанные с получением, хранением и переработкой информации. В итоге даже у близнецов рано или поздно образуются неидентичные мнемы, то есть каждый из них начинает воспринимать мир и людей через призму своего неповторимого опыта и, соответственно, оценивать все это несколько иначе, нежели другой, не говоря уж про всех остальных. Более того, один и тот же человек в разные периоды своей жизни будет оценивать один и тот же факт по-разному, поскольку его мнема изменится за протекшее время.
Рубакин, применяя теорию мнемы к задачам библиопсихологии, писал без излишнего оптимизма: «Мы считаем содержанием чужой речи нашу проекцию ее, содержанием всякого услышанного или прочитанного слова – наши мнематические переживания, им вызванные. Мы знаем не книги и не чужие речи, и не их содержания, – мы знаем наши собственные проекции их, и только то содержание, какое в них мы сами вкладываем, а не то, какое вложил автор или оратор. Свое мы при этом принимаем за чужое. Сколько у книги читателей, столько у нее и содержаний. Сходство содержаний обусловлено не тождественностью книг у разных читателей, а сходством читательских мнем. Поскольку тождественны их энграммы, постольку же можно ожидать, что будут сходны и результаты действия на них разных раздражителей. Это значит, что одно и то же слово – печатное, рукописное или устное – действует по-разному на людей с несходными мнемами. Старая пословица: „Чтобы понять других, надо самому пережить“ – получает в теории мнемы свой биологический и психологический фундамент: взаимное понимание обусловлено сходством энграмм и экфорий. Стоит лишь измениться мнеме, изменится и содержание книги»[113].
Рубакина эти соображения не только не остановили, но и заставили двинуться дальше. Он выдвигает и обосновывает, опираясь на теорию мнемы, третий основной закон библиопсихологии – закон И. Тэна, «так как именно этот позитивист и дарвинист впервые формулировал определенно идею о тройном характере накопления энграмм в мнеме. Его можно формулировать так: Энграммы, непрерывно притекающие в мнему и обусловливающие собою качественную и количественную сторону экфорий, всегда находятся в функциональной зависимости, во-первых, с расой, во-вторых, с окружающей средой и, в-третьих, с моментом». Тут-то и начинается самое для нас интересное, ибо, как подчеркивал Рубакин (ученый уникальных энциклопедических познаний), «особенности расы суть явления наследственные, в том числе естественные рефлексы».
Итак, Рубакин разделял три вида мнемы: индивидуальную, социальную – сюда он относил, кстати, речь – и наследственную, в зависимости от источника поступления энграмм: «Источник получения энграмм обусловливает собой и особенности функционирования мнемы. Совокупность энграмм наследственного происхождения вместе с особенностями наследственного функционирования мы будем называть мнемой наследственною, причем к наследственности следует отнести и наследственное вырождение. Совокупность энграмм, получаемых из социальной среды, мы будем называть социальной мнемой. Наконец, совокупность энграмм, получаемых всяким индивидом из его личного опыта в той социальной среде, в какой ему приходится существовать, мы будем называть мнемой индивидуальной».
И далее он указывал:
«Мнема наследственная.
Что касается до умственной жизни человечества в его целом, то к наследственной мнеме необходимо отнести такие врожденные, унаследованные элементы, как биологические (строение тела и функционирование его и рефлексы), антропологические (пол, возраст, раса). К наследственной же мнеме следует отнести и некоторые психические явления, так как рядом с наследственностью телесной неизменно существует наследственность психических свойств, которые передаются из поколения в поколение как функции наследуемого анатомо-физиологического аппарата и как предрасположения к таким, а не иным реакциям, а значит, и к переживаниям, которыми эти реакции сопровождаются. Так, например, передаются по наследству низшие органические чувства: мы уже от самого рождения способны ощущать чувство голода, жажды, холода и тепла. Несомненно передается по наследству целый ряд эмоций, чувств, страстей, напр, гнев, страх… Эмоции такого сорта некоторыми авторами причисляются к инстинктам. Наследственность же инстинктов всем известна. Инстинкт Геринг очень удачно назвал памятью вида: живое вещество, накопляя энграммы из поколения в поколение, передает их по наследству…
В каждом из нас наследственная наша мнема хранит поразительно многочисленные инстинкты как предрасположения и неясные, стихийные стремления к определенным действиям, целым сериям последовательных действий, из которых каждое нельзя не рассматривать как особый прирожденный рефлекс, эффекторная фаза которого является раздражителем следующего рефлекса, обусловливая таким путем его сенсорную фазу, и т. д. Отметим инстинкт самосохранения, инстинкт питания, материнский и вообще родительский, инстинкт размножения (половой), инстинкт стадный. Уотсон прибавляет к этому еще такие, как инстинкты приобретения и владения, охоты, собирания и накопления, жилья (например, сооружение гнезд), борьбы, подражания, творчества, интереса (по И. Павлову, рефлекс „что такое?“ – исследовательский), разные социальные инстинкты. Если на наследственный механизм какого-либо инстинкта падает из окружающей среды раздражение, способное привести в действие рецепторный аппарат этого механизма, то он неизбежно приходит в движение, а оно может идти только таким путем, какой соответствует устройству механизма, а не окружающей среде, роль которой исчерпывается только поставкой раздражителей».
Из сказанного понятно, что наследственная племенная мнематическая основа, обусловливающая тип реакции представителя того или иного племени, дана ему изначально и окрашивает по ходу его жизни любые энграммы социального либо индивидуального толка в неповторимые «племенные» тона. Но нам, для прояснения вынесенной в заголовок темы «кровь и история» не менее важно разъяснить вопрос о социальной мнеме, поскольку не что иное как подстановка «наследственная и социальная мнема» эту тему и выражает. Итак:
«Социальная мнема. Фактор громадной важности. Практически говоря, она стоит на первом месте, и наше поведение определяется главным образом мнемою социальной, а не наследственной. Почти все прирожденные реакции человека затронуты социальными влияниями…
Материалы, поставляемые социальною средою, так громадны, что нуждаются в классификации. Энграммы текут в нас из социальной жизни многими потоками, причем каждый из этих потоков имеет свои характерные особенности, вследствие чего получаются особенности и поставляемых ими энграмм. Совокупность энграмм, так поставляемых, представляет собою особую разновидность социальной мнемы. В жизни каждого из нас преобладают не одни и те же потоки социальных энграмм. Вот главнейшие из разновидностей социальной мнемы: 1. Семейная. 2. Местная. 3. Национальная (этнографическая). 4. Государственная. 5. Международная. 6. Профессиональная. 7. Классовая. 8. Образовательная (энграммы школьного и книжного происхождения). 9. Конфессиональная (церковно-религиозная). 10. Злободневная (данного момента истории). 11. Историческая (данного периода истории). 12. Космическая: совокупность энграмм, поставляемых: а) географической обстановкой, б) природой органической и неорганической. Все личности и социальные коллективы могут быть классифицируемы по преобладанию энграмм одного или нескольких из этих типов…
Коллектив имеет свою особую коллективную мнему. Этим термином следует называть совокупность сходных энграмм у всех (или у подавляющего большинства) членов этого коллектива»[114].
Итак, возьмем такую коллективную личность, как этнос, и зададимся вопросом, что же составляет основу его коллективной мнемы? Что из перечисленных двенадцати разновидностей социальной мнемы будет для такого коллектива в целом наиболее актуальным? К какой сфере будет относиться совокупность сходных энграмм подавляющего большинства членов этноса? Понятно, что приходится сразу исключить те разновидности, которые не соответствуют маштабам коллектива, превышая их либо не дотягивая до них. Например, семейную мнему, местную, международную, профессиональную, классовую, образовательную, отчасти также государственную и конфессиональную (ибо дела государства и конфессии далеко не всех членов этноса касаются непосредственно), а также космическую.
Что же остается? Да только лишь сама национальность (собственно этничность), а также история и злободневность (то есть, та же история, но текущая).
История этноса, таким образом, – едва ли не единственный вид коллективной мнемы, который в равной мере важен для всех членов этноса, который является его главным духообразующим достоянием, который формирует мировоззрение как этноса в целом, так и его членов – мировоззренческое единство этноса. Больше того: именно этническая мнема заставляет разные этносы по-разному воспринимать, трактовать и преподавать разные события. Например, Куликовская битва, взятие Казани Иваном Грозным или Киева Батыем по-разному существуют в народной памяти русских и татар.
Теория мнемы Семона-Рубакина позволяет полностью отказаться от юнговской концепции архетипа. Наличие коллективного бессознательного в понимании Юнга не может считаться доказанным. Зато представляется вполне очевидным, что из массы индивидуальных мнем (а мнема, безусловно, относится к сфере бессознательного) представителей одного этноса формируется коллективная мнема в силу их биологической общности, а также приобщения к преданиям, сказкам, песням народа, всей его языковой стихии. И именно в этом смысле мы вправе говорить о коллективном бессознательном, проявляющемся в исторической жизни народов.
Э? Во-первых, мнема и архетип -- это, мягко говоря, о разном. Во-вторых, мнема -- это точно такая же умозрительная модель, как и коллективное бессознательное Юнга, и материльного субстрата обоих гипотез пока не обнаружено.
Таким образом, подытожим: кровь и история этноса есть не только его проявленная в мире данность, но и двуединая основа его сущности, его идентичности, его коллективной мнемы. Через эту призму (которая является реальной материалистической контроверзой идеалистическому архетипу Юнга) он вольно и невольно смотрит на все на свете и оценивает все в зависимости от нее. Не имеет никакого значения, соответствует ли действительности образ мира, сложившийся у данного этноса в результате действия его мнемы, объективен ли он. Поскольку этнос действует в соответствии с этим воображаемым образом, он тем самым его объективизирует.
Откуда взялась "материалистическая контроверза"?! Для такого заявления требуется показать, что мнема кодируется такими-то генами так-то и так-то. С наглядными отличиями у различных этносов, соответственно.
Понятно, что сколько на свете этносов, оригинальных по своему происхождению и историческому пути, столько субъективных образов объективного мира конкурируют между собой на международной арене. Это одна из неистребимых причин конфликтного состояния человечества. И это основная причина того, что именно этносы выступают как субъекты истории.
ИДЕИ А. Г. КУЗЬМИНА
Что же нужно с самого начала вычленить в истории того или иного этноса, чтобы понять, с каким типом этнической идентичности (этнической мнемы) мы имеем дело? Отвечая на этот вопрос, необходимо обратиться к истокам социогенеза.
Племенной строй недаром называют иначе первобытно-общинным. Первобытная доклассовая родоплеменная община, в отличие от стада, стаи, есть уже не только биологическая, но и социально-экономическая форма бытия, иными словами, она – начальная форма социализации этноса, которая со временем может развиться в народ, а если повезет – то и в нацию. Вполне понятно, что именно от формата общины будет зависеть со временем формат развившихся из нее народа и нации. Характер общины, можно сказать, определяет дальнейшую судьбу этноса, как характер юноши – дальнейшую судьбу взрослого человека. Этническая коллективная мнема формируется в основных чертах именно на данном этапе.
Какие же особенности общинного бытия имеют для ее судьбы наиважнейшее значение? Как классифицируются общины с этой позиции и какую концепцию общины мы должны изучить и принять во внимание, чтобы затем с пониманием судить о народах и нациях? На этот вопрос проливают свет идеи профессора А. Г. Кузьмина, наиболее последовательно изложенные в статье «Истоки русского национального характера»[115]. Но их подробное обоснование читатель найдет в книгах Кузьмина «Начальные этапы древнерусского летописания» (М., 1977), «Откуда есть пошла Русская земля» (М., 1986. Т. 1-2), «Падение Перуна» (М., 1988) и др. Принципиальное значение имеют также статьи «Об этнической природе варягов» (Вопросы истории. 1974. № 11), «Об истоках древнерусского права» (Советское государство и право. 1985. № 2) и некоторые другие. Надо заметить, что Кузьмин вдохновлялся идеей разноэтничности славян и русов, их принадлежности к принципиально разного типа общинам. Из этого факта он тянул нить умозаключений касательно имманентного расхождения в России русоэтничной Власти, воспитанной в традициях кровнородственной общины, – и славяноэтничной Земли, воспитанной в традициях общины территориальной. Их расхождения, непреоборимого сущностного взаимонепонимания, конфликта, вылившегося в конечном счете в восстание Земли и уничтожение Власти. Поэтому его рассказ о двух типах общины, естественно, строится в основном на базе славяно-русской историографии. К проблеме русского этногенеза мы вернемся в другом разделе; в данной же ситуации нас интересует сама по себе закономерность затвержения национального характера и мировоззрения в зависимости от типа общины.
Кузьмин утверждает (в сокращении, выделения в тексте мои):
«Психология любого народа зависит от форм общежития и характера трудовой деятельности… В нашей литературе давно выделены две главные формы общины: кровнородственная и территориальная. Чаще всего их рассматривают как последовательные этапы развития от первобытно-общинного строя к государственности. Но это не точно. Оба эти типа общины всегда сосуществовали во времени (и сейчас сосуществуют). У славян община была территориальной. В свое время О. Н. Трубачев отметил одну существенную деталь: у славян племена обычно называются по месту обитания, а у германцев по имени предка. А это и есть отражение разных типов общины».
Какие же различия культивируются в разных типах общин?
«В рамках кровнородственной общины долго сохраняется большая семья. „Большие дома“, в которых жили такие семьи, известны вплоть до средневековья на побережье Балтики и Северного моря, в рамках Черняховской культуры, в Ладоге, в Подунавье. А параллельно с ними часто на тех же территориях рассеяны малые полуземлянки площадью в 10–20 кв. метров, где могла разместиться лишь малая семья. В литературе шел спор о характере древнерусской семьи: большая или малая. А дело в том, что малая семья характерна для славян (и жилища этого типа прослеживаются со II тыс. до н.э.), тогда как у русов долго держалась большая семья.
Еще один признак, отличающий кровнородственную общину от территориальной – отношение к генеалогии. В кровнородственных общинах генеалогии всегда придавалось большое значение. На ранних этапах она нужна была для предотвращения возможного кровосмешения (родство у индоевропейских народов считалось до седьмого поколения и в этих пределах браки не допускались). С возникновением государств древность рода как бы приравнивается к знатности. У датчан родословные начинаются чуть ли не с библейского сотворения мира. А у франков они шли не глубже V в. Очевидно, следует различать собственно германские и ассимилированные германцами племена.
Генеалогиям обычно придавали большее значение кочевые племена, а также переселенцы из сравнительно отдаленных мест. Так у „северных иллирийцев“ или венедов балтийских постоянно бытовали предания о переселении их из Малой Азии после падения Трои. И за этими преданиями есть определенная историческая реальность. Достаточно сказать, что значительная часть населения Восточной Прибалтики, в особенности у побережья, относится к средиземноморскому антропологическому типу.
У славян длинных генеалогий не было. В лучшем случае они могли бы назвать какого-то отдаленного предка, но генеалогическая лестница при этом не выстраивалась. И это также следствие территориального характера общины, в рамках которой старейшины не наследуют должности, а избираются.
Византийские авторы VI в. отмечают, что славяне и анты „не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим“ (Прокопий Кессарийский)…
Примерно та же система самоуправления предстает и на землях балтийских славян. Просматривается она и в волостях в Северной Руси по документам более позднего времени. Главный признак славянской системы организации – делегирование власти снизу вверх. Бакунин верно уловил эту специфику славянского общежития, выстраивая на ее основе концепцию идеального общественного устройства, резко отличающегося от германского государства. Собственно система иерархического построения управления сверху вниз, видимо, не германская, а иллиро-венетская. Не случайно, что прочнее всего она была как раз на территориях, ранее занятой этой ветвью племен. Но сами эти племена значительных государств не создали. Кровнородственные общины готов, лангобардов, свевов, ругов и других племен вступали в борьбу друг с другом, претендуя на господство в выстраивающейся иерархии. В итоге же они рассеялись по всей Европе и даже значительной части Африки и довольно скоро растворились среди местного населения или же были истреблены в ходе непрерывных войн главным образом друг с другом. Остатки же их в большинстве нанимались на службу к удачливым королям и императорам.
Иерархичность заложена уже в большой кровнородственной семье и обязательно в кровнородственной общине. Здесь неравенство предполагается изначально: младшие члены семьи обязаны подчиняться старшим. Это, кстати, хорошо проиллюстрировано в „Повести временных лет“ в рассказе о семье у полян. Она явно такого же типа, как те германские и негерманские семьи, которые представлены в варварских правдах. (Ближе всего к обычаям полян оказываются правила, зафиксированные „Баварской правдой“. Это заставляет полагать, что летописец называл полянами ту часть населения, которая во второй четверти X века – это фиксируется археологическими и некоторыми письменными материалами – переселилась из Подунавья на Средний Днепр.) В отличие от полян, младшие члены семей остальных славянских племен вполне самостоятельны во всех своих решениях. Если у полян брак покупной и заключается родителями, то у остальных славян все решают сами женихи и невесты во время „игрищ между селами“ (тоже форма защиты от кровесмесительства).
У полян была моногамия. Моногамия была и у большинства иллиро-венетских племен. У германцев было и так и эдак, что опять-таки говорит о сложности их истоков. У славян было многоженство: по две-три жены. Этот обычай долго не могла преодолеть христианская церковь и на востоке, и у западных славян. На территории Киева археологи отмечают своеобразные гнезда из двух-четырех полуземлянок. Видимо, это и есть примерная славянская семья той поры.
В кровнородственной семье чувство „крови“ прививается почти насильно и отчужденность больших семей (или малых общин типа лангобардской фары) друг от друга часто выливается и в прямую вражду, регулируемую обычаем кровной мести (пережитки ее есть во всех варварских правдах, а в некоторых районах бывшего Союза она возрождается уже на наших глазах). Со стороны в такую семью можно проникнуть только в качестве рабa, да и сами младшие члены семьи располагают немногим большими правами. В рамках территориальной общины при наличии многоженства родственные чувства слабее, а связи по горизонтали много прочнее. Территориальная община и является объяснением колоссальной способности славян ассимилировать другие народы (да и ассимилироваться самим). У современных болгар фракийский компонент представлен в неменьшей мере, чем собственно славянский. Такая картина наблюдается повсюду, где расселялись славяне. Византийский автор Маврикий (или Псевдо-Маврикий) дает очень важное свидетельство такого плана. „Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но, ограничивая срок рабства определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси, или остаться у них на положении свободных и друзей“. „Неисторичность“ славян проявилась, в частности в том, что завоевав в VI- VII вв. большую часть Центральной Европы, славяне нигде не установили своего господства.
Эта специфика расселения славян просматривается и на Западе и на Востоке. В VI–VIII вв. славяне проходят к Балтийскому морю, где ассимилируют местные, в основном так называемые „иллиро-венетские“ племена, осваивают почти все течение Эльбы (Лабы), достигают даже Британии и несколько позднее Скандинавии, а Средиземноморным морем и Северной Африки Испании…
Картина на Востоке была примерно такой же, причем на протяжении целого тысячелетия, когда Земля и Власть уже резко разошлись. Восточные авторы знают славян далеко за пределами лесостепи, в частности на Северном Кавказе. И почти тысячелетие спустя о „славянах пятигорских“ упоминает С. Герберштейн, посетивший Россию в начале XVI в. Здесь повторяется та же картина, что и на Балканах, и в других областях Западной Европы: заняв какую-то новую территорию – обычно силой – славяне чаще всего становятся данниками местных правителей (хазар, тмутараканских) русов и др. В итоге же, дойдя до Тихого океана, Россия, как заметил еще известный историк и публицист А. Токвиль, не уничтожила ни одного народа. Можно было бы добавить, что и своего господства народная колонизация не привносила. Власть придет за ней следом и ляжет она достаточно тяжелым бременем прежде всего на „своих“.
Любопытно, как психология народа проявляется в его эпосе. Скандинавский эпос и даже скандинавские сказки поражают своей кровожадностью… „Наступательный“ характер („дранг нах остен“) присущ и германскому континентальному эпосу, хотя такого культа жестокости в нем нет. Русские былины обычно говорят о защите родной земли…
Русь и расширялясь в ходе оборонительных войн. Чисто „героический“ эпос, воспевавший походы князей, отраженный в „песнях Бояна“, видимо, так и не вышел за пределы княжеских гридниц. Автор „Слова о полку Игореве“, вроде бы продолжавший эту традицию, все-таки от нее отмежевывается. А в былинах „богатырские заставы“ охраняют рубежи от внешнего врага, чаще всего накатывающегося из Степи.
Любопытно и сопоставление русских былин с финским и карельским эпосом. В нем внешнего врага нет вообще: славяне и русь, с которыми контактировали (и не всегда мирно) на протяжении столетий, таковыми не воспринимаются.
Современному человеку очень трудно понять одну особенность психологии территориальной общины: ее члены не имели личных имен. Во время распространения христианства в Европе многие народы не имели личных имен и поэтому крестить означало еще и „дать имя“. У римлян было всего два десятка имен и те заимствованные. Заимствованными были большинство германских имен (на это обращал внимание Иордан в VI в.)… Не было у римлян и собственных женских имен (женщин называли либо по порядку рождения, либо по мужу). У славян имена появляются лишь у князей (обычно это титулы – Владислав, Святополк, Владимир и т. д.), а затем у нарождающейся аристократии. Даже в ХIII в., когда христианство распространялось у балтийских славян, целые села их принимали одно и то же имя (магдебургскому архиепископу пришлось обратиться со специальным посланием, запрещающим славянам принимать одно и то же имя Иван). Даже и в XIX в. в одной семье могло быть несколько Иванов (если их рождение попадало на дни соответствующего святого), а фамилии появились и вовсе недавно.
У племен с кровно-родственной общиной имена обычно были, в том числе и у женщин. Само имя в древности носило и определенную магическую нагрузку. И в этой связи мы сталкиваемся еще с одним любопытным и крайне важным в социально-психологическом плане явлением: разные типы общин сопровождают и разные верования.
Для древнего мира в целом и в особенности как раз для племен с кровнородственной общиной характерен крайний фатализм. Судьба – одно из коренных понятий древних верований. Прокопий Кессарийский, рассказывая о верованиях славян, удивлялся: „Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-нибудь силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью, или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещания, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение ими куплено ценой этой жертвы“.
Античный мир, как известно, знал два вида Судьбы: Фатум – неотвратимый рок, отменить которую не в силах и боги, и Фортуну – изменчивую судьбу, с которой можно и договориться. В славянских верованиях судьба жила лишь в последнем качестве, и от божественной воли зависело, как будут разворачиваться события. У славян не было ни фатализма, ни астрологии, ни хиромантии.
Славянофилы, первыми нащупавшие некоторые специфические особенности славянской психологии, склонны были увязывать их с православием. На самом деле взаимосвязь здесь обратная. Ни в далеком, ни в недавнем прошлом христианство нигде не смогло до конца преодолеть психологию Языческой поры и должно было так или иначе считаться с этим. По существу все различия отдельных направлений в христианстве связаны с влиянием языческого „субстрата“.
Язычество вообще всюду держалось достаточно прочно потому, что оно, кaк правило, регулировало отношения человека с природой, его повседневный быт и хозяйственную деятельность. Христианство приняло на себя функцию регуляции социальных отношений. В оптимальном варианте они даже и не мешают друг другу, что в известной мере и проявилось в русском православии, во всяком случае, в некоторых его трактовках. Католичество резко разделило священников и мирян (причастие хлебом и вином или только хлебом), против чего славяне Чехии боролись несколько столетий. Провиденциализм здесь сродни языческому фатализму. У кальвинистов от человека вообще ничего не зависит: все у него предопределено от начала до конца – он лишь не знает свою судьбу. (В сущности, христианство как стимул к нравственному совершенствованию в этом случае теряет смысл.) Византийское православие также имело ряд ответвлений, сближаясь и с мистическим Востоком, и с провиденциалистским Западом. В русском же христианстве спасение, как правило, можно было заслужить праведной жизнью, добрыми делами, да и с богом можно было общаться не только в храме и не только через священника.
Окончательный разрыв Восточной и Западной церквей в 1054 г. имел внешне незначительный повод – употребление при причастии пресного хлеба („опресноков“), или заварного. Первое было характерно для иудеев и усвоено католиками, второе – для восточных стран. Первые упрекали оппонентов в „северианстве“ – пренебрежении к Ветхому завету, вторые – в склонности к иудаизму. Отношение к Ветхому завету, действительно, было разным. Это проявилось, в частности, в знаменитом „Слове о законе и благодати“ Илариона, своеобразной программе кандидата в митрополиты…
„Западническое“ влияние восходит, видимо, к дунайским славянам или русам Ругиланда, где издавна существовали разные христианские общины, в том числе ирландские, ориентировавшиеся на „Закон“. В ирландской христианской литературе ссылки на Ветхий завет составляют до трех четвертей всех отсылок к Священному писанию. Летописец мог воспользоваться переводом Ветхого завета на славянский язык, осуществленным в IX веке. Но перевод этот не сохранился и не получил распространения на Руси в силу именно негативного отношения к самому Ветхому завету. Прагматичному Западу с его установкой на жесткую регламентацию и письменный Закон более соответствовал именно Ветхий завет. Славянская община с обычным правом более ориентировалась на Благодать с идеей равенства всех народов и всех сословий и акцентированием внимания на нравственные правила общежития. Показательно, что русские монастыри вплоть до XVI в. не имели письменных уставов, следуя „преданию“…
Славянские племенные союзы IX в. отличались внушительными размерами (превышающими большинство европейских стран). Это были государства построенные снизу вверх… Угроза нарастала и с юга (хазары, степь) и с севера – кровожадные норманны. Русы, несомненно, защитили восточно-славянские, угрофинские и балтские племена и от того и от другого (Прибалтика с IX в. прочно входит в состав нового государства). Не вмешивались русы и во внутреннюю жизнь племен, ограничиваясь весьма скромной (по европейским масштабам крайне скромной) данью. Огромные просторы и практическая недоступность многих территорий делали новую власть склонной к партнерству, а не подавлению покоренных… Но это было общество, где Власть и Земля были разделены. Земля была представлена в основном славянами и ассимилированными ими племенами, а Власть принадлежала „роду Русскому“, куда выходцам из иных племен путь хотя и не был закрыт, но где господствовали иные ценности»[116].
Итак, проф. Кузьмин наглядно показал, в том числе на близком нам примере славян и русов, что принадлежность к одному из двух типов общины – либо кровнородственной, либо территориальной – влечет за собой обладание одним из двух совершенно несовместимых мировоззрений. Включая диаметрально противоположное отношение не только к личности и к человеку вообще, к миру, к обществу… но даже к судьбе и религии. (Очень тонко у Кузьмина прослежена связь славянской территориальной общины – и Нового Завета, «благодати», ориентированной, в отличие от ветхозаветного «закона», близкого кровнородственным общинам евреев и германцев, «на равенство всех народов и всех сословий и акцентирование внимания на нравственные правила общежития».)
Вполне понятно, что ввиду такого непримиримого различия приоритетов и мотивов племенная мнема в самых существенных чертах в одном типе общины не сможет найти соответствия у другого типа. Взаимное непонимание и конфликт при столкновении двх типов общины гарантированы. Историческая модель поведения кровнородственной общины и всех ее членов будет радикально отличаться от поведения территориальной общины и всех ее членов. Что неизбежно даст совершенно отличный рисунок всей исторической судьбы той и другой общины. Их путь и след в истории будет непохожим со всех точек зрения, от историографической и историософской – до нравственной, какую бы нравственность ни исповедовал наблюдатель.
Необходимо подчеркнуть, что водораздел общин по принципу кровнородственная/территориальная может проходить даже внутри одного этноса. Например, поляне жили, в основном, кровнородственными общинами, в то время как остальные восточные славяне – древляне, кривичи, словене и др. – территориальными. Или: «если для !ко-бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охотничьими участками, то совершенно иная картина наблюдается у бушменов-хадза в Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориальность»[117].
Однако тут же необходимо заметить, что изначально любая первобытная община начиналась, все же, именно как кровнородственная[118]. После чего одни из общин, проживая в условиях относительной природной защищенности, изолированности (будь то остров в море, оазис в пустыне, ущелье в горах, поляна в непроходимых лесах или болотах и т. д. и т. п.), сохраняли и культивировали свой естественный кровнородственный характер, а другие, оказавшись на открытых пространствах, вынуждены были изменить характер общины с кровнородственного на территориальный. Этот простой и очевидный факт позволяет предполагать, что под сколь угодно глубокими психологическими наслоениями, обусловленными территориальной общинностью, всегда можно отыскать кровнородственный инстинкт или архетип (мнему). Этничное – первично, повторю это паки и паки.
ОТ РОДА – К НАЦИИ
Самое естественное государство – такое, в котором живет один народ с одним присущим ему национальным характером. И. Г. Гердер
Каждой нации – свое государство; не более одного государства для каждой нации. Джузеппе Мадзини
В конечном счете ассимиляция – менее интересный и ценный результат, чем создание собственной нации на основе собственного этноса. Ксения Касьянова |
Понятие нации в современном околонаучном и политическом обиходе запутано так же, как понятие этноса и все с ним связанное. Более того, вызрела целая генерация авторов, пытающихся, подобно весьма модному в России Эрику Хобсбауму, убедить нас в том, что при нащупывании этого понятия «и субъективные, и объективные определения несовершенны и ставят нас в тупик»[119]. Автор уверяет: «Проблема в том и заключается, что мы не способны растолковать наблюдателю, как apriori отличить нацию от других человеческих сообществ и групп – подобно тому, как можем мы ему объяснить различие между мышью и ящерицей»[120]. В итоге, убоявшись бездны премудрости, Хобсбаум гордо заявляет, выдавая свою слабость за силу: «Самой разумной переходной установкой для исследователя является в данной области агностицизм, а потому мы не принимаем в нашей книге никакого априорного определения нации»[121]. Многочисленные российские и западные адепты этого гуру (конструктивисты всех сортов) охотно множат подобные заявления, о чем подробнее говорилось в разделе «Раса и этнос».
Столь горделивый отказ использовать свои мозги ради поиска истины сравним только с так называемыми «парадами гордости гомосексуалистов», хотя нормальному человеку невозможно постичь, какая может быть гордость у мужчины, предоставляющего свой рот и анус в сексуальное пользование другому мужчине. Точно так же непонятна мне «гордость» ученого, расписавшегося в собственном научном бессилии.
Причина такого бессилия понятна: это отказ исследовать сам предмет от его истоков (то есть этногенез как таковой), но исследование вместо того различных точек зрения на предмет. Это порок, которому подвержена вся западная идеалистическая общественная наука, давно превратившаяся из науки знаний и фактов – в науку мнений. Отказ Хобсбаума от поиска объективного критерия нации во многом связан с тем, что в качестве наиболее известного (читай: авторитетного) он рассматривает определение нации, данное… Сталиным[122], которое, как мы убедились, уже давно и достойно развенчано в целом и по частям. Надо ли говорить, что ошибки Сталина не должны вводить современного ученого в научный ступор и что Хобсбаум в своем разочаровании зашел излишне далеко.
Чтобы окончательно расстаться на этих страницах с Хобсбаумом и его кругом конструктивистски мыслящих деятелей, отмечу непоследовательность как характерную черту его мышления. Вот он утверждает, что «современная нация» может пониматься «и как отдельное государство, и как народ, стремящийся подобное государство создать». Вроде бы – долгожданный позитив, в чем-то даже близкий моему пониманию сути дела. Но тут же следует ссылка на классика конструктивизма Бенедикта Андерсона, что-де нация есть «воображаемая общность», годная только, чтобы «заполнить эмоциональный вакуум, возникший вследствие ослабления, распада или отсутствия реальных человеческих сообществ и связей»[123]. Или: он считает единое территориально-политическое образование – «важнейшим критерием того, что мы сегодня понимаем под “нацией”»[124]. Опять горячо! И тут же указывает на «элементы, которые для нашего современного понимания “нации” являются чрезвычайно характерными, если не центральными: язык и этнос»[125]. Небрежности, неувязки, слабая логика, нечеткое мышление… Достаточно, чтобы не искать в этом источнике ничего, кроме случайной фактуры.
Отчасти для любого западного исследователя дело привычно осложняется языковым убожеством: единым словом nation обозначается и собственно нация, и народ, и национальность, и даже, отчасти метафорически, государство, как это видно на примере ООН. Но при этом тот же язык дает и ключ для выхода из тупика, ибо корень латинского слова natio – а именно, nat – означает не что иное как «род». То есть, точно так же, как русское слово «народ», латинское слово natio (оригинал, многочисленные копии с которого вошли едва ли не во все языки мира) четко и ясно обнаруживает этимологическую связь, указывающую на кровную, племенную сущность этого понятия. И в античные времена этим словом обозначалось именно племя[126].
Российскому ученому не столь трудно определиться по поводу нации и ее отграничения от других сообществ, поскольку в России есть достаточно крепкая, сложившаяся научная традиция, подвергать которую пересмотру я не вижу оснований[127]. Как резюмировал, с соответствующими ссылками, в своей докторской диссертации историк А. И. Вдовин (МГУ): «В отечественной обществоведческой традиции советского периода под нацией чаще всего понимали определенную ступень в развитии народа (этноса), историческую общность, результат развития капиталистических отношений, приводящих к экономическому, территориальному, культурному, языковому и социально-психологическому единству определенной совокупности людей, стремящихся обеспечить интересы своего дальнейшего независимого развития непременно с помощью обособленного национального государства»[128] (выделено мной. – А.С.). Оставив в стороне историю вопроса, подчеркну, что для современного нам круга российских ученых, за вычетом окопавшихся местами экзотистов-конструктивистов, это понимание в своих главных, опорных тезисах – 1) нация есть фаза развития этноса, в которой он 2) создает свою государственность, обретает суверенитет – вполне утвердилось.
Указанные тезисы нашли очень весомую поддержку даже в среде ученых, далеких от этнологии и социологии. Я имею в виду свежую монографию петербургских правоведов-цивилистов П. А. Оля и Р. А. Ромашова, которая так и называется «Нация. (Генезис понятия и вопросы правосубъектности)» (СПб, Изд-во Юридического ин-та, 2002). Авторы зашли к проблеме нации со своей, юридической стороны, перед тем проработав, однако, внушительный массив этнологической, социологической и социально-психологической литературы. Для нас их позиция весьма важна, ибо юридические формулы, логические, краткие и ясные, способны аккумулировать в себе в концентрированном и очищенном виде многие томы досужих дискуссий.
Оль и Ромашов пришли к выводу, что нация есть не только «сложная этносоциальная общность», но и «специфический коллективный субъект права», который «может выступать только как общественное образование с формально-юридически закрепленным статусом. При этом неотъемлемым ее свойством, позволяющим выступать в качестве самостоятельного субъекта межнациональных и национально-государственных отношений, регулируемых правом, является национальный суверенитет, обладание которым является основанием правосубъектности национального образования»[129]. Очень ясно и понятно: есть суверенитет у этносоциальной общности – значит, перед нами нация. Нет такого суверенитета – значит, нет у общности и статуса нации.
Логично, четко и понятно и дальнейшее рассуждение. В чем и как проявляется национальный суверенитет? Ответ: «Государство является основной политико-правовой формой реализации нацией своей правосубъектности, и в этом смысле нация может рассматриваться как государствообразующий этнос»[130]. Таким образом, тождество суверенитета и государственности, а также государствообразующего этноса и нации представляется юридически безупречным. Что и требовалось доказать.
Что можно добавить к сказанному? Чтобы отточить, отшлифовать дефиницию, нужно провести размежевание с пересекающимися по смыслу понятиями.
Например, возьмем пару «нация – народ». Синонимы? «Да», – скажет большинство западных исследователей, да и просто западный обыватель, не вникающий в тонкости семантики. «Нет», – скажу я. Ибо всякая нация есть народ (конкретно: государствообразующий), но далеко не всякий народ есть нация. Нацией он становится только в результате обретения суверенности и государственности.
Возьмем также иную пару: «нация – национальность». Ясно, что в первом случае речь идет об общности людей, а во втором о качестве людей. Можно иметь ту или иную национальность, но при этом не принадлежать ни к какой нации, а лишь к народу, народности, племени и т. д. Национальность есть синоним этничности и никак не соотносится со статусом, т. е. фазой развития этноса. (По аналогии: можно обладать интеллигентностью, но при этом не принадлежать к классу интеллигенции, а быть рабочим, крестьянином и т. д.) Причина путаницы тут в том, что «расово-антропологический подход в понимании нации глубоко заложен в общественном сознании людей, на бытовом уровне, где, как правило, отождествляются понятия “нация” и “национальность”»[131].
Пару «нация – государство» я здесь детально не рассматриваю, т. к. считаю ее искусственно созданной, надуманной, ведь нация есть природное образование, соотносящееся с государством как содержание с формой. Они неразрывно связаны, но не тождественны друг другу[132].
Казалось бы, все довольно просто, ясно, убедительно и понятно. Откуда же взялась та немыслимая неразбериха и путаница (помимо чисто лингвистической), из-за которой нацию отождествляют то с любым народом, то с государством, то с гражданским сообществом (населением, подданными) и т. п.? Необходимо досконально разобраться в этом, чтобы не делать подобных ошибок.
Это путаницей мы обязаны Французской революции 1789 года, провозгласившей величайшую и опаснейшую[133] ложь в истории человечества, воплощенную в трех словах: liberté, égalité, fraternité (свобода, равенство, братство). Эта грандиозная ядовитая ложь, принятая всеми участниками революции и их потомками за чистую истину, стала краеугольным камнем государственной идеологии Франции и породила множество маленьких лжей, среди которых на первом месте – так называемая «французская концепция нации». Я говорю «так называемая», потому что в мире известны, приняты и действуют две взаимоисключающие концепции нации: французская и немецкая [134]. О них надо сказать подробнее.
Франция являет нам печальнейший пример того, как нация, не успев толком сложиться, завершить свой этногенез, уже сама себя хоронит, попав в роковую зависимость от исторических обстоятельств и вынужденного ими образа мысли. Ибо эта страна никогда не была этнически единой, но возомнила себя таковой в результате обретения каждым ее подданным равных гражданских прав в ходе революции. Как это произошло? До нелепого просто. 19 ноября 1789 года у города Валанс собрались 1200 национальных гвардейцев из Лангедока, Дофине и Прованса, чтобы принести присягу на верность Нации, Закону и Королю. И объявили, что отныне они уже не провансальцы или лангедокцы – а французы. Это был почин. Через год такое же признание сделали гвардейцы Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте. Дальше – больше. И вот уже перед нами, по словам историка Э. Лависса, «нация, которая создала себя сама по собственной воле». То есть, конгломерат этносов, формально объединенный равноправием индивидов, присвоил себе статус нации. Авансом – так сказать, на вырост. Социальное единство всех «во Конституции 1791 года» породило иллюзию национального единства. Все этносы, населявшие Францию, наконец-то почувствовали себя равноправными свободными гражданами, как ни один другой народ в мире, – и воодушевились!
Понятно, что при таком повороте дверь во «французскую нацию» оказалась раз и навсегда открыта для всех желающих (начиная с цветных жителей собственных колоний), ибо сущность конгломерата никак не изменится, если вместо 10 компонентов в нем станет их 100 или 1000. Конгломерат – он и есть конгломерат. Идейно оформив эту конгломератную сущность как единую нацию, заложив это понимание в самый фундамент новой государственности, французы оказались в заложниках собственных фальшивых идей. И теперь эта идеология, самим ходом истории доведенная до абсурда, заставляет их, белых европеоидов кроманьонского извода, называть и считать французами натурализовавшихся во Франции бесчисленных негров, арабов, китайцев, вьетнамцев и еще бог знает кого. Что с точки зрения любого независимого и непредвзятого наблюдателя есть злокачественный бред и полная чепуха, с точки зрения политики – опаснейший просчет, а с точки зрения науки – ересь[135].
Парадокс в том, что сама история однажды развенчала весь абсурд французской концепции нации. А именно, в годы Второй мировой войны, когда Франция была оккупирована и ее суверенитет не существовал (а следовательно, не могла идти речь ни о гражданстве, ни о согражданстве – то есть «французской нации»), французский народ именно как этнос, не имеющий суверенной государственности, был, однако, представлен в международном сообществе национально-освободительным движением «Свободная Франция», а генерал де Голль был признан руководителем «всех свободных французов, где бы они ни находились». То есть, правосубъектностью обладали и были носителями суверенитета вовсе не «граждане Франции», коих де-юре не существовало, а именно французы как таковые, как народ! Оль и Ромашов справедливо и остроумно резюмируют по данному поводу: «Таким образом, пример Франции, традиционно считающейся родиной этатистской политико-правовой модели нации, продемонстрировал, что модель эта не может рассматриваться как универсальная и работающая при любой политической ситуации»[136].
Еще раз подчеркну, что этот абсурд и эта ересь были следствием французской философско-правовой традиции, выросшей на специфической почве мультиэтничной общности, затиснутой в границы единого государства. Так, теоретик права Монтескье, рассуждая о том, что составляет «общий дух нации», перечисляет климат, религию, законы, принципы правления, традиции прошлого, нравы и обычаи, но ни слова не говорит о крови, общих корнях, общем происхождении. Вольтер понимал под нацией совокупность сословий, Дидро и Руссо – совокупность граждан посредством общественного договора (эта позиция в итоге возобладала). Собственно национальный, этнический фактор у этих столпов французской общественной мысли начисто пропал, исчез, они исключили «кровь» из понятия нации. Иначе и не могло быть в стране, где население разных регионов говорило каждое на одном из четырех разных языков[137], принадлежало к разным этническим группам, да к тому же имело на большей части своей территории феодалов, принадлежащих к одному этносу (франков, т. е. германцев), и крепостных, принадлежащих к другому (галлов, т. е. кельтов) [138]. Вся эта пестрая смесь была предназначена к переплавке в нечто единое посредством полного égalité, но едва успела это сделать, как была разбавлена таким количеством и качеством инородцев, переварить которое не сможет уже никогда и обречена погибнуть от этого несварения. Лев Гумилев правильно писал, что «иногда возможна инкорпорация иноплеменников, но, применяемая в больших размерах, она разлагает этнос».
Судя по тому, что французы всегда с изумительным всеприятием относились даже к самым экзотическим народам, у них в силу неких причин, подлежащих отдельному анализу, вообще издавна трагически ослаблен защитный механизм восприятия инородцев по принципу «свой – чужой». Так, «в 1550 году возле Руана, в честь визита в город французского короля Генриха II и его супруги Екатерины Медичи, на лугу даже были устроены искусственные джунгли для привезенных из далекой Бразилии дикарей вместе с диковинными попугаями и обезьянами. В празднествах принимали участие три сотни обнаженных дикарей»[139]. Это были специально завезенные из Бразилии индейцы тупинамба, натуральные каннибалы, но французы отнеслись к ним с огромным дружелюбием и любопытством, без какого-либо отчуждения, а тем более враждебности. Начался даже своеобразный культ тупинамба, вылившийся со временем, уже во времена Вольтера и Руссо, в излюбленный литературно-философский образ «благородного дикаря». Начало тому положил сам Монтень, который долго разговаривал с дикарями и затем воспел их достоинства и превосходство над французами в очерке «О каннибалах». Общественное мнение во Франции настолько попало под обаяние темнокожих людоедов, что в 1562 году двенадцатилетний король Карл IX и королева-мать Екатерина Медичи даже допустили их к приему в своих апартаментах в том же Руане и имели с ними протяженную мирную беседу.
Прошло триста лет. Вновь в Руан завезли дикарей: это были свирепые кафры из Южной Африки. В 1853 году их посетил Гюстав Флобер и записал: «Мне казалось, я вижу первых людей на земле. Они все еще прыгали вместе с жабами, ползали вместе с крокодилами». И однако же он испытал нечто вроде смутного сексуального влечения к их странным женщинам. Это крайне характерная французская черта! Вспомним рассказы Мопассана о страстном романе колониста с арабкой, дипломата – с малолетней индианкой, о безумном увлечении марсельского моряка негритянкой. Болезненное иррациональное стремление к сексу с представителями других рас в целом свойственно французам[140]. Это тот троянский конь, на котором во Францию так легко въезжали и въезжают цветные народы. К чему это ведет, знает каждый, кто бывал в Париже.
Французам было бы легко своевременно обезопасить себя от такого зловещего развития событий, загодя исключив предоставление гражданства нефранцузам. Вместо этого они совершили акт национального самоубийства, закрепив в Конституции 1791 года правовое понятие нации как единой общности формально равноправных граждан. С этого момента французская национальность, как на сей раз верно заметил Хобсбаум, стала означать французское гражданство.
Французская концепция нации, несмотря на то, что определенные силы в мире настойчиво навязывают ее разным странам, в том числе России, не прижилась по-настоящему нигде, кроме Америки[141]. Это неудивительно – ведь Америка вначале стихийно, затем осознанно, а с 1965 года целенаправленно выстраивалась именно как этнический конгломерат. Но и там сегодня крах идеологии и политики расово-этнического всесмешения – «плавильного котла» (melting pot) – уже для всех очевиден, и вместо того в моду входит мультикультуральная концепция Америки как «миски с салатом» (salad bowl), в которой сосуществуют многие ингредиенты, не смешиваясь при этом. Симптомы грядущего развала страны настолько уже очевидны, что историк Артур Шлесинджер в 1991 году опубликовал книгу с характерным названием «The Disuniting of America» («Разъединение Америки»). В третьем издании 1998 года тревожные прогнозы этого бестселлера еще усилены.
Следует также особо отметить, что противоестественная этнополитическая практика Америки адекватно отражена в ее совершенно невразумительной этнополитической теории. Американские этнологи, придушенные политкорректностью еще хуже, чем советские – марксизмом-ленинизмом, не в силах предложить ученому сообществу ничего, кроме такой же «миски с салатом» в области идей, и безуспешно плутают в трех соснах. Об этом убедительно повествует статья А. Ю. Майничевой «Проблемы этничности и самоидентификации в работах зарубежных авторов» (с ней можно ознакомиться в интернете). В ней мы сталкиваемся с такими перлами американских коллег, как: «фундаментом американской этничности является включение „неамериканского американства“» (Сэмюэль Беркович); «нет более последовательного янки, чем „янкизированная“ личность иностранного происхождения» (Маркус Ли Хансен) и т. д. Майничева резюмирует: «Отсутствие единого мнения буквально по всем вопросам отражает сложность и противоречивость рассматриваемых явлений и процессов, связанных с этничностью». На мой взгляд, в этом факте отражено совсем иное: попытка поймать отсутствующую черную кошку поликорректности в темной комнате реальных этнорасовых отношений.
К вящему моему удовольствию, в мире наблюдается абсолютное большинство стран, в которых нации создавались не в ходе скоротечного политического момента, как во Франции, и не в результате хаотичного заселения эмигрантами всех мастей, как в Америке[142], а естественным путем длительного развития того или иного этноса. К таким странам относятся, к примеру, Китай, Германия, Россия и мн. др.
Именно в Германии вызрела наиболее органичная для таких стран и вообще сообразная уму концепция нации, так и прозванная учеными «немецкой». Ее отцами принято считать И. Г. Гердера и особенно философов-«романтиков», последовательно выступивших против идей Французской революции.
Таким образом, обе концепции восходят к XVIII веку. Но если Франция того времени, единая в своих созданных Бурбонами границах[143], жесточе всего страдала от социальной дисгармонии, от разрыва между классами и сословиями и стремилась к социальному единству, то Германия в те же годы страдала именно от национальной разобщенности, от разорванности, раздробленности населенных одним народом территорий некогда единой страны. Различие приоритетов предопределило разницу в подходах: акцент на социально-политическом единстве во французской концепции нации – и акцент на этническом единстве в немецкой концепции. Так, Гердер не случайно поставил во главу угла вопрос о естественных границах государства, а Фихте уже прямо писал, что естественные границы возрожденной Германии – централизованного «национального государства» – должны определяться границами расселения немецкой нации[144]. Этнический приоритет был обозначен прямо и недвусмысленно. (Отмечу, что в немецком языке, как и в русском, различаются слова, обозначающие понятия народ и нация: Volk не тождественно Natie, в последнем случае подразумевается племенная однородность. Кстати, если во французских анкетах в графе «нация» мы пишем, по сути, гражданство: Россия, то в немецких анкетах присутствуют как Staatsangehoerigkeit – гражданство, так и Nationalitaet – национальность.)
Венцом немецкой мысли в национальном вопросе стали идеи Г. Ф. Гегеля, который, хотя его традиционно числят в идеалистах, определял нацию как общность людей с единым «национальным характером», состоящим из «телесного развития, образа жизни, занятий, равно как и особых направлений ума и воли». Поставить соматику, телесность (т. е. кровь в ее наиболее зримом воплощении) на первом месте – это был вызов и прорыв! И далее Гегель сформулировал свой знаменитый тезис о государстве, которое «есть непосредственная действительность отдельного и по своим природным свойствам определенного народа»[145]. На мой взгляд, именно Гегель поставил в этом вопросе смысловую точку.
Однако неразработанность этнологического словаря сыграла скверную шутку и с Гегелем, заставив говорить о нациях в двух смыслах: о «диких нациях», т. е. варварских народах, не сумевших еще выйти из догосударственной фазы развития, – и об «исторических нациях», ставших государствами, национальный дух которых играет ту или иную роль в мировой истории. Эту мысль, абсолютно, на мой взгляд, верную по сути, мы сегодня, используя богатый и гибкий русский язык, излагаем точнее, корректнее, подразумевая под «исторической нацией» – исключительно нацию как таковую, а под «дикой нацией» – любую предшествующую фазу: народ, народность, племя, род. Тогда все встает на свои места: мышь отдельно – ящерица отдельно…
Здесь необходимо несколько слов сказать о концепции ученого-обществоведа Отто Бауэра (1882-1938), которая, наряду со сталинской, долго господствовала в умах и до сих пор служит источником частых ссылок. Если отбросить традиционные терминологические неувязки, точка зрения Бауэра отчасти близка мне, ибо он так же ставил акцент на комплексе «физических и психических признаков, отличающих данную нацию от всех остальных»[146]. А также полагал, что национальный характер формируется под воздействием естественной наследственности: «Унаследованные свойства нации суть ничто иное, как осадок ее прошлого, так сказать, застывшая история ее. Влияние условий жизни предков на характер их потомков основано, во всяком случае, на том, что условия жизни предков путем естественного отбора решают вопрос о том, какие свойства будут унаследованы и какие постепенно исчезнут»[147]. Бауэр несколько сумбурно, хаотично и невнятно, но приблизительно верно определял три фактора, в совокупности формирующих нацию: «общая история как действующая причина; общая культура и общее происхождение как средство ее деятельности; общий язык в свою очередь как посредник общей культуры»[148]. Впоследствии он добавил четвертый фактор: наличие общего врага (угрозы). Все это несколько напоминает изложенное мной выше в главах «Кровь есть душа» и «Кровь и история».
Кроме того, Бауэр и его современник и соотечественник-австриец К. Реннер (юрист) впервые научно обосновали нацию как субъект права, не связанный ни с территорией проживания, ни с подданством (т. е. с государством). В этом их немеркнущая заслуга, ибо так был нанесен сильнейший удар по французской концепции нации как согражданства.
Правда, с сегодняшних позиций видно, что Бауэр говорил порой не о собственно нации (ох уж, эта семантика!), а о национальности-этничности, попадая в традиционную для Запада терминологическую западню. Все же именно в трудах Бауэра и Реннера[149] немецкая расово-антропологическая концепция нации как этносоциальной общности (с акцентом на общем происхождении по крови), идущая от Гердера и романтиков – через Гегеля – к нашим дням, нашла свое логическое завершение[150].
Для нас, понимающих вторичный, производный характер культурного (вообще социального) компонента от биологического, ясно, что ничего третьего в теории нации предложить невозможно. Либо «немецкий» биологический (расово-антропологический) подход – и тогда нация есть высшая фаза развития этноса. Либо подход «французский», этатистский, и тогда нация есть согражданство, безотносительно к этничности, – просто население страны, замкнутое государственной границей, не больше, не меньше. Но тогда французы, проживающие за пределами Франции – скажем, в английским протекторате Канаде или в бывшей французской колонии, а ныне независимой Гвинее – это, якобы, уже вовсе не французы, а всего лишь франкоязычные (франкофоны). Зато настоящими французами приходится признать негров и арабов – граждан Франции… Сказанного достаточно. Для меня немецкий подход, которого я неукоснительно придерживаюсь, является единственно истинным, а французский – неистинным, абсурдным.
Этничность и государственность
Итак, после того, как мы разобрались и определились с понятием нации, необходимо сказать о том, как этнос достигает (или не достигает) данной стадии развития. Ей предшествует стадия (фаза) народа; народов в мире, как известно, более двух тысяч и далеко не все из них сумели создать свое государство. А отдельные создать – создали, да умудрились затем потерять в силу разных обстоятельств, и тем самым остались в фазе народа, побывав нацией де-факто, но так и не став нацией де-юре.
Как правило, народы сознают свое состояние безгосударственности как ущербное и ставят своей целью обретение собственной полноценной государственности и суверенности. Таково неизбежное действие основного закона метаполитики[151]. Уместно здесь привести слова Николая Бердяева, проникновенно уловившего важное: «Всякая нация стремится образовать свое государство, укрепить и усилить его. Это есть здоровый инстинкт нации. Государственное бытие есть нормальное бытие нации. Потеря нацией своего государства, своей самостоятельности и суверенности есть великое несчастье, тяжелая болезнь, калечащая душу нации… Через государство раскрывает нация все свои потенции. С другой стороны, государство должно иметь национальную основу, национальное ядро, хотя племенной состав государства может быть очень сложным и многообразным»[152]
Как бы для иллюстрации этого блестящего умозаключения, в 1991 году была учреждена международная Организация Непредставленных Народов (ОНН), куда входят именно народы, их уже свыше 50, стремящиеся обрести суверенитет и быть представленными в Организации Объединенных Наций (ООН). В том числе чеченцы, российские татары, крымские татары, башкиры, тибетцы, талыши и т. д. Наряду с ОНН существуют народы, не входящие в нее, но не менее сильно стремящиеся к полному суверенитету, например, шотландцы, курды и др. Все они апеллируют к праву наций на самоопределение, хотя в душе, видимо, каждый нормальный человек понимает, что это право носит чисто декларативный характер, и для его реализации нужны, помимо осознанной воли, огромные усилия, порой вооруженные, а подчас и долгие годы национально-освободительной войны. Ведь далеко не всем суверенитет так же подносится на блюдечке, как эстонскому народу (эстонцы были среди основателей ОНН, но вышли из нее, когда Эстония обрела независимость). И, скажем, русским, чтобы вернуть себе суверенитет во всем ареале компактного проживания русского народа, нужно будет пройти через большие испытания. Как и тибетцам, чтобы вырваться из-под суверенитета Китая. И т.д. Можно заведомо предсказать, что одним народам суверенитет может достаться сравнительно легко (например, французам Квебека), другим – трудно, а некоторым не видать его и вовсе в обозримом будущем.
Народу как этнической общности – фазе развития этноса – предшествует племя или союз племен. Хотя популярно также мнение, что существует промежуточная фаза – народность, которая больше племени, но меньше народа[153]. В этом понятии всегда подразумевалось определенное этническое (национальное) содержание, например, в трудах дореволюционного юриста А. Д. Градовского[154], который еще тогда прозорливо полагал, что народность есть «нормальное, естественное основание государства», а государство – есть «политико-юридическая форма народности». Политэкономия марксизма (и лично Фридрих Энгельс) считала, что народность, в отличие от племени, «возникает уже не на основе разрастающихся родовых связей, а в процессе распада последних»[155]. Однако совершенно очевидно, что для этносов, чье существование вызревало в условиях кровнородственной, а не территориальной общины, никакого распада кровнородственных связей не происходило (ср. чеченцы, евреи, шотландцы и др.), очень во многом сохраняли свое значение тейпы, колена, кланы и т. п.[156]. Равным образом эти связи сохранялись и даже укреплялись в господствующих сословиях, ведущих генеалогические летописи. Поэтому точку зрения Энгельса мы не поддержим, а лучше вспомним, что в Советском Союзе нациями именовались «крупные этносы СССР, имеющие союзные или автономные республики»[157], в то время как к народностям относились этносы, имевшие лишь свой автономный округ или автономную область[158]. Но как тогда следовало разграничивать нации и народности за пределами СССР? Неясно. У Бромлея и Подольного народность – нечто неопределенное, вроде слияния племен, в котором происходит «хозяйственно-культурное сближение и нивелирование» этнических групп[159]. Как отметил в своей «Критике этнологии» А. И. Элез, термин «народность» у этнологов советской выучки не имеет строгого содержания, несмотря на его часто использование Сталиным, и обозначает нечто среднее между племенем и народом, однако не в этническом, а в социальном контексте[160]. С учетом всего сказанного я либо вообще не настаиваю на необходимости вычленения такой фазы как народность, либо полагаю, что различие здесь может быть лишь чисто количественное, притом условное. Например, до 500 тыс. человек – народность, а свыше этого – народ или нация.
В главе «У истоков этногенеза» мы говорили о восходящей трансформации этноса: семья – род – фратрия – племя. Спускаясь же по статусной лестнице вниз, от народности к племени, я отметил бы у последнего как особенное отличие не только отсутствие своей государственности, но и отсутствие осознаного стремления к нему. Ибо это – прерогатива более высокой стадии. И общепризнанный тезис о праве на самоопределение к племенам неприменим. Как верно писал, опять-таки, Бердяев: «Национальность не может быть вырвана из конкретной истории, и право ее не может быть рассматриваемо абстрактно. Каждая национальность в разные периоды своего существования имеет разные права. И все исторические национальности имеют разные права. Эти права не могут быть уравнены. Существует сложная иерархия национальностей»[161]. Итак, каждому – свое.
Что можно добавить к характеристике племени? Она по меньшей мере двойственна. С одной стороны, это более защищенный и устойчивый вид этнической общности, по сравнению с родом. Численно умножившееся племя явочным порядком превращается в более высокое качественное состояние – народ. Различие между племенем и народом мне видится главным образом количественным и цивилизационным, поскольку в собственно этническом смысле между ними большой разницы нет, разве что племя может быть помонолитнее. Недаром именно это слово «племя» остается до наших дней метафорой, пригодной для обозначения вообще любой этнической общности: человека одной с нами национальности мы называем «соплеменником», а чужаков – «иноплеменниками», мы говорим, что такой-то – «нашего [русского, татарского и т. д.] роду-племени»; национальные чувства, национальных богов часто именуем «племенными»; и т. д. С другой стороны, племенное, т. е. первобытно-общинное бытие может законсервировать этнос в первобытном состоянии на многие тысячелетия, как о том свидетельствуют многочисленные этносы, дожившие до наших дней, так и не развившись за пределы племенной фазы. Соответственно, в антропологии и этнологии обычным является такое словоупотребление, когда «племенем» обозначают общность, развившуюся не выше первобытно-общинного уровня.
В принципиальной догосударственности племени кроется секрет его относительной слабости. Хороший пример – индейские племена, которые пытались, но не смогли эффективно противостоять экспансии европейцев. Это касается даже имевших свою государственность индейцев Центральной и Южной Америки, таких как ацтеки и инки. Тем более конфедерация племен североамериканских индейцев, дакотов и ирокезов («Лига ирокезов»), оказалась организационно беспомощна в деле противодействия вторжению. Ведь в первобытном обществе, не знающем классового расслоения, все равны и нет начальников, хоть и есть вожди[162]. У конфедерации было аж… 50 сахемов, равных по положению и почету. Ясно, что они никогда не могли договориться, не могли принять обязательного для всех решения. Поэтому впоследствии были избраны еще два высших военных вождя с равной властью и полномочиями (ср. сенат и консулы в Риме). Но и эта реформа уже не смогла ничего изменить. Более структурированный и дисциплинированный, имеющий начальников противник одержал закономерную победу.
Ассимиляционные издержки нации
Итак, коль скоро квалифицирующим признаком для нации является государствообразующая функция, мы можем остановить здесь сравнительный анализ различных фаз развития этноса, не опускаясь к фазе рода. От племени, не претендующего на государственность – к народности и/или народу, имеющему такую претензию, и далее – к нации, ее воплощающей: таков путь этноса, пройти который в истории дано не каждому.
Между тем, на этом пути с этносом происходят важные изменения, затрагивающие самую его природу. Дело в том, что осваивая (чаще – завоевывая) территорию своего будущего государства, этнос, которому предстоит стать нацией, сталкивается с другими этосами, так же живущими в данной экологической нише. По неизбежности такое столкновение оборачивается ассимиляцией той или иной степени интенсивности[163]. Преобразование племени в нацию, таким образом, имеет свою цену: эта цена – утрата первозданной этнической чистоты, гомогенности. Любая нация всегда заведомо менее гомогенна, чем все ее предыдущие фазы: народ, народность, племя, не говоря уж о роде. Кроме того, большие, сильно разросшиеся этносы хуже помнят свое родство, чем маленькие, что создает для них определенную угрозу денационализации, «разэтнизации».
Какова степень ассимиляции в том или ином случае? Она может быть разительно иной. Так, англичане, завоевывая Северную Америку, не только сами практически не имели смешанного потомства с индейцами, за исключением редких случаев, но и вырезали под корень, поголовно, в 1885 году во время англо-французской войны за территории, целую популяцию в сотни человек метисов от франко-индейских связей. Вырезали из принципиальных расовых соображений, которым французы, по описанным выше причинам, всегда были совершенно чужды. (А индейцы – тем более.) Впоследствии в США некоторая часть индейцев, все же ассимилировалась, но это уже никак не отразилось на общей этнической характеристике страны.
Совсем иное дело – Мексика и Южная Америка, где возникла целая вторичная раса, прямо использующая слово «метисы» в качестве самоназвания. Доходит дело до забавных парадоксов, когда какой-либо фрагмент единой расово-этнической смеси добивается суверенитета и государственности в той или иной стране. В этом случае он немедленно объявляет себя нацией – во французском понимании, разумеется, поскольку иного ему просто не дано. В результате, к примеру, ст. 12 Конституции Республики Панама (1946 год) гласит: «Государство обязано всеми имеющимися в его распоряжении средствами методически и постоянно приобщать интеллектуально, морально и политически к Панамской нации все группы и всех индивидуумов, которые, родившись на территории Республики, не связаны, однако, с нею; обязанностью государства является так же содействовать духовной ассимиляции тех, кто собирается получить панамское гражданство по натурализации»[164]. Понятно, что свежеиспеченная «панамская нация» – есть именно «конструкт» (если бы все нации были таковы, пришлось бы признать правоту конструктивистов), ничем, кроме подданства, не отличающийся от гипотетической гондурасской, костариканской, гваделупской или тому подобной «нации», поскольку этнически все они – абсолютно одно и то же: помесь индейцев, негров и европейцев, главным образом, испанцев и португальцев. Нелепость и искусственность латиноамериканского («панамского») подхода хорошо выявляется на фоне ст. 2 Конституции Йемена, где сказано куда более грамотно: «Йеменский народ – единый, он является частью арабской нации… Йемен составляет историческое, экономическое и географическое единство»[165]. Тут нет противоречия, ибо арабская нация вся в целом добилась суверенности и государственности, хотя в рамках не одного, а многих государств. Тем не менее, расово-этнически это единая и весьма гомогенная нация, и йеменцы совершенно адекватно отразили это понимание в своей Конституции.
С другой стороны, не вполне справедливо обвинять панамцев в неадекватности, ибо, во-первых, сам теоретический вопрос – не из простых, а во-вторых, латиноамериканская вторичная раса – явление для Нового Времени вполне беспрецедентное, требующее, возможно, именно подобных искусственных решений. Но для других, естественных наций пример Панамы, разумеется, не указ.
О том, насколько неизбежной является метисация и ассимиляция в ходе строительства национальных государств, говорит опыт древних евреев, у которых смешанные браки находились под строжайшим религиозным запретом, неоднократно выраженном в жесткой форме в священной Торе: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, хеттеев, гергесеев, аморреев, хананеев, ферезеев, евеев и иевусеев… и предаст их тебе Господь, Бог твой, и поразишь их, тогда предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их; и не вступай с ними в родство: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего» (Второзак., VII, 1-3). Запрет смешиваться с иноплеменницами (Исход, XXIII, 32) не раз повторяется: «Возьми себе жену из племени отцов твоих, но не бери жены иноземной» (Товит, IV, 12), «Земля, в которую вы входите, чтобы наследовать ее, осквернена сквернами иноплеменных земли, и они наполнили ее нечистотами своими. И теперь не отдавайте дочерей ваших в замужество за сыновей их, и их дочерей не берите за сыновей ваших» (2 Ездры, VIII, 80-81).
Однако не только отдельные выдающиеся евреи (Моисей, женившийся на эфиопке, Вооз, женившийся на моавитянке, или царь Соломон, имевший полиэтнический гарем), но и рядовые евреи неоднократно нарушали этот запрет: «В те дни я видел иудеев, которые взяли себе жен из азотянок, амминотянок и моавитиянок… Я сделал за это выговор и проклинал их, и некоторых из мужей бил, рвал у них волоса и заклинал их Богом, чтобы они не отдавали дочерей своих за сыновей их и не брали дочерей их за сыновей своих и за себя» (Неемия, XIII, 23 – 25). Пророк Ездра однажды добился даже, чтобы жены-иноплеменницы вместе с прижитыми от мужей-евреев детьми были отлучены от евреев (1 Ездры, X). Можно вообразить себе этот ужас: свыше ста семей было в Иерусалиме таких, где «смешалось семя святое с народами иноплеменными» (там же, IX, 2) и где теперь приходилось резать по живому. Среди пострадавших мужей были даже сыновья священников и левитов, не говоря о простом народе.
Таким образом, даже евреи, этот народ-изолят («самоизолят»), на пути трансформации из племени в нацию прошел через этап ассимиляции и метисации[166].
В чем же дело? Почему одни народы, как, например, «демократические» англичане, ассимилируются мало и туго, а другие, даже несмотря на запрет – легко и во множестве? Ведь факт, что в Австралии или Тасмании не зафиксировано ни одного (!) случая смешанного потомства от англичан и аборигенов. Хотя можно не сомневаться, что предприимчивые французы не побрезговали бы представительницами «серой расы» хотя бы из любопытства. И, как уже отмечалось, в Северной Америке, колонизированной англо-саксами, не возникло никакой «нации метисов», в отличие от Южной Америки, колонизированной испанцами и португальцами.
На мой взгляд, дело тут не только в том, что французы XVIII века были полиэтничны, как и испанцы начала XVI века (только что избававшиеся от мавров и евреев, вливших немало «чернил» в их и без того сложносоставную кровь), а потому-де без каких-либо душевных препятствий мешались с завоеванными народами. В конце концов англичане также есть продукт смешения пиктов, кельтов, римлян, англосаксов, викингов, норманнов и т. д. Но дело в том, что в эпоху завоеваний англичане уже представляли собой законченную гомогенную нацию, перекипевшую не только в войнах с иноплеменниками – французами, ирландцами, шотландцами, валлийцами (подобные войны наилучшим образом сплачивают этнос), но и в огне гражданской войны Алой и Белой розы, из которой они вышли с гордым сознанием своего политического и этнического единства. В то время как французы дозрели до такого состояния и сознания не раньше XIX века. Испанцы же, только-только завершившие объединение в единое национальное государство к концу XV века, просто не успели обрести устойчивое национальное сознание, бросившись на покорение Америки (это сегодня в ст. 2 Конституции Испании говорится о «нерушимом единстве испанской нации, являющейся единой и неделимой для всех испанцев», но так было не всегда; понятно, что баски и теперь не разделяют этой идеи). Это историческое различие и определило две разные манеры поведения на завоеванных землях: английскую и испано-французскую. Рассуждая на этот счет, порой говорят о протестантском и католическом подходе, но, как мы знаем, этничное первично, поскольку определяет и религиозный выбор.
Здесь уместно, забегая вперед, сказать несколько слов о России и русских. Поразительная ассимилятивная (в обоих смыслах) способность русских многократно отмечалась всеми учеными и, увы, весьма при это преувеличивалась – вплоть до утверждения об отсутствии в природе «чисто русских людей». Данные антропологии опровергают сегодня этот тезис. При этом имеется, конечно, в виду смешение славян с монголоидами в ходе татарского нашествия, поскольку смешение с финскими народами (в основном такими же потомками кроманьонца) не могло существенно изменить антропологические характеристики русских. Так вот, если обилие русских женщин в гаремах татарских завоевателей в корне изменило татарскую антропологию и остановило татарский этногенез[167], то русские счастливо избежали подобной участи. (Присловие «поскреби русского – найдешь татарина» следует читать с точностью до наоборот.) Об этом ярко свидетельствует наличие чистокровного этнического русского ядра, доходящего до 37% «паспортных русских» – процент, наиболее высокий среди всех европейских народов[168]. Характерно, что на всем огромном пространстве России возникла лишь одна небольшая популяция метисов – Забайкальское казачье войско, формировавшееся исключительно из детей от смешанных браков русских казаков с бурятками. Повсюду в иных местах аборигены просто растворялись в русском пришлом населении, ассимилировались, а дальнейший естественный ход этногенеза выбраковывал полукровок и вытеснял признаки смешения кровей (по Дарвину). Сегодняшняя высочайшая биометрическая гомогенность русских от Калининграда до Камчатки явилась приятным сюрпризом для ученого мира, долгое время находившегося под гипнозом «ассимилятивного синдрома».
Возможно, русские менее устойчивы к ассимиляции, нежели англичане или скандинавы, но уж наверняка более, чем французы, итальянцы, испанцы и даже немцы, ассимилировавшие целый славянский мир Центральной Европы и Прибалтики – лютичей, бодричей, ругов, пруссов, лужицких сорбов и т. д. («поскреби немца – найдешь славянина», – это присловие верно едва ли не для всей Восточной Германии и для части Западной).
Ассимилирует, как правило, более культурный и многочисленный, сильный этнос – более слабые этносы, поэтому конечный результат этого соревнования «кто – кого» убедительно показывает силу одних этносов и слабость других. Так, немцы показали свою силу относительно ассимилированных ими славян, а русские – относительно финнов, татар и мн. др. Основную причину того, что русские, покорив гигантские пространства, не утратили при этом своей этнической идентичности, я вижу в том, что к завоеваниям мы, как и англичане, приступили, уже миновав стадию племени и даже народа, сложившись в очень сильную единую суверенную нацию, этнически гомогенную, с мощным этнически чистым ядром, имея свое национальное государство и твердое сознание своей национальной обособленности.
Итак, пройдя путь от племени к нации, этнос может изменить свою этническую природу – вплоть до полного исчезновения, как это произошло с испанцами и португальцами в Латинской Америке. А может и не изменить, или изменить в незначительной степени, как англичане в своих колониях или русские – на всем пространстве России. Этот путь – своего рода тест на выживание, его проходят сильнейшие.
ЭТНОС, СУБЭТНОС, СУПЕРЭТНОС
Один генотип – один инстинкт. Академик Н. П. Дубинин |
Прежде всего запостулируем: все понятия, имеющие корень «этн», – сугубо биологические, то есть этнические в прямом смысле слова, и иными быть не могут. Соответственно, суперэтнос (синоним: мегаэтнос) и субэтнос есть категории, соотносимые с категорией этноса, как некий максимум и некий минимум по отношению к некоей средней величины популяции. А если брать аналогии из мира точных наук, здесь подходит концепция вложенных множеств, поскольку в каждый из суперэтносов входит ряд просто этносов, каждый из которых может, в свою очередь, содержать ряд субэтносов. Соль вопроса в том, что ни в суперэтнос, ни в этнос нельзя объединить произвольно взятые этносы и субэтносы, а только те, что кровно связаны между собою одним происхождением, пусть отдаленным во времени.
Такое представление не имеет ничего общего с расхожим представлением, запущенным в публику с легкой руки Гумилева[169], согласно которому существуют, якобы, византийский или американский, или советский, или российский и т. д. суперэтносы. В действительности это все не что иное как этнические конгломераты, состоящие из кровно чуждых, и даже враждебных порой друг другу этносов, волею обстоятельств затиснутых в единые государственные границы. Проведя совместно некоторое, пусть даже длительное, время (и зачастую проведя его в напряженной борьбе за роль лидера, государствообразующего этноса), эти народы рано или поздно разменивают общую судьбу на частные судьбы – и конгломерат, как это мы не раз наблюдали в истории, распадается по этническим границам. Этническая взвесь разлагается на исходные компоненты. Одни этносы, входившие в конгломерат, обретают статус нации и собственную независимую судьбу, другие входят в состав вновь созданных конгломератов. Все это не имеет ровно никакого отношения к суперэтносам, каковые есть природная данность.
У Гумилева можно встретить и такое понимание суперэтноса, как, например, «мусульманский суперэтнос», когда речь идет о некоей общности, осуществляющей свое единство поверх не только этнических, но и государственных границ. Но и такое словоупотребление не оправдано, ибо оно не только игнорирует основной критерий любой этничности (общность крови), но и «умножает ненужные сущности», как выразился бы Оккам. Ведь уже есть такое понятие, как конфессия и т. п., зачем же его дублировать, внося сумятицу в терминологические ряды?
Нет византийского, американского, или советского, или христианского, или мусульманского суперэтноса, но есть, например, суперэтнос славянский или черкесский[170], или тюркский, или германский, или финский и т. д. Входящие в суперэтнос этносы могут проживать вдали друг от друга, не соприкасаясь государственными границами, их судьбы могут в большей или меньшей степени зависеть друг от друга (или вовсе не зависеть), они могут даже сражаться друг с другом и друг друга ненавидеть, как хорваты и сербы, например. Вот только выйти произвольно из состава своего суперэтноса они не могут. Как и произвольно войти в него. И хорват, и серб как родились, так и помрут славянами, и ничья политическая воля не в силах этого изменить.
Суперэтнос схож с этносом тем, что в его основе лежит общность происхождения, отраженная, как правило, и в языке. В каком-то отношении суперэтнос может выступать в роли коллективной личности – возьмем, к примеру, историю славяно-германского противостояния в целом. Но эта роль заметна лишь в макромасштабах времени и места – в данном случае, на театре всей Европы в течение не менее полутора тысяч лет. Что же касается обыденной жизни, протекающей здесь и сейчас в Москве, Варшаве, Белграде, Загребе, Брно, Праге, Софии, Киеве, Минске и др. – этносы живут своей собственной жизнью, не согласовывая друг с другом свои действия, не поверяя их суперэтнической солидарностью. Что легко можно видеть на примере русско-польских, русско-украинских, сербо-хорватских и даже чехо-словацких отношений. Коллективные мнемы этносов лишь в малой степени оснащены памятью об общем суперэтническом прошлом, оставшемся в незапамятной исторической дали. И хотя периодически активизируются идеи панславизма, пантюркизма, пангерманизма, панмонголизма, Великой Черкесии, Великого Турана и даже Великой Финляндии, но все это не развивается в реальности далее фестивалей культуры и бесплодных мечтаний политиков-идеалистов. Увы, описывая отношения этносов внутри суперэтноса, приходится вспомнить ироническую, но проверенную жизнью формулу: теплота отношений между родственниками прямо пропорциональна квадрату расстояний между ними[171].
Иной характер имеет связь этнос – субэтносы. Под этим термином я разумею численно значительные группы внутри одного этноса, могущие несущественно отличаться друг от друга составом крови, диалектами одного языка, культурными и религиозными традициями. При этом абсолютно обязательным условием для отнесения общности к субэтносу данного этноса является общность происхождения, кровь, биометрическое единство по основным параметрам, хотя и не абсолютное.
Понятно поэтому, к примеру, что провансальцы, бретонцы и гасконцы, будучи разноэтничного происхождения, не являются субэтносами французского этноса, хоть и населяют Францию; шотландцы и валлийцы, населяющие Англию, не являются субэтносами английского этноса и т. д. И, напротив, саксонцы, баварцы и швабы – являются субэтносами немецкого этноса; белорусы, поморы, казаки, семейские – являются субэтносами русского этноса и т. д.
Расовую общность мы не берем тут в рассмотрение, это другой уровень родства. Но вновь подчеркнем, что первоначален процесс дробления рас на этносы путем дивергенции, миграции и метисации (так возникли некогда германцы, славяне, финны, кельты и др. – все этносы-европеоиды кроманьонского извода). Затем эти этносы, в свою очередь, проходят такой же процесс дробления, порождая новые этносы и обретая при этом статус суперэтносов. А новые этносы тем же путем начинают дробиться на субэтносы и т. д. Таким образом, если взять, к примеру, цепочку: поморы – русские – славяне – европеоиды – кроманьонцы, то мы увидим восходящую лесенку: субэтнос – этнос – суперэтнос – раса – протораса.
Никакой статус не дается этнической общности раз и навсегда в неизменном виде. По мере количественного накопления существенных изменений может произойти диалектический скачок качества – и тогда, например, субэтнос войдет в процесс этногенеза, чтобы отделиться от базового этноса и самому стать новым этносом. (Когда-то так произошло со швейцарцами, оторвавшимися от германцев, а сегодня это происходит с украинцами, оторвавшимися от русских и находящимися в активной стадии этногенеза, и т. п.) А этнос, размножившись, раскинувшись по территориям и континентам, может превратиться в суперэтнос, как это когда-то произошло со славянами, германцами, тюрками и т. д., а сегодня случилось с англичанами, давшими старт этногенезу австралийцев, новозеландцев, англо-канадцев, американских англо-саксов и т. д., которые, осознавая вполне свое родство и помня о своем происхождении, уже не считают, однако, себя англичанами.
По вопросу украинцев категорически не согласен: укроскакунов -- меньшинство, просто очень активное и поддерживаемое тем, что на Украине сейчас называется государством. По сути имеем гражданскую войну, а не не этногенез. Конечно, можно (и, похоже, нужно) выделить всеразличных галичан, которые ближе к полякам, чем к русским, но с чего бы это говорить об этногенезе всей Украины?! "Супротив москалей" там интенсивно вдалбливалось более четверти века, а последние несколько лет -- тотально и интенсивно. Выбить эту дурь можно и за меньший срок, просто тоже требуется массированная пропаганда и поддержка нормального государства, которое будет разгребать последствия бандерлогизации.
Каков парадокс и какова ирония истории! Захватив в какой-то момент едва ли не полмира, английский этнос, казалось, усилился до чрезвычайности и был на полшага от мирового господства, но… вместо гиперусиления рухнул в состояние демографического истощения, политической слабости и второсортности, «обратной колонизации» и оккупации родного Альбиона выходцами из третьего мира. И сегодня он вовсе не лидер и не хозяин нашего глобуса (о чем мечтал и пел еще вчера), а завтра, пожалуй, утратит суверенитет и над собственным островом.
Отчасти похожий процесс пережили испанцы, а до них – римляне, эллины и др. Впрочем, о скрытом коварстве и опасности колониальных войн и захватов (и вообще империализма) мы еще поговорим в другом месте.
Здесь же подчеркну одно. Этнос, в зависимости от того, усиливается он или ослабевает (в первую очередь, демографически, но также экономически, политически, военно и культурно), находится в равно опасном положении «между Сциллой и Харибдой». Сцилла здесь – угроза разложения единого, но слабеющего этноса на составные части-субэтносы, которые, встав на путь этногенеза, разорвут этнос на части и продолжат свое существование уже не в виде мощной цельности, а в осколочном состоянии. Харибда – угроза разрастания и разброса усилившегося этноса до стадии суперэтноса с последующим точно таким же разложением его на составные части, осколки, но на сей раз уже уже не субэтносы, а новые этнонации, после чего эти осколки начинают жить своей жизнью без оглядки на «материнский народ». Который, расставшись, таким образом, навсегда с лучшей, наиболее пассионарной своей частью, захиревает и встает на край гибели. Так вянет цветок, «отстреливший» свои семена, загнивает гриб, высеявший споры, издыхает лосось, отметавший икру… Тем самым лишний раз подтверждается природа этноса именно как биологического организма, имеющего общую судьбу со всем живым на Земле.
Процесс этногенеза носит необратимый характер, что необходимо учитывать. Икру не запихнуть обратно в лосося, а споры – в гриб. Украинцев уже не сделать вновь малороссами, вернувшись в XVII век, а тем более – русскими, вернувшись в XIII век. И т.д. Выпустив, по неграмотности или по иным причинам, этот процесс из-под контроля, потом поздно локти кусать.
Ещё раз скажу, что категорически не согласен. И возвращаться, кстати, надо всего лишь в XX век -- нужна общность, а не селюковые вышиванки.
Для того, чтобы избегнуть обоих чудовищ, подстерегающих этнос на его историческом пути, он должен сильно и неусыпно заботиться о трех вещах:
1) всячески избегать подмеса чужеродной, инородческой крови даже на своей периферии, не говоря уже о ядре;
2) беречь и укреплять культурное и языковое единство на всем своем этническом пространстве, не допускать возникновения и усиления субэтнических субкультур, а пуще всего – поползновений какого-либо субэтноса к новому этногенезу;
3) всемерно избегать миграционных процессов обоих видов: как иммиграции, так и эмиграции. Последнюю не путать с народной колонизацией изначально чужих приграничных (!) земель, которые суждено освоить.
Соблюдение этих простых, но необходимых правил этнической гигиены позволит продлить и укрепить жизнь и здоровье этноса и избегнуть многих общественных бед и личных трагедий.
ОСНОВНОЙ ТИП МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ (начало)
Нет ничего легче, как признать на словах истинность этой всеобщей борьбы за жизнь, и нет ничего труднее, как не упускать никогда из виду этого заключения. И тем не менее, пока оно не укоренится в нашем уме, вся экономия природы, со всеми сюда относящимися явлениями распределения, редкости, изобилия, вымирания и изменений, будет представляться нам как бы в тумане или будет совершенно неверно нами понята. Чарльз Дарвин
Люди – единственный вид, внутри которого систематически практикуется взаимное умерщвление. Б. Ф. Поршнев
Война – отец всех вещей. Гераклит |
До недавнего времени считалось, что человекообразные обезьяны – принципиальные вегетарианцы. Они, якобы, не умеют и не хотят охотиться (тем более, на себе подобных), так как не нуждаются в мясных продуктах и даже не знают, что это такое. Их питание – фрукты, орехи, всякие зеленые вершки-корешки…
Однако в 2007 году по нашим экранам прошли зарубежные блистательные документальные фильмы о животных, которые камня на камне не оставили от подобных прекраснодушных представлений у широкой публики[172].
Вот семья шимпанзе ловко окружает и загоняет молодого гиббона. Добыча достается альфа-самцу, который начинает сразу с самого вкусненького: тонкий череп еще живого гиббона слаб против могучих клыков; шимпанзе съедает его лицо, легко раскусывает свод, выедает мозг. Остальные охотники, не сводя с этой сцены глаз, терпеливо ждут, пока и им перепадет сладкого свежего мясца. Они жаждут его, трепещут, всячески выражая свои алчные мечты. Их жгучая потребность в чужой плоти не вызывает сомнений.
Вот другая группа ловит на этот раз уже не гиббона, а молодую самку той же породы шимпанзе, но – чужую, из другого семейства (дема). Душераздирающие крики, короткая схватка с тем же исходом. Тушка большая, хватит на всех.
Несомненно, если бы покойный Б. Ф. Поршнев увидел эти кадры, он пересмотрел бы свои убеждения по поводу отсутствия у древнейших людей охотничьих инстинктов и навыков. Зато еще больше утвердился бы в своих предположениях о каннибализме как двигателе прогресса.
Для меня же нет и не было никаких сомнений в том, что убийство себе подобных сопровождает историю человека от самых истоков антропогенеза, что бы кто ни подразумевал под этим словом. Археология свидетельствует об этом неумолимо.
Показательно, что самая же первая находка древних людей прямо и недвусмысленно говорит о том, что война соприродна человеку: в гроте Кро-Маньон в 1868 г. были найдены останки людей, умерших насильственной, а не естественной смертью. Женщина с ребенком, старик и трое мужчин – все они были убиты врагом.
Но и на черепе первого же найденного Фульроттом неандертальца – следы тяжелых ударов.
Спускаемся дальше в глубь тысячелетий: в июле 1948 года профессор Р. Дарт нашел нижнюю челюсть австралопитека – ребенка двенадцати лет. Она была сломана в двух местах, а передние четыре зуба выбиты дубиной или кулаком. Австралопитеки, как установлено сегодня, охотились и во множестве ели бабуинов, но были также и каннибалами. Как оружие использовали кости и рога животных (кинжал, палица, нож).
Все вообще находки древних стоянок обязательно дают образцы оружия: копья, ножи, стрелы, боевые молоты и топоры, кистени. Сомневаться в их назначении не приходится: охота и война. Славные воины жили десятки тысяч лет тому назад! Взять хотя бы однорукого и одноглазого метиса (с чертами неандертальца и кроманьонца вместе) из Шанидара в Курдистане: его лоб был рассечен, глаз выбит, но он прожил еще немало, ибо дырка была заживлена, и немало врагов, надо думать, успел перебить…
Наиболее впечатляюща (пока) находка 1895 года под городом Крапина в Хорватии: свыше 500 костей двух разных неандертальских племен. В схватке бились различные вариации одного антропологического типа, но для убитых все кончилось одинаково: их съели, расщепляя при этом длинные кости и добывая из них мозг. Понятно, такая битва была не единственной в древнейшей истории. В 1907–1908 гг. в пещере Офнет около Нордлингена (Бавария) найдено захоронение одних только черепов кроманьонцев. А где тела? Скорее всего, съедены. И т.д.
Коллективная мнема всех без исключения рас и этносов изначально загружалась впечатлениями от подобных сражений или памятью о них. Древнейший человек никогда не забывал об угрозе нападения, вторжения, войны, и сам был готов нападать и вторгаться. Не случайно самые древние равнинные поселения – от краалей Южной и Восточной Африки до Аркаима под Челябинском все строились, как правило, по схеме круга. Смысл понятен: оборона должна быть круговой всегда, ибо нападения можно ждать тоже всегда и отовсюду. Те же соображения двигали и строителями свайных поселений – даже таких больших, как Альпенке (40 тыс. м²) на Цюрихском озере.
Кому война – а кому мать родна
Я вовсе не намерен пропагандировать войну, как кто-либо неумный может подумать. Для чего же я обратился к кровопролитным битвам столь седой древности?
Для того, что мы скоро подойдем к принципиальной теме: этнос как субъект истории. И говоря о том, каким образом исполняется эта роль субъекта, необходимо подчеркнуть, что война как род деятельности значительно опережает любые формы ведения хозяйства, она является соприродным человеку и доминантным для него занятием[173]. Если и существует единый архетип человека независимо от расы, то это именно война. Если есть мотив, всегда находящий отклик в самой глубине души человека, – то это вооруженная агрессия нападающего или защитного характера. Торговые, союзнические и все иные прочие отношения между этносами имеют более позднее присхождение и не сравнимы с войной по степени значимости.
Термин "архетип" тут не в юнгианском смысле, но всё верно.
Причин для войн всегда хватало. Самая простая и ранняя по времени изложена выше: кушать хочется, а своих единокровных есть не всегда удобно. Хотя и в мире животных, и у отдельных примитивных народов такое явление как «адельфофагия», то есть пожирание собратьев, вполне известно, все же в абсолютном большинстве случаев поедались иноплеменники. Содержательная книга Льва Каневского «Каннибализм» переполнена примерами войн такого рода среди племен, не перешагнувших через порог каменного века по своему развитию[174]; но вот Геродот, Страбон и св. Иероним на протяжении тысячи лет с V века до н.э. по IV век н.э. свидетельствуют о массовом каннибализме даже в Европе во времена, уже очень далекие от неолита.
Каневский вслед за исследователем древней Мексики Майклом Гарнером из «Новой школы», углубляет и усложняет мотивацию каннибализма. Он высказывает гипотезу, согласно которой тела военнопленных, предназначенных ацтеками в жертву своим богам (ежегодно до пятнадцати тысяч жертв!), отдавались в бедные кварталы столицы на съедение, поскольку иначе прокормить мегаполис было нечем: ведь «простолюдины часто были вынуждены есть водоросли, растущие на поверхности вод озера Тескоко». Таким образом предупреждались социальные потрясения. Он полагает также, что раздача отборного жертвенного человеческого мяса военной верхушке, жрецам и вообще знати также укрепляла режим[175].
Назвав соответствующую главу «Обширное царство каннибалов», Каневский заметил, однако, что сам по себе каннибализм – недостаточное объяснение тех непрерывных войн с единственной целью захвата пленных и их последующего поголовного убийства, которые велись ацтеками. Он справедливо указывает на иной, не менее важный мотив – сакральный. Историк для убедительности приводит поражающие воображение масштабы жертвоприношений:
«Испанские историки сообщили, что в 1487 году, во время освящения большой пирамиды Теноутитлан, перед ней на расстоянии двух миль были выстроены в четыре ряда пленники для принесения их в жертву богам. Палачи, выбиваясь из сил, работали день и ночь в течение четырех суток. Демограф и историк Шеберн Кук считал, что если на каждое жертвоприношение уходило по две минуты, то общее число жертв, убитых только во время этого события, равнялось 14100. Масштабность подобных ритуалов можно было бы считать преувеличенной, если бы не свидетельства Бернала Диаса и Андреса де Тапии, которые собственными глазами видели аккуратно сложенные в кучи тысячи черепов. Их таким образом можно было легко подсчитать на площадях ацтекских городов. Диас, например, пишет, что на площади города Ксокотлан “лежали горы человеческих черепов аккуратными рядами, их весьма легко можно было подсчитать, мне кажется, их там было около ста тысяч”. Тапия также рассказал, что видел множество аккуратно разложенных черепов в самом центре города Теноутитлан: “Шесты стояли друг от друга на расстоянии одной вары (приблизительно одного ядра), а на поперечных палках снизу доверху были нанизаны проткнутые у висков черепа по пяти штук на каждой поперечине; один писатель по имени Гонсало де Умбрия, подсчитав количество шестов и умножив эту цифру на пять, получил точное количество жертв – их, как выяснилось, оказалось сто тридцать шесть тысяч”. Но это еще далеко не все. Тапия еще описывает две высокие башни, сложенные целиком из человеческих черепов, скрепленных известью.
Все традиционные объяснения таких широких масштабов кровавой бойни представляют нам ацтеков как одержимых идеей, что их боги жаждут жертвенной крови, и они, оставаясь людьми глубоко верующими, отважно отправлялись на войну, чтобы исполнить свой священный долг. Сустель спрашивает: “Откуда же взялось такое обилие жертв? Ведь нужно было постоянно кормить и поить богов… Где найти столько драгоценной крови, без которой поблекнет солнце, а все мироздание будет обречено на уничтожение? Поэтому было очень важно для ацтеков постоянно находиться с кем-либо в состоянии войны… Война не была просто политическим инструментом достижения целей, она превращалась прежде всего в религиозный обряд, в священную войну…”. А таких священных войн в истории хоть пруд пруди! Иудеи, христиане, мусульмане, индусы, греки, египтяне, китайцы и римляне – все они отправлялись на войну, чтобы умилостивить своих богов, чтобы выполнить волю Божию. И только одни ацтеки считали своим священным долгом идти на войну ради того, чтобы обеспечить своих богов достаточным количеством человеческих жертв. И хотя все остальные древние и не столь древние государства принимали активное участие в кровавой массовой бойне и совершали массовые зверства, им в голову никогда не приходила идея делать это только ради того, чтобы ублажить небесных правителей, удовлетворить их ненасытное желание постоянно пить человеческую кровь. Как мы позже увидим, отнюдь не случайно боги многих древних государств предпочитали пить мед, амброзию или нектар, впрочем, они вообще не заботились о том, чем им питаться на следующий день. Ацтеки так торопились привести пленников, чтобы принести их в жертву своим богам, что зачастую даже не пытались развивать успех на поле боя, опасаясь, что возьмут слишком много пленников до окончательной капитуляции»[176].
И далее Каневский уточняет:
«Здесь мы подходим к самому ритуалу убийства – жертвоприношению, чтобы умилостивить, задобрить богов, к палачам с их священным и магическим снаряжением, воздержанию от половых сношений и т. д. Для того чтобы все это понять, нужно осознать, что для сельских общин, племен война – это прежде всего ритуальное убийство, вне зависимости от того, где именно враг убит: на поле сражения или дома. Отправляясь на войну, воины расписывают свои тела, украшают себя перьями и кусками ткани, вызывают души предков, принимают галлюциногенные наркотики, чтобы установить контакт со своими духами-хранителями, а также усиливают убойность своего оружия с помощью разных магических заклинаний. Враги, поверженные на поле сражения, – это тоже жертвоприношение, так как их смерть угодна предкам или богам войны, как угодны им пытки и смерть пленника»[177].
Итак, войны каменного века вполне могли окрашиваться не только гастрономическими, но и социально-политическими, а также религиозными соображениями. Но думается, что чем дальше от цивилизации и государства стоял в своем развитии этнос, тем проще была мотивация. К примеру, на острове Фиджи в 1846 году закончилась война между племенами бау и рева, и европеец-миссионер – преподобный Д. Уотсфорд – отписывал по этому поводу 6 ноября: «Трудно сказать, сколько людей было убито. Сотни человеческих трупов валялись не захороненными на земле со всеми их не замоленными грехами. В Бау было слишком много трупов, их просто невозможно было съесть. Их выбрасывали в море, и они плыли по волнам до Вевы, где их выносило на берег. В Бау буквально некуда было деться от сотен и сотен трупов. Их жарили и варили в каждой хижине, их кишки валялись у всех домов, брошенные на съедение свиньям, но и те не могли всего слопать, и внутренности разлагались на жарком солнце. Здесь, в Бау, даже туземцы племени сомо-сомо, которые пришли в гости, наелись человеческого мяса досыта. Некоторые вожди других племен приносили с собой и пищу: на одном плече – уже готовый к употреблению труп человека, а на другом – тушу свиньи. Но туземцы всегда отдавали предпочтение “длинной свинье”, как они называли хорошо приготовленное тело мертвого человека»[178]. Как видим, все просто и вполне материалистично, без затей и всякой мистики.
Так вполне могло обстоять дело и в Европе десятки тысяч лет тому назад.
Другая причина войн – возможно, менее древняя, ибо предполагает ведение сельского хозяйства всех типов: это нужда в территориях. Она красиво и убедительно изложена в таком, например, источнике, как Библия (хотя и здесь с душком каннибализма). Вот к древним евреям и лично Моисею, только-только выходящим из пустыни, где они скитались сорок лет, возвращаются посланные загодя в землю Ханаанскую лазутчики – Иисус Навин и Халев Иефонниин. Они докладывают без обиняков: «Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша; если Господь милостив к нам, то введет нас в землю сию и даст нам ее – эту землю, в которой течет молоко и мед; только против Господа не восставайте и не бойтесь народа земли сей; ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало, а с нами Господь» (Числа, XIV, 7–9. Выделено мной – А. С.). И Господь своим явлением тут же подкрепил эти слова, в которых так явно проскользнул каннибальский архетип.
То есть: одному племени, долгое время мигрировавшему в не самых благоприятных условиях, приглянулась экологическая ниша, занятая другим племенем. Которая была очень, очень хороша. Значит, надо взять ее, а жителей-автохтонов обречь «на съедение». Вот и все, проще некуда. Возможно, не все народы так рассуждали, но уж многие – это точно. А в досельскохозяйственной древности, когда основным источником пропитания была охота и собирательство, проблема территорий вполне укладывалась в общую концепцию биоценоза. Ее вполне изящно изложил в одной фразе Б. Ф. Поршнев: «Как правило, биоценоз насыщен видами до экологического предела, т. е. внедрение нового вида может произойти лишь путем вытеснения им другого вида, сходного по пищевым стремлениям»[179]. Однако мне думается, что поскольку в те времена наша планета была мало населена людьми, угодий хватало, чтобы делить их мирно, обходя друг друга. А особенно пастбищные угодья в более позднюю эпоху скотоводства.
А вот на санскрите слово «война» буквально означает борьбу за захват коров. Угон скота – древнейший промысел (но уж, конечно, не более древний, чем само скотоводство, возникшее в пятом тысячелетии до н.э.) и вполне достаточный мотив для войны. Тем более такой причиной мог быть захват женщин; частый в античном искусстве сюжет битвы кентавров с лапифами из-за дам – тому свидетельство, не говоря уж о мифах и легендах, взять хоть бы Троянскую войну… Впрочем, о таких похищениях ярче всего свидетельствует сам факт кроманьонско-неандертальской метисации.
Отделение скотоводческих племен от земледельцев и племен, ведших комплексное хозяйство, привело со временем к новому витку войн. Ибо внезапные набеги номадов давали им преимущества, коими те, конечно же, пользовались вовсю.
Итак, «золотого века», в коем люди не воевали бы друг с другом, не было никогда. Первобытно-общинный строй не знал классовых войн – это естественно и понятно. Но зато он прекрасно знал войны расовые (кроманьонцы против неандертальцев, например) и племенные. Войны велись поначалу из-за пищи (в том числе, каннибальской), женщин, территорий, возможно иных жизненно важных вещей (вспомним «Борьбу за огонь» Д. Рони-старшего).
Кстати, замечательная книга (дилогия). Очень рекомендую, особенно для подросткового возраста.
Примерно пять-шесть тысяч лет тому назад добавился новый важнейший мотив, изменивший всю историю человечества: захват пленных не ради съедения или жертвоприношения, но в видах рабовладения. Результатом таких войн стал рабовладельческий строй, в котором рабовладельцы были представлены одним этносом, победителем, а рабы – другими, этносами-побежденными[180]. Как следствие, появились и классовые войны: первое документально подтвержденное вооруженное восстание рабов против своих господ вспыхнуло в Египте около 2400 года до н.э.
Крайне важно подчеркнуть, что племенные войны (а все предшествующие классовым вышеописанные типы войн – суть войны именно племенные) не только предшествуют классовым: они их порождают. Классовая борьба вторична по отношению к борьбе этносов. Этнические войны появились с появлением человека и сопровождают всю его историю, но самый класс рабов появился благодаря этническим войнам, поскольку одно племя в ходе военных действий пленило и порабощало другое. Соответственно, восстания рабов были, вместе с тем, восстаниями иноплеменных по отношению к этносу-рабовладельцу масс, то есть – продолжением и разновидностью все тех же этнических войн. Яркий пример – война против римского народа, которую вели под предводительством Спартака восставшие рабы всех национальностей от белых галлов, фракийцев или иберов до черных нубийцев или эфиопов. Развившись со временем в некоторых (не всех) цивилизационных системах в одну из важных движущих сил истории, классовая борьба, тем не менее, сохраняет свое вторичное и подчиненное положение по отношению к борьбе этносов, в том числе наций и рас[181].
Неудивительно, что первые классовые, рабовладельческие общества возникли еще в четвертом тысячелетии до нашей эры именно в районе Передней Азии и Северной Африки, в зоне смешения рас, ведь именно эти земли были насквозь пропитаны атмосферой жестокой вражды со времен Великой Неандертальской войны. Убить, изнасиловать, поработить чужака, с которым можно делать все, что угодно: таково было идейное и поведенческое наследие региона, его credo. Зато свои должны жить свободно и счастливо. Этакий национал-социализм античности… На Севере, в зоне потомков кроманьонца, жили дружней и в рабство родню не обращали. Со временем рабство проникнет и сюда, но гораздо позже и не в таком масштабе.
Бывают, казалось бы, войны и не классовые, и не этнические. Яркий, бросающийся в глаза пример – Тридцатилетняя война в Германии: немцы всех сословий сражались по обе стороны линии фронта. Один и тот же этнос, одни и те же классы. Но – разных вероисповеданий, католики против протестантов. Что же, значит, это была война какого-то третьего типа, религиозная война? На первый взгляд, да (именно так ее и трактовали Ф. Шиллер, М. Риттер, Г. Винтер и многие другие видные историки). Но внимательный взгляд этнополитика увидит иное. Немцы позднего средневековья XII–XIII вв., вслед за итальянцами и англичанами, стремительно развивали капиталистические отношения, что влекло за собой расслоение и раскрестьянивание деревни, рост и обнищание городского населения. В результате в стране накапливались огромные массы людей, не нужных ни городу, ни селу. Какое-то время этот поток устремлялся на Ближний Восток, в крестовые походы. Но к ХIII веку данный канал начал закрываться, сужаться. И тогда немецкие крестоносцы повели людей уже не на Ближний, а на Славянский Восток – «дранг нах Остен»: в Пруссию, Литву и Русь. В 1237 году они высадились на крутом берегу Висленского залива (Фриш-Гаф) и стали планомерно отсекать Пруссию от Мазовии, выстраивая опорные крепости – Бальга, Пройсиш-Эйлау, Инстербург, Георгиенбург, Тапиау, чтобы двигаться затем дальше (литовцы сумели остановить их только на Немане). В 1242 году с немецкой экспансией столкнулись уже Псков и Новгород, и тогда-то и произошла знаменитая битва на Чудском озере. Получив отпор у Литвы и Руси, немцы (Тевтонский орден) вначале полностью колонизировали земли пруссов, а затем, опираясь на ганзейские города, двинулись обратно в сторону Германии вдоль побережья, отсекая поляков от Балтийского моря, выстраивая т. н. «восточный коридор». Обильно заселив новые территории своими соплеменниками-колонистами, они двинулись и в глубь Польши, перемалывая поляков в своей железной мельнице, отнимая у них земли пядь за пядью. Все это были типичнейшие этнические войны: немецко-прусская, немецко-литовская, немецко-русская, немецко-мазовская, немецко-польская… И немцы, без всякого сомнения, съели бы поляков без остатка, как съели они пруссов, а до них – ругов, лютичей, бодричей и др.[182], если бы король Ягелло не вспомнил о славянском братстве и не призвал на помощь литовцев, русских и… татар. На поле между Грюнвальдом и Танненбергом на века решилась в 1410 году судьба немецкого народа, и решили ее три смоленских полка, поставленные в центре обороны и бестрепетно принявшие на себя самый страшный удар орденской «свиньи». Хребет Тевтонского ордена был сломлен, великий магистр убит в роковом бою вместе со всем цветом орденского рыцарства, экспансия немцев остановлена, отнятые у поляков земли возвращены, а Орден превратился в вассала польских королей, утверждавших в должности склоняющих перед ними колени великих магистров. Этнополитический итог произошедшего величайшего события состоял в том, что отныне пухнущий от переизбытка «лишних» людей немецкий народ оказался наглухо заперт в собственных неподвижных границах. Кончилось это тем, чем только и могло кончиться: немцы бросились с оружием друг на друга. Характерно, что первое такое кровопускание обернулось жесточайшей Крестьянской войной (1524-1525), в которой полегли несметные крестьянские массы, затем последовала т. н. Готская война (1567), унесшая избыток горожан и рыцарства. Ну, а поскольку через два-четыре поколения немцев снова расплодилось черезчур много, понадобилось новое кровопускание, которое длилось тридцать лет (1618-1648) и сократило на 85% мужское население Германии (излишек рехнувшихся от полового одиночества женщин потом еще долго догорал в кострах инквизиции). Таким образом, мы видим, что война, на первый взгляд неэтническая, религиозная, братоубийственная – была лишь этнополитическим следствием предшествовавших этнических войн. Я уж не говорю о том, что в ней приняли самое активное участие все окрестные этносы, каждый исключительно в собственных интересах: французы, шведы, поляки, датчане, голландцы, англичане, испанцы, итальянцы и чехи (периоды этой войны так и именуются историками: чешско-пфальцский, датский, итальянский, шведский и франко-шведский). Деньгами в событиях поучаствовали даже русские, поддержавшие шведов. Так что и эту войну, при ближайшем рассмотрении приходится непременно считать этнической …
Интересная интерпретация. Тем не менее, замечу, что братоубийственные религиозные войны -- изобретение именно монотеизма , язычество такой херни не знает. Войн было много, но НЕ по религиозному признаку.
Если этнос живет изолированно, допустим – на острове, как древние исландцы, то воюют между собой его составные части: семьи, роды, кланы. Повод для этого найдется всегда – смотри «Исландские саги». Хотя это не значит, что такой этнос не может стать участником еще и племенной, этнической войны в случае нашествия инородцев (каковой удел достался, например, бриттам в ходе интервенции англо-саксов или англо-саксам в ходе интервенции норманнов, или ирландцам в ходе интервенции англичан). Ну, а если этнос не защищен со всех сторон естественными преградами, он вынужден находиться в состоянии перманентной войны с окружающими его племенами и народами. И чем меньше он имеет природных защитных рубежей, тем больше его жизнь напоминает непрерывную войну, в которой он либо исчезает, либо побеждает. Пример – вся история Руси.
Мотивы войны разнообразились и развивались: имущество, сокровища, деньги, династический престиж, тщеславие и жажда подвигов и проч., включая даже культуртрегерство. Мотивы разнообразились, но метаполитическая суть оставалась неизменной: этнос или его элита стремились к расширению царства своего «Я – могу».
В общем я бы классифицировал мотивы так:
I. За выживание. Сюда входят войны за женщин; за имущество, еду и рабов; за землю и другие ресурсы;
II. За свободу и место под солнцем. Сюда входят, в том числе, национально-освободительные и оборонительные, т. н. «справедливые»;
III. За гегемонию и власть в регионе. Сюда входят и гражданские войны;
IV. За мировое господство. Война этого рода отличается от прочих тем, что никогда не останавливается ни на секунду, меняются только ее субъекты. Ибо если проблемы с женщинами, пищей и свободой можно решить на длительный срок, то окончательное мировое господство недостижимо ни для какого народа в принципе, хотя претенденты на него возникают постоянно. Война за мировое господство есть также, как правило, одновременно война цивилизаций, ибо очередной претендент несет с собой собственную цельную концепцию мироустройства.
Не всегда войны велись в кровопролитных, тем более каннибальских формах. Это зависело от демографической ситуации: переизбыток людей диктовал одну форму, а недостаток – совсем другую. Если Мексиканская долина во времена ацтеков была переполнена людьми (более двух миллионов человек при скудных продовольственных возможностях), если племена, размножившиеся на островах Маркизских или Фиджи, просто некуда было девать, эвакуировать, то неудивительны и та нижайшая цена человеческой жизни, и та взаимная жестокость и ярость в битвах, и то расточительство в отношении людских масс, которые в этих условиях возникли. А вот в высокогорном Тибете, как повествуют нам путешественники, в условиях жесткого дефицита людских ресурсов сложился такой способ разрешения конфликтов (его также практикуют в джунглях т. н. носатые обезьяны), как выход враждующих сторон стенка на стенку с целью взаимного максимального публичного поношения – кто кого перекричит. Кто лучше орет и ругается – вот каким путем достигается победа в этаких войнах. Изредка доходит дело до потасовок, совсем редко до увечий и единичных убийств. Когда однажды в результате подобного столкновения один человек, все же, погиб, то хоронили его с почестями и сердечным сокрушением обе стороны. Людей так мало и жизнь так хрупка, что каждого жалко… Но этот пример – редчайшее исключение на свете. Обычно воюющие стороны не столь сентиментальны.
Средства ведения войны разнообразны и определяются в основном двумя факторами: 1) техническим прогрессом; 2) инстинктом самосохранения, не позволяющим применять средства, способные нанести неприемлемый ущерб применившему их (это именно инстинкт: ядовитые змеи, например, хотя и дерутся порою, но не пускают зубы в ход при этом, а гадюки так даже отворачивают голову и бьются только грудью).
Значение войн, независимо от их формы, испокон веку было настолько велико, что возникли целые народы, чьим основным занятием, образом жизни была война (например, викинги), возникли также военные сословия (казаки), профессиональные воинские группы (пираты, кондотьеры, ландскнехты).
Воюющие стороны никогда не смущались расово-этническими характеристиками противника, никакое расовое братство никогда не останавливало агрессора. Викинги наводили трепет на всю Европу без исключения. В Тридцатилетней войне со всех сторон участвовали исключительно потомки кроманьонца. Характерен также пример евреев, заживо «съевших», то есть уничтоживших без остатка, семь автохтонных народов из таких же семитов, братьев по расе, населявших Палестину, – филистимлян. Что говорить, если кровная вражда, кровная месть кладут порой непроходимую границу даже между родами одного этноса[183]!
Однако первая подобная война «на съедение», на уничтожение – это именно расовая война: Великая Неандертальская война, о которой говорилось в разделе «Раса и этнос». Две древнейшие проторасы – кроманьонцы и неандертальцы – вели непрерывную охоту друг на друга, как на диких зверей. Понятно, что тут имели место многие из перечисленных мотивов: и каннибализм, и захват угодий, и, как неопровержимо свидетельствует палеоантропология, захват женщин. Но накал борьбы, ожесточение, с которым она велась, были очень велики. Настолько, что во всей Европе не осталось ни одного, даже маленького, племени неандертальцев[184]. Полный, так сказать, палеогеноцид.
Откуда такая непримиримость? Можно предположить, и это подтверждают данные современной психологии, что чем ярче выражена оппозиция «свой – чужой», тем ожесточенней протекает конфликт. Ведь «чужих» никому не жалко. Поэтому факт поголовного избиения расово чуждых неандертальцев расово близкими кроманьонцами воспринимается в Европе как победа «своих», «наших» и ни у кого не вызывает морального напряжения[185]. А вот факт столь же поголовного избиения одних белых народов (филистимлян) другим (евреями), да еще с использованием варварских средств массового уничтожения типа обжигательных печей (этакий прото-Освенцим), наоборот, кажется возмутительным.
Почему киргизы насилуют узбечек
О том, как глубоко заложено именно ощущение иноэтничности в самую основу этнических конфликтов (война есть лишь высшая форма их проявления), о том, насколько сам факт иноэтничности является, помимо всех рациональных и иррациональных мотивов, самодостаточным поводом для конфликта, свидетельствует масса любопытнейших материалов. Возьмем в качестве примера наблюдения В. А. Тишкова над киргизско-узбекским конфликтом, изложенные в статье «Анализ этнического насилия в Ошском конфликте»[186].
Нам, европейцам, не очень бросаются в глаза биометрические различия в облике разных монголоидных этносов, «азиатов». Но сами этносы чуют эти различия органически и реагируют непосредственно. Как отметил Тишков: «Одним из парадоксальных моментов в текстах приговоров является часто повторяющаяся фраза „неустановленные лица (или лицо) узбекской (или киргизской) национальности“. Этот не более как судебный стереотип на самом деле отражает глубинно существующую систему различительных характеристик, по которым участники этнического насилия почти безошибочно определяли “своих” и “чужих”»[187]. Действительно: как определили национальность, если лицо не установлено? Чисто визуально и без всяких проблем. Ибо на первом месте стоят именно отличительные черты физического облика (антропологически узбеки и киргизы отличаются расовыми подтипами).
Никаких особых причин для конфликта не было. Судебные разбирательства выявили массовость таких мотивов, как слухи и домыслы об убийствах и изнасилованиях узбеками киргизов, о погромах, драках, воспоминания о подобных конфликтах местного значения, бывших в прошлом. Но все это – лишь неубедительное прикрытие для извечной, глубинной, инстинктивной, иррациональной племенной вражды, которая ярко проявилась в ошских событиях. Напомню, что дело было в Советской Киргизии, где, как и во всем СССР, каждый человек со школьной скамьи подвергался идеологическому воспитанию в духе интернационализма. Но при первой же возможности проявить свою истинную натуру, весь фальшивый «интернационализм» мгновенно облетел с советских киргизов и узбеков, как ветхая шелуха. (Как и со всех иных народов во всех 150 этнических конфликтах, вспыхнувших на постсоветском пространстве с 1987 по 1995 гг.). Вот содержательные примеры:
«Во многих случаях насильники проводили своеобразный допрос на этническую принадлежность избранной жертвы. “Приехав, подсудимые Маматалиев, Усенов, Минтаев, Амиров, Карабаев, Эргешов, Алимбеков и вооруженные ножом и топором Шайдуллаев, а также и другие неустановленные следствием соучастники ворвались в чайхану, при этом разжигая национальную вражду, стали выявлять среди находящихся в помещении людей, лиц узбекской национальности. При этом они унижали национальную честь и достоинство потерпевших Джоробаевой Д. К., Абдураимовой В. А., Эргешовой Э. Р., Эргешова[188] Н.Т. и Маматуханова С., а подсудимый Шайдуллаев при этом угрожал ножом Джоробаевой, Абдураимовой, Эргешовой и Сатимовой, выясняя, кто они есть по национальности” (Дело № 1–57, стр. 2).
В объяснении этого же эпизода потерпевшей Абдураимовой А. есть одна любопытная деталь: “Тогда же подсудимый Шайдуллаев подошел к Джоробаевой приставил нож к горлу стал спрашивать национальность ее, затем угрожая ножом он спросил у нее, тогда она сказала, что „киргизка“, а Шайдуллаев в ответ сказал, что „по виду не видно“” (Дело № 1–57, стр. 8). Эта последняя фраза (как ясно, разговор во многих случаях шел на русском языке, как общепринятом языке общения) свидетельствует о существовании среди киргизов определенного стереотипа – представления о физическом облике членов собственной группы.
В тексте приговора Бишкекского городского суда (процесс состоялся в г. Ош) по делу 7 подсудимых, обвиненных в изнасиловании двух узбечек, записано: “Неоднократно допрошенные в ходе предварительного следствия подсудимые на вопросы следователя: „Совершил ли он изнасилование, если потерпевшие были киргизской национальности?“ – отвечали, что они этого не сделали бы. Так Макомбаев, отвечая на данный вопрос, пояснил: „Во всем виновата драка между киргизами и узбеками. Если бы драки не было, я не был бы зол на узбеков“. Темиркулов был зол на узбеков, т. к. друга избили в Узгене, Маматумаров подумал, что его сестру в г. Узгене, может, насилуют узбеки. Все действия подсудимых в отношении потерпевших вытекали из межнационального конфликта между киргизами и узбеками” (Дело № 1–005, стр. 17. Выделено мной. – А. С.)».
Что ж, согласимся с выводом суда: межнациональный конфликт первичен сам по себе, самодостаточен, он не требует особых причин и объяснений. Так было, так есть, так будет, пока на свете существуют этносы. Всмотримся. Вслушаемся.
«Ночью 6-го июня, когда приехавшие на сельхозработы (сенокос) из города узбечки были захвачены в чайхане киргизскими парнями, на них было одето: на Абдураимовой – светлое платье, спортивная куртка и синтетические спортивные штаны, а на Джоробаевой – халат, национальные штаны и джемпер. Первыми насильственными действиями почти во всех случаях было раздевание и демонстрация обнаженных узбечек. “Что вы с ней церемонитесь, раздевайте, – сказал Усенов, и тогда все начали рвать с нее одежду”, – показала Джоробаева (Дело № 1–57, стр. 9). Иногда намеренная демонстрация обнаженных женщин происходила уже после совершения половых актов. Это уже был акт унижения и удовлетворения любопытства, не связанный с возбуждением. Убив Салиева и изнасиловав в палатке его жену, “затем Бекиев М. К. сорвал с нее оставшуюся одежду и предложил всем присутствующим посмотреть на голую узбечку, стал показывать ее половые органы” (приговор ВС от 11 января 1991 г., стр. 7). Возвращаясь к мотивации и побуждениям насилия в отношении женщин, следует отметить, что совершение непосредственных половых актов было связано сильнее всего с желанием и физиологическими возможностями мужчин (помимо стремления продемонстрировать власть и унизить). Половой акт был важен для мужчин, которые насиловали женщин, с точки зрения их личного “успеха” или “поражения”»[189].
Но ведь насиловали-то киргизы не киргизок, а именно узбечек, хорошо сознавая этнический мотив своих действий! Возможности самоутверждения, предоставляемые конфликтом с «чужими», как видим, ни с чем не сравнимы, и в этом их вечная привлекательность.
Так было всегда. Читая вышеприведенные строки, я легко переношусь мыслью в далекое и близкое прошлое, в отдаленные и не очень местности, легко представляю себе вместо киргизов и узбеков – армян и азербайджанцев, чеченцев и русских, англичан и ирландцев, украинских гайдамаков и евреев, евреев и филистимлян, кроманьонцев и неандертальцев…
Этнические войны отнюдь не привели к взаимоистреблению всех людей на Земле, напротив, ее население заметно растет. Как мы твердо знаем, выжили и размножились все три основные проторасы (некоторые побочные расы – например: гиганты Малакки, Южной Африки или Мексики[190] или карлики «эбу гого» в Индонезии, чей череп был не больше грейпфрута, – улетучились неизвестно куда и почему). (Вообще-то гиганты -- это подделки, а про эбу гого даже в Википедии написано, что это -- фольклор). А вот обо всех этносах, возникших за 30 тысяч лет, этого, увы, не скажешь, от многих не осталось и следа, «погибоша аки обре» или таинственно исчезли, как ольмеки. Даже в историческом времени можно найти множество этнонимов (хоть бы и у Геродота), ничего уже не говорящих уху нашего современника, давно выбывших из списка живых. В доисторические времена таких исчезнувших этносов были, надо думать, гораздо больше. Если сегодня по самым общим подсчетам на Земле обитает свыше 2000 этносов, то в начале нашей эры их было в восемь раз больше, но семь восьмых исчезло неведомо куда[191]. В том числе, немало их погибло в войнах, которые еще недавно какой-нибудь малообразованный гуманист необдуманно назвал бы «братоубийственными». Но это не повод для траурных настроений. Как подсчитали известные специалисты – биологи Харпер и Аллен, за последние 2000 лет бесследно уничтожено 106 видов крупных зверей и 139 видов птиц. Большая часть этого числа – за последние сто лет. И что? Стали ли мы несчастны из-за этого (о легкой грусти я не говорю)? Сильно ли изменили свой образ жизни? Вообще: заметили ли эту катастрофу? Не думаю; все действительное разумно, все разумное – действительно, как гениально сформулировал Гегель.
Итак, война – есть наиболее древний тип межэтнических отношений, всегда занимавший наиболее важное место в существовании этносов. Тип отношений, в котором стремление к расширению коллективного царства «Я – могу» находило самое простое, доступное и действенное разрешение. Тип отношений, уже в незапамятные времена превратившийся в архетип, если не в инстинкт[192]. Фундамент любой коллективной этнической мнемы.
Можно сказать так: стремление разных этносов расширить коллективное царство «Я – могу» есть неизбежность, которая так же неизбежно ведет к конфликту. Поэтому само существование в мире различных рас и этносов является вечной санкцией для вечных войн.
ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: МЕТАФИЗИКА ГЛОБАЛИЗМА
Итак, этнические войны различного масштаба и с различной мотивацией сопровождают всю историю человечества.
Но вот непраздный вопрос: а каковы же мотивы не локальных, а огромных, мировых войн, до которых доросло человечество в ХХ веке и которым суждено в будущем только наращивать масштабы и изощряться в средствах? Что решается в ходе подобных гигантских столкновений? Ведь основные государства, развязавшие и ведшие Первую, Вторую, а тем более – Третью (холодную) мировые войны, вовсе не относились к числу беднейших, задавленных нуждой и готовых на любое преступление ради куска хлеба. Жители этих стран, в т. ч. СССР, имели, в большинстве, пищу, одежду, крышу над головой, мужчинам хватало женщин, территории были достаточны (немцы жаловались на дефицит «жизненного пространства», но на деле плотность населения в Германии заметно уступала таковой, например, в неагрессивной Бельгии). Финал Третьей мировой войны показал, что полное уничтожение, «съедение» противника и даже его грабительская оккупация не входили в планы воюющих сторон или, во всяком случае, не были непосредственной ближайшей целью[193]. Что же заставляло их тратить неслыханно огромные силы и средства на то, чтобы сломать хребет противнику? За что воевали?
Метаполитика отвечает на этот вопрос ясно и однозначно. Коллективное (этническое в данном случае) «Я – могу» не знает и не желает знать границ своих стремлений. Принципиально и онтологически. Все дальнейшее зависит лишь от масштабов арены, на которой эти этнические стремления сталкиваются. В нашем случае – с мировыми войнами – речь идет о всемирной арене. О глобальных амбициях. О стремлении к мировому господству, которое развивается у особенно выросших и усилившихся наций. В этом весь смысл процесса глобализации, о котором стоит поговорить подробнее, ибо в нем раскрывается важнейшая суть мировой истории.
Что есть глобализация[194]
Спорят и рассуждают об этом феномене много (есть даже целый институт проблем глобализации), а в подтверждение его реальности выдвигают, главным образом, четыре соображения:
1) мир становится единым в смысле информационном, в любой точке мира вы подключаетесь к интернету и получаете нужную информацию – и обратно: нечто, произошедшее где угодно, становится тут же известным везде, где угодно;
2) мир становится единым (или почти единым) в смысле финансовом, вы можете, не сходя с места, совершить сделку в любой точке мира, а попав в другую страну – обменять одну валюту на другую или использовать электронные деньги;
3) мир становится единым в смысле разделения труда в процессе создания промышленных и всех иных продуктов, транснациональные корпорации обеспечивают занятость населения, независимо от страны проживания;
4) мир становится единым в смысле быстрого и легкого достижения любой точки земного шара с помощью современных транспортных средств: тринадцать часов полета, и вы хотите – в Нью-Йорке, хотите – на Камчатке.
Отсюда делается вывод о неизбежном полном единстве мира, о его столь же неизбежной конечной однополярности и о существовании некоего единого, якобы, человечества, которому, ясное дело, просто необходим единый центр управления – единое мировое правительство (претендент на роль управляющего центра особо не прячется). Нам внушается мысль, что глобализация неотвратима и необратима и что финал ее – «конец истории» – именно таков, как сказано выше.
Но так ли это все на деле? Нет, не так. Для того, чтобы понять это, надо воспарить над современностью и окинуть взором довольно значительный период истории.
Давайте задумаемся и вспомним: а разве раньше никогда не было такого феномена, как глобализация? Разве впервые перед нами разворачивается некий глобальный проект? Конечно же, в истории человечества бывали и раньше глобальные проекты, и далеко не один раз. Просто все дело в том, что представления о Земле были другими, они менялись со временем, и претензии на глобальность, соответственно, тоже менялись не один раз.
Первый глобальный проект развернулся при Александре Македонском (356–323 до н.э.). Тогда никто еще не ведал и не подозревал, что Земля – круглая, что на свете есть материки Америка и Австралия, о Китае тоже никто еще не имел представления (первое объединение Китая под властью Цинь Ши-хуанди было еще впереди, а большое государство Западная Хань создано лишь в середине первого века до н.э.). Ясно, что никто и не стремился взять под контроль эти регионы. Более того, не все вообще открытые эллинами земли интересовали глобалистов того времени. Ибо под словом «мир» подразумевалась лишь «ойкумена» – очеловеченное, окультуренное человеком пространство. Отправляясь в свой поход, Александр заключил мир с кельтами, скифами, фракийцами и трибаллами. Он отлично знал об их существовании, но интереса к их землям, лежащим на севере, не питал никакого: это были дикие земли, заселенные, с его точки зрения, недочеловеками – зачем было туда двигаться? Ни чести, ни славы, ни реальных драгоценных приобретений, ни культурных открытий. Контроль над миром в то время подразумевал исключительно контроль над древними культурными государствами – и именно туда устремил свои войска Александр: Персида, Египет, Сирия, Палестина, Вавилония, Месопотамия, Сузиана, Парфия, Мидия, Ариана, Согдиана, Бактрия (эллины дошли до Ходжента, Самарканда, Кандагара) и, наконец, венец стремлений – Индия. Вот что такое была пресловутая «ойкумена», вот на что замахнулся Александр, вот каков был масштаб первого глобализационного проекта в истории человечества!
Надо сказать, Александр во многом преуспел. На большей части территории, завоеванной его войсками, на добрых триста лет установился период так называемого «эллинизма», когда ментальной доминантой стала эллинская культура, наука, философия, религия, а административное и военное устройство копировало греческие аналоги. Яркий пример – Египет, где даже династия фараонов Птолемеев, основанная соратником Александра, просуществовала вплоть до Клеопатры, утвердив свой трон в городе, не случайно названном Александрией.
На смену Эллинскому пришел новый глобализационный проект – Римский. К тому времени представления о мире, в том числе окультуренном, весьма расширились (хотя Землю по-прежнему считали плоской), и в сферу латинских амбиций – pax Romana – попали уже и те территории, на которые не приходило в голову позариться Александру: Иберия, Галлия (Циз- и Трансальпинская), Фракия, Германия, Паннония и даже далекий туманный Альбион с Каледонией. Вершиной римского глобализационного проекта стал 146 г. до н.э., когда одновременно пали Карфаген, с которым шла война за мировое господство, и Коринф – последний независимый центр былого эллинского величия. Недаром именно в те годы греческий историк Полибий, заложником живший в Риме, выдвинул идею «всемирной» или «универсальной» истории.
Глобализационным был и Исламский проект в виде Арабского халифата, захвативший территорию размером примерно с империю Александра. Покушались и на большее, на Запад (Испанию так-таки захватили), но наткнулись на сильного противника и вынужденно остановились.
Не меньшими были глобальные претензии Империи франков, но у них было существенно меньше сил, чем у арабов (сарацинов).
О господстве над всем миром мечтали Чингисхан и Тамерлан. Монголам мало было покорить великий Китай и всю Сибирь, они намеревались подчинить себе и Европу, уже преуспевали в этом, и только случай остановил это намерение. Но до земель, на которых некогда раздавались шаги македонской фаланги, они-таки дошли. И Среднюю Азию и даже Индию (в отличие от Александра) покорили. Сомневаться в глобальных претензиях Монгольского проекта не приходится.
А разве не глобальным был некогда замах Священной Римской империи германской нации, включивший в себя не только Испанию, Нидерланды и многие иные страны Центральной и Западной Европы, но и открытую уже к тому времени Латинскую Америку и земли Карибского бассейна?
А Испанский глобальный проект, пришедший на смену Священно-Римско-имперскому в результате ухода со сцены Карла V?
А разве можно забыть Английский (Великобританский) глобальный проект, соперничавший с Испанским до 1588 г. (крушение Великой Армады), а затем, уже в XIX веке, вобравший в себя не только Северную Америку, Австралию, Новую Зеландию, Индию, но и далекие Танганьику и Фолклендские острова, замахивавшийся на Афганистан, Персию, Азербайджан, Южную Африку и Китай? К этому времени основные географические открытия были уже совершены и претензии на мировое господство стали глобальными уже в современном смысле слова. Эти претензии у англичан де-факто погасли в ходе Второй мировой войны, но угольки тлеют до сих пор.
На каком-то отрезке времени Французский глобальный проект затмил Английский; Наполеон, как когда-то Александр, намеревался покорить весь мир и ради этого не только растоптал всю Европу, но завоевал Египет, Сирию, Магриб, отправился в заснеженную Россию…
Мировое господство грезилось и Вильгельму Гогенцоллерну, и Адольфу Гитлеру, оформляя глобализационную мечту немцев.
А Советский проект? Вспомним – в гербе СССР, в самом центре, находился именно земной шар: таков был истинный масштаб коммунистического проекта, всем открытый напоказ. И вся советская утопическая литература, включая диссидентствующих фантастов Стругацких, внушала читателю: ну конечно же, само собой, будущее человечество будет единым (коммунистическим, разумеется), и управлять всем миром будет единое, мудрое и справедливое правительство, в котором будут достойно представлены все народы. Разве мы это забыли?
Сегодняшний проект глобализации (читай: мирового господства) однозначно связан с Соединенными Штатами Америки. Именно эта страна, оставшись на какое-то время единственной сверхдержавой после крушения СССР, пытается сегодня подобрать под себя весь мир, открыто заявляя о том, что имеет свои интересы везде и всюду, в каждом уголке Земли. «Последним сувереном» назвал ее поэтому Бжезинский, не подозревая, что суверен-то как не первый, так, конечно же, и не последний.
Можно было бы перечислять и далее, вспомнив, к примеру, тысячелетнюю империю майя, завоевания инков или турок (сельджуков и османов) и других народов, которым не дано было ни столько сил, ни такого кругозора, чтобы отметиться в истории так, как это сделали вышереченные. Но дело не в том, чтобы скрупулезно перечислить все подобные попытки. Дело в том, чтобы ответить на вопрос: ставит ли современный американский глобализационный проект точку в данном процессе. Вправду ли нас уже посетил конец истории. Или перед нами – лишь многоточие.
Коль скоро мы постигли, что глобализация есть процесс постоянно действующий, циклический, в котором один цикл идет на смену другому, мы можем выделить в нем пять закономерностей, которые помогут прояснить этот вопрос.
Закономерности глобализации
1. Глобализация почти всегда происходит в борьбе двух или более конкурирующих, противоборствующих проектов. Исключения (например, Монгольский проект, практически не встретивший противодействия) крайне редки.
Так, проекту Эллинскому, олицетворяемому Александром Македонским, на деле в течение долгого ряда предшествующих десятилетий противостоял проект Персидский. В ту эпоху он олицетворялся Дарием Третьим, но до Дариев были Кир, Ксеркс, Камбис и другие персидские цари, агрессии которых противостояло эллинское сообщество и борьбе с которыми отдал всю жизнь отец Александра, царь Филипп. Александр лишь сумел добиться решительного перелома в этой затянувшейся борьбе за мировое господство.
Римскому проекту яростно и с переменным успехом (Ганнибал стоял под священными стенами Рима) противостоял проект Карфагенский.
Арабам противостали франки.
Испанцам – англичане.
Англии – Испания, Франция, Германия по очереди.
Франции – Англия.
Германии – Россия (в т. ч. СССР).
России (в обличье СССР) – Америка.
Сегодня мы видим, что Американскому проекту глобализации чем дальше, тем больше противодействует Исламский проект, тоже претендующий на глобальность. За ним вырастает гигантская тень Китайского проекта. А внимательный взгляд различит за этой тенью и Индийский, и Бразильский проекты…
2. Победа того или иного глобального проекта над конкурентом часто бывает полной, иногда молниеносной и от того – безмерно убедительной (вспомним единовременную победу Рима сразу над Карфагеном и Коринфом, или крушение Великой Армады, или Ватерлоо, или безоговорочную капитуляцию Германии, или крах СССР). Какие эмоции распирают грудь победителей!
Но эта победа никогда не бывает окончательной.
Рано или поздно очередной глобальный проект обязательно проваливается, а очередная мировая держава обязательно разваливается – и хорошо, если не хоронит под собой своих создателей, как это произошло с эллинами и римлянами.
3. Развал очередной мировой державы всегда происходит именно и только по национальным границам. В ходе этого развала возникают многочисленные национальные государства. Это легко подтвердить примерами, в том числе из недавнего прошлого (Австро-Венгерская, Оттоманская, Российская империи, СССР и др.). Почему? Потому что в этом проявляется первый закон элит. Его сформулировал еще Гай Юлий Цезарь, и он звучит так: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».
Как только национальные элиты усиливаются в имперском лоне (а это рано или поздно неизбежно происходит, потому что без национальных элит управлять империей невозможно), они неизбежно требуют себе всей полноты власти в своем национальном ареале. И при первой же возможности разрывают ослабевшую империю на куски, потому что лучше быть полновластным владыкой в нищей и коленопреклоненной стране, чем, к примеру, всемогущим членом Политбюро ЦК КПСС, которого в один прекрасный миг могут превратить в лагерную пыль (или триумвиром, или тетрархом, которого в любой момент может отравить на пиру коллега или заколоть наемный убийца).
Сделаю ремарку. Александр Никитич стоит на позиции "против империи", поэтому такое и пишет. Я же (и не только) считаю наборот: в любой империи есть стержневая нация, которая Империю и образует, а то, что империя прирастает другими народами -- следствие экспансии, а не суть империи. Соотв., должны быть постепенная ассимиляция, и управление через местные этнические элиты -- это лишь на начальном этапе. Наглдяный пример: СССР. В самом начале было без этого никак, а вот к 60-м уже надо было бы закручивать гайки, а не давать привелегии. К чему привело -- мы все в курсе...
4. Локомотивом очередного глобального проекта как правило является тот или иной этнос, в силу неких причин размножившийся и усилившийся до тех пределов («критическая масса»), когда он начинает индуцировать пассионарность вовне и предъявлять претензии на мировое господство. Как только он становится в состоянии это сделать, он обязательно это сделает. Но как только потенциал данного этноса физически исчерпывается, надламывается (монголы, немцы, русские), либо сам этнос биологически перерождается (римляне) или раздробляется (англичане), – с ним вместе рушится и весь проект. Таков закон.
Иногда роль локомотива берет на себя этническая химера, когда из двух этносов, находящихся на пике пассионарности, подчиненный этнос выполняет роль тела, подчиняющий – роль головы.
Локомотивом проекта Александра Македонского были эллины (чтобы быть точным – этническая химера: македоняне плюс греки).
Локомотивом Римского проекта – латиняне, жители области Лациум.
Исламского проекта – арабы.
Франкского – франки (германское племя).
Священной Римской империи, а потом Германской Империи и Третьего Рейха – немцы.
Испанского – испанцы.
Великобританского – англичане.
Французского – французы.
Советского – евреи плюс русские (этническая химера).
Американского – евреи плюс англо-саксы (этническая химера).
Китайского – китайцы.
Индийского – индусы.
И так далее.
5. Свои претензии на мировое господство этнос-глобализатор пропагандистски оформляет как некую великую миссию. На витрине очередного глобализационного проекта никогда не вывешиваются грубые материалистические цели поглощения земель и иных ресурсов, захвата богатств и культурных ценностей, эксплуатации побежденных. О нет! Всегда речь идет об экспансии добра. Всегда завоевываемому, покоряемому миру предлагается в качестве награды нечто весьма привлекательное.
Александр Македонский искренне считал, что он несет побежденным народам высший свет истинной культуры. Трехсотлетнее господство эллинизма после его смерти доказывает, что он не очень-то ошибался.
Римляне шествовали по миру, высоко неся идею права («пусть рухнет мир, но торжествует закон!»; недаром высшей наградой было римское гражданство – уравнивание в правах для покоренных народов). Ну что ж, римское право до сих пор лежит в основе законодательства всех развитых стран, теперь уже и России.
Исламисты несли и несут как высшее благо – истину Пророка.
Франки и испанцы – несли истину Христа.
Англичане – идею цивилизации и прогресса, то, что Киплинг называл «бремя белого человека».
Французы – «либертэ, фратернитэ, эгалитэ» (вспомним, что Наполеон первым делом дал русским крепостным свободу; правда, они это не оценили, как и испанские герильеры).
Немцы, в отличие от прочих, никогда ничего позитивного никому, кроме самих себя, не обещали, их претензии на мировое господство всегда были неприкровенны – возможно именно поэтому все их проекты оказывались краткосрочны и плохо для них кончались. Данное исключение подтверждает правило.
Еврейско-русский проект пытался пленить мир восхитительным блеском коммунистической мечты, вечным интернациональным царством изобилия, добра и справедливости.
Еврейско-американский проект – достоинствами демократии. «Америка представляет собой ослепительный свет», – заявил президент Буш накануне вторжения в Афганистан. И в дальнейшем, обосновывая завоевательную миссию американских солдат в разных уголках мира, он неоднократно расшифровывал: свет демократии.
Отделить, где в подобных прокламациях кончается дымовая завеса, а где начинается реальное миссионерство, я не берусь. Да это и неважно, поскольку в любом случае за красивыми словами стоит всегда одно то же: экспансия всех видов и война.
Война глобальная, мировая по форме и этническая по содержанию.
ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ: ОШИБКА КЛАУЗЕВИЦА
Не наличие, а отсутствие конфликта является чем-то удивительным и ненормальным. Р. Дарендорф |
Некогда великий теоретик военного дела Карл Клаузевиц (1780-1831) выдал знаменитый афоризм: «Война есть продолжение политики иными средствами».
Творения Клаузевица приобрели особую популярность в годы, отмеченные для Германии новыми важными условиями. Это, во-первых, долгожданное объединение разрозненных немецких земель в единую империю (1871). Во-вторых – это завершение германского промышленного переворота в 1880-е годы. А в-третьих (и в-главных), это бурный демографический рост немецкого этноса, сопровождавшийся раскрестьяниванием и урбанизацией. С 1870 г. население объединенной Германской империи стремительно росло и увеличилось к 1925 г. на целых 23 млн. человек, составив 63 млн., из которых 70% к 1939 году уже переместилось в города. Немцы сумели не только восстановить популяцию, подорванную Тридцатилетней войной (1618-1648), но и встать в лице имперской Германии на пороге новой войны, в общем-то тоже тридцатилетней (1914-1945).
Европа в XIX веке почти не вела войн, не считая периферийных: Крымской, колониальных, «отдыхая» после наполеоновских потрясений. Но Германия даже и в упомянутых не участвовала. Зато она готовилась к Большой Войне, в которой надеялась взять реванш за-все-за-все: за разгром под Грюнвальдом, за апокалипсис Тридцатилетней войны, за два века униженного, раздробленного состояния, за легкость бонапартовых побед, за то, что мир оказался поделен без немцев и все самые сладкие колониальные куски уже имеют своих хозяев… Но главное – в другом. Стремительное развитие, ощущение неудержимо и безгранично растущей мощи, пассионарный толчок, обусловленный этнодемографически и государственно-политически, – все это естественным образом породило претензию немцев на мировое господство!
Разумеется, первым объектом реванша должна была стать Франция. Не случайно у нас с французами весьма различная хронология: мы отсчитываем начало Первой мировой войны с 1914 года, а они – с 1871. Для нас Франко-Прусская война, начавшаяся в том году и закончившаяся быстрым и полным разгромом Франции[195], – незначительный эпизод мировой истории. Для них – первый акт грандиозной мировой драмы. И в этом они правы.
Франко-Прусская война стала пробным камнем нового немецкого могущества. Немецкий этнос, восстановленный, объединенный после двухсот лет раздробленности – и воодушевленный этим объединением, стремительно растущий, обрел, вместе с единым государством, огромную энергию: энергию новой нации. Запретив своим подданным эмигрировать, Вильгельм заклепал предохранительный клапан на этническом котле; страна стала разбухать от молодых здоровых поколений; армия стремительно росла. Ощущение безграничной силы, переполняющей все народные жилы, вело немцев к тому, что Гумилев назвал бы «пассионарным взрывом». Немецкий этнос, как налитый соком и полный зрелых семян переспелый плод, готов был лопнуть от избытка сил – бросить вызов всем окрестным народам.
Казалось бы, война против всех на несколько фронтов, которую повела в итоге Германия, – безумство, строго-настрого запрещенное всеми учебниками военной науки. Но ведь немцы повторили эту классическую ошибку дважды за какие-то неполные 30 лет! По глупости? Нет. От ложного чувства всемогущества. Причина упорного наступания на смертельно опасные грабли была одна: небывалый демографический подъем, переизобилие человеческого топлива, годного для военной топки. Запомним этот момент для дальнейшего и вернемся к основной теме.
Итак, в то время, как все остальные европейские страны предпочитали на театре Европы действовать дипломатическими, а не военными методами, Германия готовилась к войне. И как готовилась! Об этом лучше других сказал Е. Н. Трубецкой:
«Тот доведенный до конца государственный абсолютизм, который ужасает нас в Германии, есть прежде всего абсолютизм военный; он неотделим от лозунга „все для войны“, ибо именно во имя этого лозунга государство требует для себя полного, неограниченного владычества не только над телами, но и над душами, над самой совестью личности. У нас это – пока только лозунг военного времени, до таких крайних последствий не доведенный и постольку в условиях настоящей мировой борьбы действительно вытекающий из долга перед родиной. Но в Германии, которая готовилась к войне сорок три года, это был уже издавна лозунг мирного времени. Мы видим в ней яркий образец страны, которая в течение десятилетий жила для войны, подчиняла ей всю свою жизнь и политическую, и промышленную, и духовную. Каждая немецкая фабрика приспособлялась к тому, чтобы стать в случае нужды филиальным отделением завода Круппа; всякая школа воспитывала и дрессировала для войны; весь государственный и общественный механизм строился на началах военной дисциплины; и, наконец, вся умственная жизнь была как бы подготовлением ко всеобщей духовной мобилизации. Отсюда то превосходство немецкой подготовки и техники, которое обнаружилось в начале этой войны. Отсюда же – и этот отталкивающий духовный склад, поразивший мир, – духовный склад народа, для которого война заслонила всякие другие цели существования»[196].
Статья Трубецкого увидела свет в 1917 г., когда до конца той войны оставалось еще два года. Но текст русского мыслителя содержал в себе зловещее пророчество, далеко, быть может на столетия, выходящее за пределы переживаемого катаклизма и сбывающееся с удивительной точностью вот уже почти сто лет. Он писал:
«На мир надвигается эпоха величайшего соблазна. В начале настоящей войны еще можно было тешиться иллюзиями о том, что данная война будет последней. Но теперь стало очевидным, что она – только начало того всемирного грозового периода, когда новые грозы будут рождаться из испарений предыдущих гроз. Весь мир раскололся надвое и никакими человеческими усилиями нам не заделать этой трещины. Уже теперь, во время войны, обозначились два резко враждебных лагеря, на которые разделятся народы после войны. “Война после войны” уже стала ходячим лозунгом, и авторитетные выразители общественного мнения всех стран заранее высказывают решимость подчинить ей всю экономическую жизнь. Да как же им и не готовиться, когда обнаружилось, что самый мир народов на деле – лишь скрытая война, которая всякому неподготовленному грозит гибелью. И нет ничего нейтрального в этом мире-перемирье, ничего, что не было бы отравлено заранее грядущей войной. Промышленные успехи противника, рост его населения, все это грядущие боевые опасности. Его фабрики – потенциальные орудия смерти, его наука и умственное развитие – угроза нашего собственного истребления.
Мы должны готовиться к тому, что и у нас лозунг “все для войны” может стать лозунгом мирного времени. И готовиться к войне грядущей будут не “так себе, между прочим”, как готовились к войне настоящей, ибо страх перед противником возрастет. Будут готовиться с напряжением всех сил, ибо к этому вынудит напряжение противника; и, в пределах самозащиты, эти заботы оправданы, вынуждены»[197].
Именно так все и случилось: окончание Первой мировой войны послужило прологом ко Второй; окончание Второй заложило фундамент для Третьей («холодной»); крах СССР не положил конец эпохе глобальных противостояний, как надеялись глупцы, а лишь обозначил смену основных противников, соперничающих за роль глобального лидера, «последнего суверена», за мировое господство. Глобализация – бесконечный спектакль, в котором все роли неизменны, меняются лишь исполнители.
Но вот что интересно: несмотря на то, что последствия поражения в новейших крупномасштабных войнах носят вполне «горячий» характер, включая колоссальные человеческие потери, сами такие войны стремятся быть «холодными». Главную роль в них все больше играют уже не обычные вооружения (пусть даже высокоточные дистанционные), а новые виды оружия: экономическое, демографическое, информационно-психологическое. И эта тенденция, отчасти тоже предсказанная Трубецким, явно будет преобладать в обозримом будущем. Ведь потери для побежденных и выгоды для победителей в таких, якобы бескровных, войнах нисколько не меньше, а то и больше, чем в обычных, кровавых. Изменились методы войны, но не мотивы, не цели, не результаты.
Пример сказанному – судьба Советского Союза (и всей социалистической системы), на территорию которого не вступил ни один вражеский солдат, не упала ни одна вражеская бомба, а последствия с 1990 года наступили в точности такие же, как при сокрушительном разгроме в обычной, «горячей» войне, включая утрату территорий, разгром армии и экономики, уничтожение миллионов жителей, установление колониального типа хозяйствования, вывоз наиболее ценных ресурсов, в т. ч. людских, и т. д. и т. п.
Произошедшее с СССР заставляет и позволяет заново оценить философский смысл войны как таковой.
Сегодня можно утверждать: Клаузевиц ошибся. Его формулу нужно вывернуть наизнанку. Не политика (читай: дипломатия) определяет содержание международных отношений, выливаясь порой в войны – как бы по необходимости, когда дипломаты не находят компромисса. На деле все обстоит прямо противоположным образом. В паре «война – политика» первая является ведущим, а вторая – ведомым. Мы нисколько не изменились с тех пор как кроманьонец покончил с неандертальцем на территории Европы. Война – первична; именно она, а не дипломатия является истинным образом действия народов, оборачиваясь дипломатией лишь по необходимости, когда стороны не смеют применить вооружения и вынуждены одеть маску миротворца[198].
Остроумный афоризм Клаузевица должен читаться с точностью до наоборот: «Политика есть продолжение войны другими средствами».
ОСНОВНОЙ ТИП МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ (Окончание)
Почти все виды живут на счет других видов или сами служат им добычей. Чарльз Дарвин
Алчные аппетиты древних монархов ничуть не уступали Рудольф Итс |
Предвижу возражения: а при чем тут народы? Воюют-де цари, правительства, режимы, государства, а народ бы и рад на печи сидеть, да его мобилизуют, не спрашивая. Сталкиваются-де социальные системы (капитализм – социализм), идеологии (фашизм – коммунизм), религии, экономические интересы элит и т. д. А народам-де все равно, фашизм или коммунизм: хрен редьки не слаще. И т.д. Таких толкователей, искренних либо лукавых, не видящих, не желающих видеть или умышленно прячущих от нас этнический характер войн (в том числе порой гражданских, как в России), – легион. Что им ответить?
1. Народ и никто иной создает (или не создает) потенциал – в первую очередь, демографический – который позволяет вести войну. Иногда этот вопрос – создал/не создал – можно решить только эмпирически. Если у правителя есть в характере авантюризм, он так и поступит[199].
Соответственно, в победоносных войнах проявляется этническая мощь и величие, что, естественно, служит повышению самооценки этноса, закладывается в коллективную мнему с положительным знаком и подвигает этнос к продолжению удачного опыта, заставляя мириться с издержками и даже людскими потерями. Победа – есть удостоверение жизненных сил этноса, а за такое удостоверение не жаль и заплатить. «Мы победили!» – это важная веха для многих поколений, пока победивший этнос вообще жив. А если он, к тому же, еще полон жизненных энергий, то вывод делается прямой: «Мы победили тогда-то, победим и сейчас, и впредь!». Можно утверждать, что этносы самоопределяются, растут и крепнут в непрерывной этнической войне с начала времен – и именно благодаря ей.
2. В том случае, если война носит для этноса оборонительный характер, она действительно требует от него напряжения всех сил, ибо каждому более-менее понятно, что значит «милость победителя». У меня, например, нет никаких сомнений, что Великая Отечественная война была для русских справедливой, оборонительной, во всех смыслах народной войной, и что клич «Вставай, страна огромная!» был совершенно уместен.
То же касается национально-освободительных войн, целый каскад которых состоялся в течение ХХ столетия. Понятно, что все они относятся к разряду войн этнических.
3. Идеологии и религии могут духовно оформлять массовые народные движения, даже чрезвычайно их усиливать. К примеру: идеология национал-социализма («фашизма») несла в себе гигантский потенциал этнической мобилизации. И успешно использовалась с данной целью и в Италии, и в Германии, и в Венгрии, и в других странах. А вот идеология коммунизма, напротив, принципиально антинациональна, она направлена на разрушение этнической солидарности по классовым соображениям, и именно поэтому умный правитель Сталин, готовясь к великой войне, уже с 1934 года санкционирует введение в пропаганду русских национал-патриотических мотивов и, напротив, фактически нейтрализует влияние идей Коминтерна в СССР.
Однако сами по себе ни религии, ни идеологии не создают потенциал, позволяющий вести и выигрывать войны. Как ни важны были призывы римских пап к крестовым походам, но нужны были огромные людские контингенты, вырванные из родной почвы с корнями, чтобы осуществить эти далекие и рискованные походы. Такие контингенты усиленно формировались в Западной Европе «сверху» и «снизу», с одной стороны – за счет лишенных наследства младших сыновей сеньоров[200], а с другой – за счет обезземеленных в ходе начавшегося раскрестьянивания, а также бегущих от прелестей крепостного права крестьян и уже наплодившихся в избытке обездоленных городских низов. Нужен был только красивый предлог, чтобы с воодушевлением двинуть эти массы в смертный бой за новую жизнь – и папы его дали.
Подобных примеров, говорящих о вторичности идеологий и религий в деле ведения войны можно было бы привести много, но именно грандиознейшие в истории Первая и Вторая мировые войны очень отчетливо демонстрируют свой этнический характер, что позволяет вновь и вновь говорить о том, что в основе войн лежит столкновение этносов, их коллективных царств «Я – могу!». В первую очередь это видно уже из того факта, что инициатива оба раза исходила от Германии при огромном энтузиазме всех немцев, оба раза была направлена против славянства (вначале это были сербы и русские, затем – чехи, поляки и русские) и против французов, а окончилась оба раза тотальным унижением и ограблением именно немецкого народа. Да и вообще перед нами – ярко выраженная битва народов, в которой оказались разгромлены немцы, турки, венгры, румыны, итальянцы и японцы, расстались с былым имперским могуществом англичане, много приобрели славяне и американцы, а больше всех – евреи. И т.д.: тот или иной результат мировые войны принесли всем народам, даже тем, что формально в них не участвовали.
Но дело не только в этом.
С Первой мировой все обстоит достаточно ясно – вспомним вышеприведенный яркий текст Трубецкого. Но вот вокруг Второй мировой нагромождено такое количество лжи, что этнический характер войны за нею полностью исчезает. Разгребем эту ложь и выявим этот характер.
Во-первых, нам навязывали со школьной скамьи мысль о том, что это была смертельная схватка двух систем: загнивающего, агонизирующего капитализма и прогрессивного социализма. Но это неправда, ибо, с одной стороны, и в Германии и в СССР был провозглашен социализм (хотя по-разному трактуемый и осуществляемый), а с другой стороны – в борьбе народов против Германии объединились отнюдь не страны социалистического лагеря, которого тогда и не было, а Советский Союз – с такими акулами империализма, как Англия и США (разбитая сразу и в лоск Франция не в счет). Так что войну вели не «социальные системы», а именно этносы: немцы и их сателлиты с одной стороны, русские (и их сателлиты), англичане, небольшая часть французов под руководством де Голля, а также польские и сербские партизаны – с другой. Американцы людской силой в войне практически не участвовали, хотя получили львиную долю Победы.
Гитлер никогда не сомневался, что ведет именно этническую войну, только иначе публично трактовал ситуацию этой войны. Он до конца утверждал (например, в своем «Завещании»), что немецкий народ борется на два фронта, но против единого врага – евреев: против еврейского капитализма (Англия, Франция, США) и против еврейского коммунизма (СССР). И, таким образом, против мирового еврейства вообще. Доля истины в этом была, особенно что касается Англии и США, но только доля. Ибо советский строй с середины 1930-х практически утерял еврейский характер, во что Гитлер упрямо не хотел верить. Кроме того, предполагать за союзом СССР и США некий единый еврейский субъект тоже было неверно, и ход событий подтвердил это уже на исходе войны, когда США продемонстрировали нам дубину атомной бомбы. Да, в конце концов, и сам Гитлер никогда, начиная с «Майн Кампф», не скрывал, что именно экспансия немцев на славянские земли – его главная, заветная цель, основная задача на ближнюю перспективу. Особенно ярко представления фюрера о чисто этническом характере войны проявились в одной из его самых больших ошибок за всю войну. Я имею в виду Дюнкерк, когда, молниеносно сокрушив практически всю действующую армию англичан, Гитлер затем ограничился отъемом военной техники, а весь личный состав преспокойно отпустил обратно в Англию. Сравните этот исход с чудовищной судьбой польских или советских военнопленных! А почему фюрер так поступил? А потому, что благоговел перед английской нацией как перед образцовыми арийцами, боготворил расовые сочинения англичанина Хьюстона Чемберлена, мечтал еще в «Майн Кампф», как разделит Советский Союз между немцами, англичанами и японцами, считал объявление войны Англией Германии вполне исправимым недоразумением и надеялся на скорый сепаратный мир с ней по основаниям расовой солидарности (почему и заслал туда Гесса). Эта ошибка обошлась главному немецкому романтику и его народу очень дорого, ибо, как мы знаем, расовая солидарность в этнических войнах – непозволительная роскошь.
Во-вторых, нам преподносили и преподносят эту войну как реакцию прогрессивного человечества на очень плохую идеологию фашизма. Все люди доброй воли возмутились-де и встали на пути фашистского зверя. (С этой концепцией, правда, возникают периодические сложности, поскольку многие не хотят видеть в русских – людей доброй воли.) Это и вовсе смешно. Гитлеру аплодировали до поры до времени все страны мира и даже международные еврейские организации в Европе, Америке, самой Германии и Палестине. И все ему спускали с рук: ввод войск в Рейнскую зону, аншлюс с Австрией, захват Судет, Богемии, Моравии и Клайпеды-Мемеля и т. д. (см. мою статью «Уроки Гитлера»). И аплодировали бы и дальше, если бы не «хрустальная ночь» (ноябрь 1938), после которой не только германское, но и все мировое еврейство разом потеряло всю собственность в Германии и в результате «эту страну» стало «не жалко». Ибо и захват Польши, и, тем более, война с СССР никого бы в мире не огорчили, а наоборот, всех бы вполне устроили. Но после такого удара по еврейскому карману Германию следовало «наказать», и евреи, по признанию Чемберлена, втянули – неожиданно для всех – в войну Англию. А там и Америку. Что лишний раз подтверждает этнический характер войны, которую Гитлер действительно развязал на нескольких фронтах: французском, еврейском, славянском…
Фашистская Германия была разгромлена и жестоко разграблена, унижена, разорвана пополам, обезглавлена, поставлена на колени, духовно порабощена – словом, «наказана». Фашистская Италия – побеждена, но не разграблена, вообще пощажена. А вот фашистскую Испанию и Португалию вообще никто и пальцем не тронул! Великий и ужасный Франко, фашистский диктатор, правил страной, пока самому не надоело, умер в своей постели, его чтут на родине и бюст ему воздвигнут в израильской Хайфе. А ведь именно гражданская война в Испании послужила разминкой и репетицией для всех основных действующих лиц Второй мировой. И сама Испания приняла активное участие в войне, направив в Россию немало людей и боевой техники: так называемая «Голубая» (из-за цвета формы) дивизия воевала и активно грабила у нас под Новгородом и Псковом и т. д. Почему же никто не наказал фашистский режим, фашистскую страну, фашистского диктатора[201]? Куда смотрели люди доброй воли? (Про фашистскую, но не воевавшую Португалию Салазара я уж и не говорю.) Нет, эта версия тоже не годится.
Но наиболее распространенной версией о причинах войн является, в-третьих, марксистская версия о столкновении экономических интересов элит разных стран. «Империалистический передел мира», – вот, якобы, первопричина войн XIX и ХХ вв., в частности. А поскольку роль еврейства в составе экономических элит разных стран уже во времена Карла Маркса была весьма велика, он сам договорился до тезиса: «Противоречие между политической властью еврея на практике и его политическими правами есть противоречие между политикой и денежной властью вообще. В то время как по идее политическая власть возвышается над денежной властью, на деле она стала ее рабыней»[202]. То есть, еврейский денежный мешок диктует королям и президентам, странам и народам всю линию политического поведения. Отсюда уже рукой подать до популярной, но совершенно ложной идеи: уничтожьте-де еврейский капитал и вы избавите человечество от войн.
В действительности все не так-то просто: спрашивается, кто же и по каким мотивам вел войны до формирования «мировой закулисы» и вообще национальных финансовых элит?
Или: возьмем опять-таки Вторую мировую войну. Кто объявил войну Германии? Англия, за ней Франция. Стало быть, по марксистской логике, в этом состоял интерес экономических элит данных стран. А поскольку в итоге именно они оказались в числе стран-победительниц, то эти страны и их элиты должны были бы веселиться, подсчитывая баснословные барыши и всяческие выгоды. Так ли это? Нет, все как раз наоборот.
Больше всех пострадала развязавшая войну Англия. В сущности, в итоге было двое «главных побежденных»: Германия и именно Англия, которая вошла в войну могущественной мировой империей, а вышла жалким обсоском с подорванной экономикой, растеряв все свои военные базы по всему миру, будучи вынуждена открыть свои внутренние колониальные рынки, вся в долгах, как в шелках. И дальнейший ее путь непрерывного ужимания, утрат, экономического и демографического падения, а затем и «обратной колонизации» – есть путь побежденного, проигравшего, есть жестокое, но справедливое наказание за самонадеянность. История ленд-лиза, «американской помощи», детально рассказывает, как Англия должна была расплачиваться за свою опрометчивость сначала золотом, после – военными базами, после – рынками… Черчилль, вечный должник еврейских банкиров, столкнувший родину и мир в безумную кровавую катастрофу, вопил от ярости, но вынужден был идти на все условия Рузвельта и Трумена.
Франция отделалась легче. Она не потеряла почти ничего, сравнительно с Англией и СССР, ее повседневная жизнь под оккупацией мало отличалась от довоенной, ее культурные ценности остались нетронутыми, экономика не была разрушена. Людские потери? Военные – несопоставимы с Первой мировой. Поэтому Первая мировая имеет для французов колоссальное значение, это «настоящая», «великая» война, а Вторая – всего лишь «странная» война. Первая во французском исчислении длилась с 1871 по 1919 гг. – сорок восемь лет. Вторая пролетела за сорок пять суток. Что до еврейских людских и экономических потерь во Франции, то это еще вопрос, как они сказались на состоянии французской экономики. Оказавшись в числе стран-победительниц исключительно благодаря личному авторитету и связям де Голля (в историю вошел изумленный возглас Кейтеля, увидевшего вдруг французскую делегацию во время подписания Акта о капитуляции: «Как, и эти здесь?!»), Франция мало что выиграла в материальном смысле от войны. Ее более чем скромный профит соответствовал более чем скромному вкладу в Победу, что в то время сознавали все.
Об интересах «экономических элит» СССР мы не говорим за отсутствием оных элит, а для Советского Союза в целом захват Восточной Европы обернулся, скорее, расходами, нежели доходами. Мы никогда не умели быть колонизаторами.
Иное дело Америка. Ее элиты (в том числе еврейская), да и вообще страна в целом как таковая, оказались в огромных барышах. Собственно, главный выигрыш состоял в том, что США по-настоящему сделались сверхдержавой. Но это был выигрыш не воина, а купца, расчетливого биржевого игрока, который и в войну-то вступил, когда дело уже шло к финалу, предопределенному смертельным немецко-русским противостоянием. Потери США были минимальными (для сравнения: на 1 убитого американского солдата приходится 107 убитых советских воинов), приобретения – максимальными. Если у Бжезинского есть хоть какие-то основания именовать Америку «последним сувереном», то причина этого – Вторая мировая.
И, конечно, выиграло (морально и материально) мировое еврейское сообщество; выиграл, колоссально, Израиль; выиграли еврейские экономические элиты, это уж точно по Марксу. Но для евреев эта война носила по меньшей мере странный, двоякий характер; недаром они решали в ней свои масштабные, но противоречивые задачи и воевали по обе стороны фронта (только в армии вермахта – свыше ста тысяч). Снимать ответственность за войну с немцев и возлагать ее полностью на евреев, как это пытался делать Гитлер и как это порой делается у нас, мне кажется совершенно неисторичным. Просто евреи сумели извлечь выгоду из мировой катастрофы – ну и молодцы; а мы – нет, ну и зря. И марксистский подход тут ничего не объясняет.
Остается, как и было сказано, этническая версия. Правда в том, что немцы и в 1914, и в 1939 году могли и хотели воевать, они полвека готовились к войне, рвались к ней, вели ее в высшей степени осознанно и национально-солидарно. Войны хотели круппы и тиссены, но ее жаждали также и рабочие, и крестьяне, и молодежь, и военные. Очень характерна та капитальная ошибка, которую совершили советские горе-идеологи, чьи мозги были нафаршированы идеями Коминтерна. Они вообразили, будто одетые в шинели немецкие рабочие и крестьяне воткнут штыки в землю, а то и обернут их против своих же немецких капиталистов-эксплуататоров по соображениям классовой солидарности с рабоче-крестьянским советским государством. Ход событий опрокинул эти глупые предрассудки и предельно обнажил этнический характер войны: на нас обрушился цельный, единый, сплоченный немецкий народ, отлично осознавший собственные этнические цели и задачи войны. Ему была обещана роль господина в масштабах всего мира, и он с энтузиазмом устремился к ней изо всех сил.
И совершенно не случайно главным противником немцев оказались именно русские, также в течение длительного времени переживавшие бурный демографический рост: с 1890 по 1913 гг. население России увеличилось со 100 до 150 млн. человек. Тенденция сохранялась и в первые десятилетия Советской власти: в 1929 году СССР обгонял по темпам прироста населения Францию – в 22 раза, Англию – в 5,5, Германию – в 3,6. «Встречный пал» немецкой и русской пассионарности, немецкого и русского глобальных проектов, наглядно предстает в свете этих цифр как абсолютная неизбежность. Коса нашла на камень. Мы победили и получили тот самый важный приз, к которому так стремились немцы и Гитлер: жизненное пространство (все, что причиталось СССР по гениальному пакту Молотова-Риббентропа, плюс Восточная Европа, Восточная Пруссия, Бессарабия и Буковина).
Обратим внимание еще на некоторые важные моменты.
Во-первых, среди сателлитов Германии – на первом месте Италия, далее, по степени значимости, я бы поставил Турцию, Финляндию, Норвегию и Венгрию. Сами немцы объединились, обрели единое государство и стали нацией в 1871 году, итальянцы прошли эту же фазу в 1860, норвежцы отделились от шведов и стали суверенной нацией в 1909, финны, как и венгры, стали самостоятельны и суверенны в 1918 году, турки в результате национально-освободительной революции обрели Турецкую Республику в 1923. Перед нами – все сплошь только молодые, недавно образованные нации, переполненные энергией, которую дает обретение такого статуса. Налицо очевидная причина повышенной пассионарности, проявленной, как это часто бывает, через агрессию.
Во-вторых, уясним для полноты понимания этнополитической сущности войн, что Вторая мировая война явилась кульминационной точкой в летописи славяно-германских отношений. А если говорить в этнополитических терминах – в полуторатысячелетней истории суперэтнического противостояния. Об этом прекрасно написал А. И. Казинцев в книге «Россия над бездной: дневник современника» (М., 1996), к которой я отсылаю читателя. Здесь лишь только напомню, что после разгрома немцев все славяне крупно выиграли. Было создано новое славянское государство Югославия. Украинцы получили Западную Украину. Белорусы – Западную Белоруссию. Чехи – Судеты, откуда были изгнаны, наконец, все немцы, а также мирно присоединенную Словакию. Поляки – также очищенную от немцев Силезию, ганзейские города, часть Восточной Пруссии и др. Литовцы – Клайпеду (Мемель), Виленский край. Русские – самую лакомую часть Восточной Пруссии с Кенигсбергом…
В-третьих, никакой итог войны не бывает окончательным, если побежденному народу (например, немцам после окончания Второй мировой или русским после окончания Третьей) в целом сохранена жизнь. Ибо по итогам войн меняется не только политическая карта мира, но и соотношение сил и интересов. В результате зачастую вчерашние союзники становятся противниками и наоборот. Это усиливает роль политических средств в этнических войнах, но не только не уничтожает, а еще и стимулирует сами войны[203].
Итак, мы ясно видим, что ни борьба социальных систем, ни борьба идеологий и религий, ни борьба экономических элит не являются первопричиной войн и не должны ее заслонять. Воюют не системы, не идеи, не деньги. Воюют народы, люди одной породы, организованные в общества, воодушевленные мыслью и верой, экипированные по своим средствам лучше или хуже. И победа в войне – это, в первую очередь, победа качества народа. Не случайно древние говорили: один на один перс может одолеть эллина; исход схватки десять на десять предсказать трудно; но тысяча персов всегда побежит от сотни эллинов и будет разгромлена. Воистину так.
Добавлю, однако, примечание: это всё верно исторически, но в современности имеется такой феномен, как глобализм, и войны организует уже он как минимум частично. И таки да -- используя при этом нациоанльные разногласия в том числе.
Все вышеописанное мироустройство представляется мне разумным (в гегелевском смысле) и справедливым, полностью согласуется с диалектикой и теорией дарвинизма. Таким образом, овладение наукой этнополитикой становится необходимым условием выживания и победы народов в грядущих «холодных» или «теплых» войнах.
Ну фи. Гегеля вмести с диалектикой -- нафиг, а дарвинизм как теория -- это вовсе не так называемый "социал-дарвинизм".
Этническая война – народная война
Но вот вопрос, лежащий на поверхности: а точно ли все войны без исключения ведут сами народы? Точно ли их первопричиной всегда являются осознанные или неосознанные этнические, племенные цели и интересы?
Нет, конечно. Выше мы говорили о генезисе войн, об их вечной основе и подоплеке, об их скрытой сущности – о норме, словом. Но нет нормы без исключений. В частности, речь может идти и об антинародных войнах, продиктованных, к примеру, династическими соображениями (одна из важнейших издержек монархии)[204]. Это легко проиллюстрировать на примере России.
Русский этнос, будучи живым, предприимчивым, многодетным и сильным, всегда вел активную экспансию во всех направлениях, кроме западного. Мы сами, без приглашений и понуканий, устремлялись на Север, на Урал, в Поволжье, в Сибирь, в Дикое Поле, на юг… Это было народное движение. И русское правительство, если вело военную поддержку этой народной экспансии в данных направлениях, получало в итоге добротный результат многовековой прочности. Эти завоевательные войны – с югрой, вогулами и остяками, с татарами Казанского, Астраханского, Сибирского, а там и Крымского ханств, с народами северокавказского предгорья, с турками Прикубанья и Приазовья – были войнами народными в обоих смыслах, то есть, во-первых, этническими, а во-вторых, вершившимися в интересах всего русского народа в целом. При этом царское правительство каждый раз самым тщательным и всесторонним образом рассматривало возможные территориальные приобретения с точки зрения национальных русских интересов: не только Сибирь, но и Малороссию присоединяли со всей ответственностью, рассчитывая ресурсы, неторопливо взвешивая все ближайшие и отдаленные последствия такого шага.
Добавлю важный нюанс: не буду ухожить в подробности, но тут войны хавоевательные лишь формально, по результату. При этом причины -- оборонительные. Принципиальное отличие от Запада, где "ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать" -- вполне нормальная причина войны.
Так, в общем и целом, было до тех пор, пока на русском троне сидели русские цари. Включая даже европоцентричного Петра Первого, ведь войны, ведшиеся им в Прибалтике и на Юге, продолжали именно вышеописанную традицию.
Однако, когда на троне появились носители русской фамилии «Романовы», не имевшие в жилах русской крови или имевших ее слишком мало, к подобным народным войнам добавились войны династические, которые смело можно назвать антинародными (здесь приятным исключением явился лишь великий государь император Александр Третий, вообще не ведший войн).
Ложно понятый династический интерес, начиная с Екатерины Второй, вступил в противоречие с интересами и стремлениями русского этноса, что привело не только к огромным и бессмысленным русским человеческим жертвоприношениям, но и заложило страшные мины замедленного действия под всю русскую государственность. Собственно, русский народ расплатился утраченным статусом нации именно за династические притязания своих немецких господ.
Катастрофическим по своим последствиям безумием был первый же раздел Польши (Екатерина Вторая) с последуюшим созданием Царства Польского в границах России (Александр Первый). Ведь так, во-первых, был уничтожен естественный буфер между русскими и агрессивной Европой, что аукнулось нам уже при Наполеоне (вторично эту ошибку повторил Сталин); во-вторых, нам силком сунули в объятья страшнейшего смутьяна и революционера, что икнулось нам, образно говоря, Пилсудским и Дзержинским в 1917-1920 годы и далее; а в-третьих, мы приняли в согражданство миллионы евреев, бедственные последствия чего вообще неисчислимы.
Примечание: в отличие от автора, я не вижу ничего негативного в деятельности Дзерджинского, исходя из условий того времени.
Захваченная между делом Финляндия (начала Екатерина Вторая, продолжил Александр Первый) тоже не пошла нам впрок. Чего стоит только огромная зловещая роль финнов в революциях 1905 и 1917 годов! А русско-финская война 1939 года, обернувшаяся нашей пирровой победой, а затем – убийственной блокадой Ленинграда? А ведь русские никогда не вели этнических войн с финнами, предпочитая их втихую ассимилировать[205]. Недаром финский эпос «Калевала» вообще не содержит упоминаний о фино-славянских вооруженных конфликтах: их не было. Царям бы и Сталину учесть этот факт… Но нерусский Сталин, к сожалению, унаследовал имперские традиции поздних Романовых, за что неминуемо наступила поздняя, но жестокая расплата. Так, опрометчивый захват в 1939 году Львовщины, уже тогда бывшей эпицентром начавшегося украинского этногенеза, аукнулся нам потерей всей Украины…
Польшу и Финляндию нам удалось удерживать всего немногим более ста лет, после чего пришлось отпустить, причем уже необратимо, нажив себе в их лице, о-о-очень мягко выражаясь, недоброжелателей.
Глубоко ошибочным было завоевание Закавказья (Николая Первого не зря титуловал «дураком» его собственный внук – мудрый царь Александр Третий), а также Туркестана. Мы так и не смогли переварить эти заглоченные второпях куски, они встали нам поперек горла, и их пришлось завоевывать вторично, но рано или поздно мы все равно были вынуждены их исторгнуть. И неудивительно. Ведь экспансия царских войск и администрации не сопровождалась, не поддерживалась народной экспансией, массовой колонизацией[206]. У народа не было для этого ни сил, ни желания. К чему же были столь кровопролитные жертвы?
Нельзя не вспомнить здесь о том, что именно Закавказье – грузинские меньшевики, армянские дашнаки, азербайджанские мусавватисты – приложило максимум усилий для развала царской России. А сколько пламенных революционеров дали нам эти территории, и каких! А как финансировали революцию и конкретно большевиков, предвкушая падение монархии и отделение своих республик, нефтяные магнаты Баку, грузинские монополисты марганцевых рудников и т. п.[207]…
А забудем ли мы про Туркестанское восстание, разом полыхнувшее в 10 азиатских губерниях в 1916 году, когда изнемогавшая на фронтах Россия осмелилась привлечь казахов – не на фронт, разумеется, не под пули, боже упаси! – а всего лишь на тыловые работы?! Это был настоящий удар в спину всему русскому народу, это был подлинный пролог, зачин той грандиозной этнической войны всех народов против русских, которая развернулась чуть позже под флагом Гражданской войны и кончилась порабощением, закабалением, геноцидом и этноцидом русских, превращенных решением Х съезда РКП (б) в 1921 году в бесправного вечного донора – и если бы только бывших народов империи!
Ремарка: исторически всё верно. Политически же надо понимать, на будущее, что присоединение других народов к Империи --- процесс сложный и долгий, требующий ОСОЗНАННОГО подхода. Т.е. не надо понимать выше- и нижесказанное как "нельзя никого присоединять". Это я так, на всякий случай.
Захват горного Кавказа тоже дорого нам обошелся. Чего стоит «Дикая дивизия», поддавшаяся на большевицкую пропаганду и провалившая поход Корнилова на Петроград и тем предопределившая весь дальнейший ход событий? А ударившие в спину Добровольческой армии горцы, в первую очередь чеченцы и ингуши?
Здесь отмечу, что по "красно/белому" вопросу я с автором категорически не согласен. См. по теме соотв. подразделы в исторических материалах.
А Чеченская война, которую мы ведем с переменным успехом (нынче русские в фазе поражения) почти непрерывно с 1920-х годов, не говоря уж о 1830-х? А сегодняшнее бремя бессмысленного и невыгодного «стратегического союза» с Арменией – наследие той имперской политики, которое нам уже слишком дорого обошлось (в первую очередь – разрушением действительного необходимого нам союза с Азербайджданом, который буквально вброшен нами в объятия США)?
Сколько русской крови было пролито, чтобы сначала завоевать эти территории, а потом, после распада империи, вернуть их в СССР! Сколько ресурсов затем перекачано туда из России, надрывавшейся и хиревшей год от года на фоне поднимающихся и расцветающих за ее счет национальных окраин!
Особняком стоят Балканские войны, трагически воспетые Верещагиным. Политический выигрыш от этих совершенно не нужных русскому народу войн следует по справедливости считать проигрышем. Первый же избранный царь новой Болгарии, за свободу которой пролиты реки русской крови, был отчаянным германофилом. В благодарность за свободу и царский трон он политически уложил свою страну не под освободителя Александра Второго, а под Вильгельма. В результате «благодарная» Болгария братски воевала против России и в Первую, и во Вторую мировую войну.
Достаточно этих примеров, чтобы понять: да, бывают войны, ведущиеся не только не в соответствии, но и прямо против народных интересов. Их успех (если он вообще есть), как показывает практика, недолговечен, эфемерен и не стоит затраченных жертв. А ведь именно успех есть критерий практики. А практика – критерий истины.
Ремарка: задолбала кривизна диамата. У Истины не может быть критериев, так как они тогда должны быть истиннее самой Истины. Практика -- это критерий целесообразности применения.
Так что подобные войны вполне заслуживают названия неистинных, а значит несправедливых и преступных.
Истинная война – этническая война. Народная.
ЭТНОС И СОЦИУМ
Сама природа создала в целях сохранения одни существа для господства, другие – для повиновения. Она пожелала, чтобы существа, одаренные прозорливостью, повелевали как господа, и чтобы существо, способное по своим физическим свойствам исполнять приказания, повиновалось как раб; и этим самым объединяются интересы господина и раба.
От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей. Притчи Соломона, 21-23 |
В первобытной общине нет классов. Но это не значит, что в ней все равны.
Люди неравны изначально по своим способностям, по уму, силе воли, быстроте реакций, физическому сложению, половой конституции, наконец… В одной семье от одних родителей может родиться один ребенок шустрый и сообразительный, а другой вялый и туповатый. С этим ничего нельзя поделать: природа не терпит равенства, как не терпит она и пустоты. Утверждать иное – значит заниматься обманом или самообманом.
Это неравенство врожденное, оно определено, в первую очередь, генетикой, присуще разным биологическим организмам с первой минуты жизни и наблюдается одинаково отчетливо что в человеческом обществе, что в любом ином биологическом сообществе (популяции). Это факт широко известный, изученный специалистами по поведению животных – этологами[208], зоопсихологами. В частности теми, кто занимается стайными животными – обезьянами, крысами, дикими собаками, коровами и т. д., чей образ жизни модельно схож с образом жизни человеческой общины. Собственно, интерес к стайным животным и вызван, прежде всего, стремлением на их примере постичь некоторые закономерности общинной жизни человека.
Я лично не считаю, что человек произошел от обезьяны (во всяком случае, кроманьонец). Но он, несомненно, – часть Природы и живет по ее общим законам. Жизнь человеческого стада структурируется так же и подчиняется тем же основным правилам, что и жизнь различных стад животных, стай птиц, косяков рыб…
Понятно, что не от обезьяны :-) Но вот общие предки есть, таки да.
Этология и этика
И что же мы видим, изучая стаи и стада? В целом все индивиды той или иной популяции делятся на страты так, как описали исследователи обезьян в книге под многозначительным названием «У истоков человеческого общества»:
«Особи отчетливо распределяются на четыре подгруппы: высокоранговые, средне-высокоранговые, средне-низкоранговые, низкоранговые – в соответствии с величиной значения разности между числом побед и поражений в столкновениях, вычисленной для каждой особи»[209].
Законы поведения стайных животных выявили неизбежность подобной стратификации в любой стае. Будь то поросята, будь то серые крысы[210] или кто-то иной, включая людей. Агрессивные вожди и лидеры, сильные, здоровые, уверенные в себе (доминанты, альфа-самцы); независимые и умные индивидуалисты, знающие себе цену и не дающиеся в обиду (субдоминанты, бета-самцы); простые особи-обыватели, чья основная задача – не мозолить глаза первым двум категориям, избегая конфликтов с ними (гамма-самцы) и, наконец, подчиненные «терпилы», слабые, робкие и неловкие, которых только ленивый не обижает и не грабит (их называют по-разному, кто – дельта-, кто омега-самцы). Схожая стратификация просматривается, в несколько смягченном виде, и у самок, в целом занимающих подчиненное положение по сравнению с самцами, во всяком случае, первых трех категорий[211].
Отмечу важный нюанс в общем виде, не про этот текст. У людей есть привычка сводить феномены к "самой главной причине", и можно встретить множество приверженцев этологии, которые объясняют ей все социальные и психологические явления подряд, игнорируя оставльные направления психологии. Это, как понимаете, именно зацикленность, мир устроен сложнее.
Кроме того, этология -- это именно чел-овеческое, стадное. Игнорировать этот аспект в современности неразумно, но по мере роста разумности сапиенсов роль этологии будет уменьшаться. Всё просто: общество разумных требует "несколько" иных качеств для уважения, чем в стаде приматов, где чаще альфа-самцами являются не "независимые и умные индивидуалисты", а именно что сильные, физически здоровые и с нездоровой агрессией. Общество разумных -- это превосходство каждого над каждым в известном отношении, как писал ещё Ф.Ницше, т.е. иерархия динамически перестраивается в зависимости от требуемой задачи.
Очень важно отметить: естественная стратификация не разрушает, не разрывает общность, а напротив, укрепляет ее, придает ей конструктивную жесткость и остойчивость. Она не вносит в общность, как ни странно, никакого «классового антагонизма» – и немедленно самовоспроизводится, если одна из страт по каким-то причинам выбывает.
В целом млекопитающие не ведут хозяйственной деятельности и не знают разделения труда, в отличие от таких насекомых, как муравьи и пчелы. Иначе разбивка их общности на страты непременно повлекла бы за собой жесткое закрепление определенных страт за определенными общественными функциями, вплоть до рабов и надсмотрщиков, как у муравьев. Но определенная разверстка обязанностей между стратами все же существует, и те или иные роли, скажем, в обезьяньем стаде (лидер, вожак, воспитатель, сторож, разведчик, нянька и т. д.) закрепляются за представителями той или иной категории. Дельта-самец не может быть вожаком, альфа-самец не станет воспитателем. Биология предопределяет социологию: этот важнейший вывод неизбежно сделает любой искренний натуралист.
Кстати, иллюстративно: качества лидера -- полезны и нужны. Но альфа-самец -- это не то же, что лидер в среде сколь-либо разумных. Рекомендую на тему рассказ Генри Каттнера и Кэтрин Л. Мур. "Механическое эго" -- очень иллюстративно.
Естественность разделения любой биологической общности на страты неоднократно привлекала внимание антропологов, обществоведов и философов. Так, немецкий ученый Отто Аммон (1842-1916) в фундаментальной работе «Дарвинизм против социал-демократии» еще в 1891 году подразделил европейское общество на четыре антропологических класса. А именно:
«В первый класс входят новаторы, изобретатели, пионеры, открывающие человечеству новые пути. Они имеют уровень интеллекта выше среднего, это люди с характером, неустанные и смелые творцы, на проторенных путях они чувствуют себя не очень хорошо… Человечество обязано им всем прогрессом.
Второй класс – умные и искусные люди, которые не обладают творческим духом, но умеют схватывать, разрабатывать и улучшать чужие идеи… Первые два класса взаимно дополняют друг друга.
В третий класс входят люди со средним уровнем интеллекта или ниже среднего. Для них характерно состояние, именуемое „духом стада“. Они поддаются обучению и, не имея своих идей, могут усваивать чужие. Они не могут сами развивать усвоенные идеи и потому противятся любым новшествам. Они думают, будто обладают всеобщей истиной, сохраняя приверженность к ней с инертностью массы.
Четвертый класс – неполноценные люди, не способные производить, открывать или комбинировать, или усваивать чужую культуру»[212].
За две с половиной тысячи лет до Аммона аналогичную классификацию людей на четыре группы ввел не кто иной как Конфуций. Он говорил: выше всех стоит тот, кто все знает от рождения; на втором месте – тот, кто жадным учением сам постигал премудрость; на третьем – тот, кто прилежно учился, чему его учили, а на самом последнем – тот, кто ничему так и не может научиться, как его ни учи.
Вполне понятно, что первых всегда в любом обществе – лишь единицы (обычно 2-4% от всей популяции), вторых – немногим более (до 10%), а больше всего третьих и четвертых. Еще более понятно, что уравнивание в правах и возможностях людей, от рождения столь различно одаренных, столь явно предназначенных к различным общественным ролям, – есть величайшая и опаснейшая несправедливость. Разделение общества на классы и сословия, состоявшееся примерно 5–6 тысяч лет тому назад, так или иначе соответствует четырем вышеприведенным стратам, оно унаследовало в огрубленном виде природную стратификацию, существовавшую в первобытной общине, а до нее (с точки зрения эволюционистов) в стаде приматов и гоминид. Это разделение укоренено в природе человека. Энгельс, утверждавший в «Анти-Дюринге», что отношения господства и подчинения возникли путем выделения эксплуататорской верхушки внутри общины, был в корне неправ: эти отношения сами собой вытекают из природного неравенства членов общины. Наоборот: эксплуататорская верхушка смогла возникнуть и укрепиться именно благодаря повседневно и непроизвольно возобновляющимся отношениям господства и подчинения. Поэтому нам ничего не остается, как считать разделение человеческого общества на классы – естественным, извечным и непреодолимым обстоятельством, которое, вопреки марксистам-ленинцам, следует оценивать со знаком плюс. Тут-то и возникает подлинный социум, отражающий систему взаимоотношений носителей социальной психологии.
Бытует мнение, что первоначальное разделение общества на страты (касты, классы и т. д.) возникает по природным обстоятельствам: кто первым встал, да палку взял – тот и капрал. И сие в какой-то мере справедливо. А затем-де за потомством верхних классов господствующее положение удерживается лишь с помощью насилия, и вот сие уже – несправедливо и должно быть изменено. Так ли это?
Этнос – биологическое понятие, и в доклассовом обществе он живет по законам не социума, а популяции. Но дело все в том, что уже сама биология закладывает и предвосхищает деление популяции на касты, в которых социальное положение начинает наследоваться. Так, у макаков и других обезьян дети высокоранговых особей сами автоматически становятся высокоранговыми (наследование, правда, идет лишь по материнской линии). «Наследование рангов носит, по всей видимости, экстрагенетический характер и может рассматриваться как социальная традиция», – комментируют этот знаменательный факт исследователи[213].
Иными словами, социальная элита – всегда есть в то же время и биосоциальная элита. И эта элита по своей сущности тяготеет к форме касты[214].
А вот тут -- стоп. Можно, конечно, написать много слов на тему неразумности передачи привелегий по наследству и развличных законов о недопущению к обучению "кухаркиных детей", или привести в пример Николая Кровавого, который просрал все полимеры, но можно и проще. ОК, пусть будет "биосоциальная элита". Но тогда должны быть не только права, но и обязанности, а также возможность войти в эту элиту со стороны за заслуги. При Петре Великом дворяне имели привелении, но должны были служить и воевать, а за личные заслуги можно было получить дворянство. А вот в дальнейшем привелегии ширились, а обязанности были отменены "грамотой о вольности".
Всё просто, справедливость требует баланса: чем больше прав, тем больше ответственности и обязанностей. В современности же власть объединена с капиталом, что вообще финиш. И тут надо понимать, что власть денег -- это уж точно НЕ естественное явление.
Что естественно – то не грешно. В свете сказанного представляется глубоко закономерной, а значит моральной, полная аналогия между делением популяции на четыре подгруппы – и древней общественной системой Индии. Ведь там первоначально также существовало всего четыре соприродные популяциям касты – «варны»: брахманы (жрецы, ученые, судьи-законоведы и аскеты, словом – духовные лидеры), кшатрии (вожди, воинские и административные начальники, взиматели налогов, распорядители рабов), вайшьи (от слова «виш» – племя, народ, то есть демос, рядовые соплеменники) и шудры (слуги общины, чернорабочие, неимущие)[215]. Из которых первые три возникли, что очень важно отметить, еще у индоариев, явившихся на Индостан в середине 2 тысячелетия до н.э., то есть – до рабовладения, до разделения общества на классы. И лишь четвертая варна возникла в период становления рабовладельческого общества, причем самым естественным образом: складываясь первоначально из аборигенных племен, оказавшихся на пути арийских завоевателей. (Впоследствии в нее влилось пополнение из кабальных должников-арийцев[216].) Об этом красноречиво свидетельствуют древние тексты, где в дхармасутрах шудры часто противопоставляются как бы по этническому признаку именно ариям, которым запрещалось сожительство с шудрянкой, как и с любой неарийкой, а тем более с женщиной черной расы. «Законы Ману» не только увековечили разделение населения на варны, но и детально регламентировали поведение как внутри варн, так и между варнами, направив все усилия на их несмешение.
Хотя древнеиндийское общество знало рабовладение, но в его законодательстве отсутствует отчетливое противопоставление свободных и рабов: право всецело сосредоточено только на сложных взаимоотношениях каст, а вовсе не на антагонизме классов. Древние индоарии четко и безошибочно расставили в общественном сознании нужные акценты, опередив весь мир в самом важном деле социального конструирования.
То, что марксисткий антагонизм классов вреден, никак не означает, что "сложные взаимоотношения" каст -- разумны. Для того, чтобы подобное было разумным, надо, чтобы касты были не наследственными, а по способностям. И, разумеется, убрать такие эксцессы, как "неприкасаемых".
Впрочем, это -- проблемв индийцев. Если им так хочется, так и ладно, хотя в современности в городах с кастовой системой попроще. Интересно, а к кому относятся программисты? Но в любом случае -- для России такие социальные отношения никогда справедливыми не являлись.
Каста, класс, этнос
Индоарии – восхитительное исключение в семье народов мира, счастливые первооткрыватели идеального общественного устройства, без насилия поддерживающего социальную гармонию, полностью исключающего социальные потрясения и революции. Прочность и долговечность этого устройства оказалась поразительно велика – вплоть до настоящего времени (я был в Индии и свидетельствую как очевидец идеальность индусов как жизнерадостной, миролюбивой, высоконравственной и творческой нации). Секрет этой прочности – в строгом следовании природе человека. Ни у одного другого народа мира мы не видим больше столь мудрого и предусмотрительного закрепления естественных страт с помощью утонченных и совершенных норм религии и закона. Благодаря этому давно, но вовремя открытому социальному ноу-хау индусский этнос оказался столь жизнестоек в тысячелетиях и по заслугам ожидает сегодня великого будущего. В отличие от всех других стран, Индию не сотрясали и не сотрясают социальные катаклизмы, не раздирает классовая борьба. Ее население, по опросам, в целом довольно своей жизнью и продолжает мощно плодится и размножаться, хотя такой нищеты, как на улицах Калькутты и Бомбея, я никак не мог бы себе даже вообразить…
Офигенно идеальное общество -- с невоообразимой нищетой, ага. Такое общество, если мозги промыты религией или другими обоснованиями "мы должны жить ровно так же, как наши предки", стабильно. И люди могут быть даже довольны -- тут концепция реинкарнации вкупе с "аскетизм -- это круто" очень в тему.
Но это как с капитализмом: действительно националист не может быть за капитализм (на всякий случай: речь не о "частной собственности", а именно о либертарианстве и т.п., прибыли как самоцели, "свободном рынке" и проч.), так не может быть и за кастовую систему со стогим наследованием: какой это нафиг национализм, если за откровеное угнетение части нации, да ещё по причине "неудачно родились"?! Национализм -- он за ВСЮ нацию, а не за "наследственную элиту".
В разное время касты возникали и в других странах, но не в столь совершенном виде – как отдельное явление, а не как всеобщий принцип общественного и государственного организма, не как полностью морально и философски оправданное мироустройство. Так, в Древнем Египте существовала каста жрецов, но она не была ни закрытой, ни эндогамной, поскольку все жрецы одновременно являлись государственными чиновниками. В древнеиранском обществе, когда-то, вероятно, составлявшем с индоариями одно целое, предположительно существовало три сословия: жрецы, воины и крестьяне. Это сильно напоминает первоначальное общественное устройство индоариев, но мы не можем утверждать, что у иранцев сословия были замкнутыми и эндогамными, как у тех. В позднесасанидском Иране общественное разделение приняло официальный характер, рассортировав население на четыре классических разряда: жрецы, воинская знать, чиновники и налогоплательщики (т. е. все остальные). Были свои сословия и классы и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и в Древнем Китае. Я уж не говорю о странах более поздних эпох с феодальным, тем более – капиталистическим укладом. Но это не были варны-касты, они не были санкционированы свыше с помощью единой, общей для всех варн религии, они не были закрыты и эндогамны в надлежащей степени, они оставляли лазейки и надежды для вертикальной социодинамики. (А в христианских странах, где торжествовала идея равенства всех людей перед Богом, все восстания и революции черпали опору именно в религиозных текстах, что совершенно невозможно в индуизме.) И в результате – все эти страны рано или поздно были сотрясаемы, а то и сокрушаемы грандиозными восстаниями низших классов, сопровождающимися гекатомбами жертв и чудовищными разрушениями культуры. Вспомним восстания илотов в Греции, рабов в Риме и Египте, китайских «желтых повязок» и т. д., вплоть до самого ужасного – большевицкого переворота в России!
Вот тут я с автором категорически не согласен. До "оставляли лазейки и надежды для вертикальной социодинамики" ещё додумться надо, как и до "ужасного большевицкого переворота". Опять же, не хочу писать много, но вот вам несколько ссылок с моего же сайта: "Великий князь Александр Михайлович: большевики как продолжатели Российской Империи", "Экономическая политика Российской Империи — погружение в бездну", "Россия, которую они потеряли", "«Хозяева» против «наемников» (русско-немецкое противостояние в императорской России)".
Индия счастливо обошлась без подобных огорчений. Ведь каждый индус с рождения знал: шудра не должен накапливать богатство, даже имея возможность сделать это, иначе он совершит притеснение брахманов и тем отяготит свою карму, лишится возможности повысить свой ранг в следующей жизни. Особенность кастового общества и его преимущество перед классовым состоит в том, что в нем в принципе отсутствует возможность вертикальных перемещений вверх мужской особи и его мужского потомства[217]. Родившийся брахманом или шудрой таковым и умрет. Сын брахмана будет брахманом, сын шудры – шудрой. Оказаться в высшей варне он сможет только в будущем рождении, если достойно проживет отпущенную ему в низшей варне жизнь. Главное содержание основополагающих «Законов Ману» состоит именно в закреплении кастовых границ во всей их нерушимости. Но весь секрет этих законов в том, что границы варн были незыблемы и даже неоспоримы именно из-за их абсолютной духовности…
Хорошая иллюстрация вреда религии, кстати говоря. Далее про касты не комментрирую, просто указываю, что, помимо антинаучного классового и несправедливого (если не верить в карму и реинканацию), возможно и адекватное обустройство социума, при котором роль играют личные способности и заслуги перед социумом.
Деление индийского общества на варны было мудрым и прогрессивным еще и потому, что обеспечивало для всей нации разумное разделение труда в полном соответствии с генетической предрасположенностью. Границы варн естественно-биологическим образом отделили труд физический от умственного, материальный от духовного, производительный от управленческого. Инициатива, исходящая от высших варн, априори имела высший ранг, что опять-таки соответствует природе живых существ. Ибо даже в обезьяньем стаде пример, поданный высокоранговой особью, будет скорее подхвачен, развит и усвоен, чем такой же пример, но поданный особью низкого ранга[218]. Авторитет имеет значение, когда под ним чувствуется биологическое обеспечение.
Кто-то скажет, что запрет на перемещение по общественной вертикали перекрывал путь наверх для творческих сил из низших варн («из народа») и тем тормозил всяческий прогресс. На это я возражу, что идеальных обществ не бывает, и у индийской системы были свои недостатки, о которых я скажу в другом разделе, но суть их совсем в ином. А что касается блокирования талантов из низов, происходившего, якобы, в индийском обществе, то биология отметает эти опасения, ведь концентрация талантов всего выше именно в тех стратах, которые относятся к биологически высокоранговым[219]. И колоссальная культура, созданная кастовой нацией индусов, настолько важна и значительна для всего мира, что говорить о ее какой-то недостаточности, несостоятельности не приходится. Отсутствие «вертикальных перемещений» вовсе не привело индусов к культурному ничтожеству. Так что цена, заплаченная за три с половиной тысячелетия спокойной жизни[220], была не слишком велика.
Ага, и сколько народу жило и погибло в нищите за это время? При этом Октябрьская Революция, благодаря которой нищета практически прекратилась -- это типа ужОс что. И если не допускать к образованию "низкоранговых", то понятно, что таланты будут раскрываться среди "высокоранговых".
Социальная стабильность Индии – недостижимая мечта для народов, не сумевших обуздать борьбу классов самой прочной уздой религии и морали. Нам, русским, до сих пор не преодолевшим катастрофические последствия 1917 года, это особенно понятно.
Класс – не каста и тем более не варна. В основе их различия – несовпадение генезиса того и другого по причине и следствию. Останусь верен принципу изучать явление ad оvо и проведу краткое сравнение.
Касты восходят к объективной роли и месту особи в общности, они соответствуют естественному разделению труда, обусловленному биологически. На первый взгляд, генезис касты шудр говорит о другом, ведь первые шудры – покоренные индоариями племена. Однако эти племена, во-первых, биологически уступали индоариям и были по объективной причине отброшены ими на позиции, условно, омега-самцов. Во-вторых, они были не уничтожены, а инкорпорированы в индусское общество, пусть и на правах всеобщей прислуги, что само по себе служило компенсацией. А в-третьих, шудры удерживались в своем положении не насилием, а убеждением, поскольку имели перспективу подняться до самых высот общества в последующих перерождениях, в чем никто не сомневался. Таким образом, конечная справедливость кастового общественного устройства, его нравственная непреодолимость была очевидна для всех каст сверху донизу.
А если отбросить религиозную веру и посмотреть из современности? А то у некоторых народов постоянные человеческие жертвоприношения тоже были справдливыми и вообще необходимыми с религиозной точки зрения. Это что, аргумент?
Классы тоже были рождены в этнических войнах, когда побежденный этнос, вместо того, чтобы быть съеденным или просто уничтоженным, обращался в раба. Но, в отличие от каст, классы, как о том говорилось выше, есть продукт не естественного, сообразного природе, расслоения общества, а жестокого насилия. (Природа этого насилия может быть разной, начиная от военного и вплоть до экономического принуждения.) Если деление на варны каждый шудра воспринимает как нечто изначальное и естественное и чает непременной компенсации в будущем рождении, то деление на классы воспринимается представителями низших классов как нечто насильственное и несправедливое, неестественное, причем без всякой последующей компенсации на земле (компенсация на небе, понятно, устраивает не всех). Это неизбежно вызывает резкий протест, принимающий различные формы, вплоть до саморазрушительных для этноса. И если деление этноса на касты способствует, как мы это видели выше, его устойчивости, процветанию и долголетию, то деление на классы этому противоречит и препятствует.
Рабы вполне были и из своего этноса.
Принципиальная ошибка: устойчивость кастовой системы -- не от кастовости, а именно от религии, которая обещает "непременную компенсацию в будущем рождении". Если бы религия требовала, например, бросать кубик, и тем оперделять, кем быть ребёнку, -- система бы тоже была стабильной, ага.
И, извиняюсь, ещё раз укажу на то, что говорить о процветании нации при бесправности и нищете её части, причём значительной, мягко говоря, странно.
Этнический и социальный принципы организации общества вообще, онтологически, противоречат один другому и один другого стремятся исключить. Это понятно: ведь в основе каждого из них лежит защита и поддержка только своего социума: либо своего этноса, либо своего класса. Классовую борьбу ведь не Маркс с Энгельсом выдумали, да и битву этносов и рас мы наблюдаем по крайней мере с тех пор, как кроманьонец насмерть сражался с неандертальцем.
Вообще-то до Маркса классовую борьбу понимали по сути как этническую, если упрощённо -- следствие завоевания одного народа другим. А вот экономическое восприятие -- это концепция марксизма.
Ложность концепции классов в том, что она антинаучна. Скажем, если некий буржуй разорился и вынужденно стал рабочим, чтобы не помереть с голоду -- то разве изменится его мировосприятие на пролетарское? Это так, для наглядности. Главное же -- в нелогичности сведения всего к частной собственности. И её владелец может приносить пользу государству и нации, и прлетарий может осознанно быть врагом народа.
Обобщая: ЛЮБОЕ разделение социума на изолированные страты -- стратегически вредно.
Классовая борьба способна взорвать национально однородное общество.
Битва этносов раздирает и тиранит страны, сумевшие погасить социальные конфликты.
Чтобы сплотить этнос, нужно заставить его забыть о классовом антагонизме.
Не-а. Не забыть, а понять его антинаучность. Как и каст или ещё каких групп по рождению.
Чтобы объединить класс, нужно заставить его забыть о существовании внутри него разных этносов с их порой противоречивыми интересами[221].
Если хочешь помешать национальному, этническому объединению – подведи контрмину классовой борьбы. Если хочешь не допустить гражданской, классовой войны – разогрей национальные конфликты. Национальное единство скрепляется борьбой с другими этносами; классовое – борьбой с другими классами.
Так и качается маятник человеческого единения: от социального к национальному и обратно. Чем дальше качнется в одну сторону, тем сильней откачнется в другую. Это диалектика истории. Она опасна и чревата великими потрясениями.
Криво, как и вся диалектика. Нельзя сводить систему к двум параметрам.
Отсюда вытекает сверхзадача для разумного политика, любящего свой народ и заботящегося о нем: необходимо перевести неизбежное классовое деление общества – в кастовое, подведя под это деление не насилие или принуждение, а естественно-биологическую, идеологическую, а если понадобится – и религиозную платформу. Технология такого перевода не слишком сложна.
Хрень, сорри. Ещё и "за религию", что вообще уже позор.
СУБЪЕКТ ИСТОРИИ – ЭТНОС
Металися смятенные народы… А. С. Пушкин |
Кто творит мировую историю?
Ответом на этот вопрос были озадачены весьма многие выдающиеся умы. Постепенно развенчивая одного претендента на роль субъекта истории за другим, историософы пришли к мысли, что историю творят:
– не боги, как это утверждают все религии;
– не цари и герои, как утверждали многие историки, в частности Т. Карлейль;
– не идеи, как полагали философы-просветители;
– не заговорщики, как думают конспирологи, в особенности причастные к спецслужбам;
– не массы, как убеждали нас марксисты (имелись в виду «трудящиеся массы», то есть – простой народ, люди физического труда[222]).
Основной постулат этнополитики гласит: субъект истории – народы, этносы. Их физические и духовные потребности поднимают те самые массы и сподвигают тех самых героев на достижение общих целей и задач. Их физические и духовные способности предоставляют (или не предоставляют) для этого средства, в том числе царям и заговорщикам. Любой заметный след в истории – это след, оставленный этносами: их военные подвиги, их памятники культуры. «А если что и остается чрез звуки лиры и трубы…», – заметил наш Гаврила Державин, имея в виду именно культуру и войну как единственные средства остаться в памяти людской.
Примечание: нельзя сводить систему к одному параметру. Хотя идеи и проч. во многом имеют "этническую окраску", но это -- в естественном формате, а сейчас продвигают противоестественные идеи как универсальные.
След в истории… А что такое, собственно, история как феномен? История с большой буквы? Над этим вопросом тоже немало поломали голову непростые люди, от Геродота до Поршнева, который недаром озадачился проблемой неуловимости начала истории homo sapiens. А вот Карл Поппер, например, договорился до того, что никакой Истории нет вообще, а есть лишь миллионы индивидуальных, личных, частных историй. Но дело в том, что, с одной стороны, эти миллионы историй канули в вечность, не оставив зримого следа, они ускользнули от взгляда историков и тем самым пропали для истории как таковой. А с другой стороны, писаная или творимая историками история – это еще тоже не История, что понимал уже «отец истории» Геродот. И только «миллионы частных историй», отлившиеся, выразившиеся объективно в заметных исторических фактах и артефактах, дают нам представление об Истории, ее процессах и законах[223]. Исторические факты и артефакты (концентраты культуры, как я их называю) позволяют опытному историософу воссоздать былую жизнь, как палеонтолог Кювье брался восстановить весь облик динозавра по одной из его костей. Но адекватно воссоздать былую жизнь – значит постичь жизнь как таковую с ее законами. Поэтому мне ближе всего определение, данное Дионисием Галикарнасским и закрепленное в чеканной формуле лордом Боллингброком: «История – есть практическая философия, которая учит нас с помощью примеров».
Итак, для нас основной интерес и ценность во всемирной истории – это копилка фактов и артефактов, позволяющих вновь и вновь собирать ее как некий пазл прогрессирующей сложности. И тут уж неоспоримая истина, что творцом этих фактов и артефактов являются этносы. Даже если след в истории прочно и обоснованно связан с неким именем конкретного деятеля, мы понимаем, что сам этот деятель есть продукт своего племени, мотивированный не только личной, но и коллективной, племенной мнемой. Племя может оставлять свой след в истории не только путем массовых деяний, например, войн, переселений или великих строек, но также и таким образом – посредством личного следа, оставляемого соплеменником, как бы делегируя ему полномочия представителя племени среди народов и веков. Что, конечно же, никоим образом не умаляет его персональной заслуги.
Точно таким же образом этносы, в свою очередь, являются делегатами кровнородственных общностей более высокого порядка – суперэтносов и рас. С одним существенным отличием: этнос сам является историческим деятелем в масштабах реального времени (так же, как и его отдельные представители), суперэтносы же, а тем более расы, имеют совершенно иные масштабы своего поприща, не уловимые невооруженным глазом. Только вооружившись мысленным аппаратом, позволяющим видеть отдаленнейшие перспективы и ретроспективы, а также гигантские ареалы – от континента до всего земного шара, мы различаем движения суперэтносов и рас в истории. Например, можем судить о «съедении» славян германцами, растянувшемся на пятнадцать столетий. Или о «съедении» белой расы – цветными, протекающем сегодня в более быстром темпе, но также исчисляемом столетиями.
Поэтому именно этносы предстают перед наблюдателем как непосредственные деятели, творящие историю «здесь и сейчас». Раса же, как и суперэтнос, давным-давно утратила эту роль. Она присутствует в мире, но действует не органично и самостоятельно, а через этносы, причем зачастую крайне противоречиво, разнонаправленно, вплоть до взаимоистребительных войн этносов одной расы (русские и немцы, хуту и тутси, китайцы и вьетнамцы и т. д.). Так повелось уже после Великой Неандертальской войны и эпохи первичного этногенеза. А порой раса проявляется даже и через отдельных людей: ведь творческие или спортивные достижения, научные открытия белых, черных и желтых людей неизменно записываются именно на счет соответствующей расы. И это справедливо, ибо генетически обусловлено.
Отрадно сознавать, что данная точка зрения завоевывает все более места на плацдарме здравомыслия, что выражается в издании учебников для вузов с такими, например, формулировками: «Человеческая история – это история не только государств, выдающихся личностей или идей, но также (я бы сказал: прежде всего. – А.С.) история народов-этносов, которые образуют государство, выдвигают (я бы сказал: порождают. – А.С.) из своей среды выдающихся деятелей, создают культуры и языки, трудятся и воюют, делают великие и малые изобретения, совершают героические подвиги и трагические ошибки»[224]. Вот формула, которую я назвал бы идеальной, если внести в нее мои две поправки.
Надо в связи со сказанным остановиться на двух существенных моментах.
Во-первых, как уже говорилось, многие (хотя не все) современные этносы имеют смешанное, в той или иной степени, происхождение. Но реально действовать в истории в качестве субъекта они начинают, лишь достигнув определенной степени гомогенности – и обычно при отчетливой доминанте одного из протоэтносов, являющегося основой смешения. В нашем, русском случае это славяне, в испанском – иберы, в английском – англо-саксы, в китайском – хань, в японском – автохтоны-монголоиды полинезийского типа. И т.д. То и другое необходимо для четкого самосознания «Мы», без чего невозможно ни коллективное осознание общих целей, ни коллективное стремление к их достижению.
Как уже говорилось, основным и наиболее приметным способом проявления себя в истории для этноса является война, особенно – агрессивная, завоевательная. Либо напротив, национально-освободительная. Ибо для ведения подобных войн нужна повышенная этническая сплоченность, повышенное ощущение единого «Мы», которое, естественно, не может возникнуть и быть органичным у этнической мозаики. Именно поэтому основные территориальные приобретения были сделаны русскими после завершения объединения раздробленных земель вокруг Москвы; англичанами – после завершения постнорманнской метисации (последнего этнического вливания); испанцами – после объединения Арагона и Кастилии; китайцами – в годы императора-объединителя Цинь Ши-хуанди, затем в эпоху Западной Хань; монголами – после объединения с чжурчжэнями и т. д.
Не менее, если не более характерен пример латиносов, которые подняли кровавую войну с Испанией за независимость, обошедшуюся небогатой людьми Центральной и Южной Америке в миллион убитыми (столько же погибло за все наполеоновские войны в Европе). Но подняли они эту войну именно и только тогда, когда европейцы, местные индейцы и завезенные негры перемешались настолько, что составили новую единую (хотя и вторичную) расу. О которой наиболее знаменитый руководитель повстанцев Симон Боливар в 1819 г. высказался с острым пониманием собственного расового единства и своеобразия: «Следует вспомнить, что наш народ не является ни европейским, ни североамериканским, он скорее являет собой смешение африканцев и американцев, нежели потомство европейцев… Невозможно с точностью указать, к какой семье человеческой мы принадлежим. Большая часть индейского населения уничтожена, европейцы смешались с американцами, а последние – с индейцами и европейцами. Рожденные в лоне одной матери, но разные по крови и происхождению наши отцы – иностранцы, люди с разным цветом кожи»[225]. Как известно, для обозначения своей новообретенной этничности латиноамериканцы сознательно используют как этноним слово «метисы». Именно эти метисы и составили основное число руководителей повстанческого движения. Они уже твердо определили себя как отдельный народ и не видели причин жить одной жизнью с Испанией, а тем более – под ее диктатом. (Любопытно, что в то же время сохранившие чистоту крови индейские племена поддерживали испанское правительство, на что обратили внимание многие, в т. ч. Л. Гумилев. Видимо, их, слабых и отсталых, устраивал протекторат сильной европейской нации, с которой уже могли и хотели соперничать метисы-латиносы.)
Тут самое время перейти к во-вторых: к вопросу о великих и малых народах. Нам сегодня навязывается точка зрения, что такое разделение народов недопустимо, неполиткорректно; все-де народы равновелики. Это такое же глупое и наглое псевдо-демократическое вранье, как если бы нам заявили, что нет разницы между Львом Толстым или Менделеевым с одной стороны, и подзаборным бомжом – с другой. Но на самом деле, как писал своему сыну лорд Честерфильд, – несмотря на полное анатомическое сходство и наличие одинакового количества рук, ног и прочего, джентльмен отличается от своего кучера более, нежели тот – от своей лошади.
Отличить великий народ от всех прочих очень легко, так же, как и великого человека от заурядности: по их следу в истории и культуре.
Выше говорилось, что каких-то две тысячи лет тому назад номенклатура этносов мира была во много раз богаче современной. Несколько тысяч этносов исчезло за это время почти без следа. Но абсолютному большинству живущих нет никакого дела до этих погибших этносов, и никому их не жалко. Как говорят французы, «Кола жил – Кола помер», вот и все, комментировать нечего. А вот эллинов – жалко до слез, египтян – жалко, римлян – жалко. Жалко загадочных майя и даже кровожадных ацтеков. Ибо это были поистине великие народы, оставившие великое наследие, которым мы живем до сих пор и за которое благодарны этим ушедшим в мир иной этносам. Мы думаем о них, спорим об их судьбе, восхищаемся их величием. И надо быть просто неблагодарной скотиной, моральным уродом, чтобы поставить их на одну доску с незначительными народами, которые уже ушли или еще уйдут, так ничего существенного и не дав миру.
Я знаю современное российское законодательство и потому воздерживаюсь от оценок живых народов нашего времени. Я только хочу призвать своего читателя к здравомыслию и к отвержению постыдной неблагодарности в отношении этносов, живых или мертвых – неважно, от которых мы получаем гораздо больше, чем сами им даем.
Ну и, конечно же, я хотел бы, чтобы русские люди сделали все, чтобы наш русский народ был таким субъектом истории, о котором всегда будут думать с восхищением и благодарностью.
ЦЕЛЬ НАЦИИ – НАЦИЯ
Непрямые потомки древних римлян, эллинов, ассирийцев, видоизменившись до неузнаваемости, живут по сей час, но уже не являются ни римлянами, ни эллинами, ни ассирийцами. Лев Гумилев |
В чем смысл жизни человека?
Если говорить о едином для всех людей, общем смысле жизни, то он может иметь только сугубо биологическое значение, вложенное в нас, в нашу жизнь самой Природой: выжить самому и оставить по себе жизнеспособное потомство в максимальном количестве. Никакого иного общего для всех смысла жизни нет.
Если же говорить о смысле жизни конкретного индивида, то этот (помимо биологического) смысл жизни проясняется только после его смерти, и то не весь и не сразу. Только post mortem мы, сторонние наблюдатели, можем сказать, что смысл жизни покойного NN состоял в том-то и том-то. Эта сумма личности может с годами изменяться и переоцениваться (без малого триста лет спорят о смысле жизни Петра Великого, две тысячи лет спорят о Христе и т. п.). Так обстоит дело, если подходить к смыслу жизни NN объективно. А субъективно для него смысл жизни состоит в том, чтобы найти себя и быть собой – и тем приблизить к оптимуму тот самый объективный смысл. Поиск себя может быть успешным или неуспешным («лишние люди» в русской литературе), а может и вовсе привести к абсурду – мало ли кто о себе что думает и кем себя считает! Принимать это всерьез не стоит. Как писал Чехов: «Была огромная жажда жизни, а ему казалось, что хочется выпить». Это уж как кому… Но в любом случае объективный результат прояснится лишь посмертно.
В чем же смысл жизни нации, если брать ее как коллективную личность?
Тут я вижу полнейшую аналогию с вышесказанным.
Нелепо даже ставить вопрос о некоей провиденциальности в коллективно-личной судьбе этноса: вот, мол, к чему предназначены немцы, евреи или русские. О том, к чему мы были предназначены, пусть ломают копья историки, когда немцев, евреев или русских уже не будет на Земле. Как ломают они копья по поводу египтян, эллинов, римлян или майя.
А мы, пока живы, должны сосредоточить усилия на трех направлениях.
В первую очередь, решать задачи своего биологического выживания, сохранения и преумножения.
Во вторую очередь – решать метаполитическую задачу расширения своего коллективного этнического царства «Я – могу». Во всех отношениях: демографическом, территориальном, военном, экономическом, культурном и т. д. Такова сверхзадача всего живого.
В третью очередь, нам надо самым внимательным образом изучать собственное своеобразие, искать в себе не «общечеловеческие» черты («общечеловеки» никому не интересны и не нужны), а свои национальные, особенные. И выстраивать свой образ жизни и деятельности под это своеобразие. Тут уместно сослаться на пример японцев. Сёгуны Токугава на 300 лет закрыли страну от внешнего мира. За эти годы японский национальный характер выварился в самом себе, кристаллизовался, закалился и, что самое главное, был осознан японской нацией как ценность и ресурс. Именно поэтому, открывшись для мира после «революции Мэйдзи» в 1867 г., Япония молниеносно (по историческим меркам) освоила европейские и мировые достижения, обогатив их национальным колоритом и модернизировав по-своему, по-японски. Результат всем известен: Япония пока что единственная азиатская страна, входящая в Большую Семерку. Не считая приближенной к этому кругу России, конечно.
Вообще-то Россия -- НЕ азиатская страна.
Не могу в этой связи не вспомнить чрезвычайно популярный в определенных кругах тезис одного из наших русских великих путаников о том, что-де значение имеет не то, что нация думает о себе здесь и сейчас, а то, что Бог думает о ней в вечности. Не знаю более идиотской мысли. Во-первых, потому, что самосознание этноса – важнейший залог его будущности, ибо весь свой образ жизни и деятельности он как коллективная личность выстраивает по данному лекалу. Во-вторых, потому, что знать мысли Бога – невозможно, адекватно их понимать – тем более, а домысливать за Него – глупо, пошло и преступно. (И вообще надо бы сначала его наличие доказать). А потому даже и ставить в повестку обсуждения этот вопрос – напрасно и вредно. Думаю, что всякому, кто читал Канта, это ясно, как дважды два.
Итак, резюмирую: смысл жизни любой нации – сама нация. То есть, как всякий живой организм, нация должна быть биологически благополучна и во всех отношениях тождественна самой себе. Такая постановка задачи открывает широчайший простор для творческой мысли, ибо содержит в себе множество общих и частных задач и проблем теоретического и практического характера. Особенно потому, что самотождественность не есть константа, застывшая однажды и на все века (типичная ошибка всех, кто пытается искать национальный характер без учета его изменчивости). Ведь не меняется только идиот от рождения – либо покойник. А пока мы живы и не впали в маразм, мы можем и должны меняться в меняющихся обстоятельствах. Но меняться своеобразно (!), оставаясь собой по большому счету. Такая вот диалектика.
Добавлю, не придираясь к концепции "смысла жизни": не просто "сама нация", а именно развитие нации (и, соответственно, государства).
Совместимы ли названные цели и задачи этноса, нации – с целями и задачами человечества в целом (которого, как мы уже знаем, вообще-то не существует)? В чем-то да, в чем-то нет. Например, в вопросе народонаселения. Ведь естественный предел стремления нации – вырасти до размеров человечества и заменить его таким образом полностью собой. Но тут эгоизм нации неизбежно сталкивается с целым фронтом иных национальных эгоизмов. Где каждый за СЕБЯ, но при этом все – против ТЕБЯ. Отсюда – естественный подход к демографическим проблемам, заключающийся примерно в следующем. Да, перенаселенность земного шара есть серьезная угроза человечеству. Это реальная проблема. Но решать ее, господа, мы за свой счет не станем. Сокращайтесь сами, кто хочет. Можем помочь сократиться и тем, кто не хочет. А сами будем, несмотря ни на что, не сокращаться, а увеличиваться.
Некоторые важнейшие аспекты осуществления поставленных выше целей будут рассмотрены в разделе «Жизнь и смерть этноса». Здесь же осталось ответить только на один вопрос: почему мы говорим о смысле жизни именно нации, а не этноса вообще, не рода, племени, народа?
Потому, что нация есть высшая и последняя фаза развития этноса. Далее следует смерть этноса – через вхождение в статус суперэтноса с последующим захирением (типичный пример отрицания отрицания) или по каким-то иным причинам, неважно. А за смертью – подведение итогов, выяснение объективного смысла жизни нации, до которого самой нации уже не будет никакого дела. У любой другой фазы развития этноса впереди есть ступенька, которую надо пройти, чтобы преобразоваться в фазу более зрелую. И эта ступенька – есть непосредственная и ближайшая цель, заслоняющая конечную, отдаленную. У нации таких ступенек – промежуточных целей – уже нет. Она вся устремлена на конечный результат.
Не следует при этом понимать дело так, что целью нации является скорейшая славнейшая смерть. Славное бессмертие личности в отсутствие самой личности – не та цель, к которой стремится желающий жить. А надо понимать дело так, что фаза нации позволяет этносу наконец сосредоточиться на себе самом, любимом, ни на что более не отвлекаясь. Это фаза разумного этноцентризма.
Ну, а если иметь в виду биологический, главный смысл жизни, то он, конечно же, один для всех: для микроба, зверя, человека, этноса… Что ж тут обсуждать? Это императив, которому должно следовать без рассуждений.
[1] The New Encyclopaedia Britannica, v. 4., p. 582, c. 2.
[2] Об идейной какофонии без какой-либо перспективы найти приемлемое для большинства решение проблемы, которая царит в западной этнологии, хорошее представление дает исследование «Теория этничности: хрестоматия классических работ» (Theories of Ethnicity: a Classical reader. – N.Y., 1996). Пересказывать которую я считаю бессмысленным, так как это лишь погрузит нас в хаос плохо обоснованных мнений и уведет нас от понимания сути дела.
[3] Козлов В. И. Этническая общность (этнос). – БСЭ, т. 30, с. 298, стлб. 1.
[4] Ленин В. И. ПСС, 5 изд., т. 1, с. 154. Бесконечное схоластическое толкование взглядов Ленина советской пропагандистской машиной завершилось созданием таких, например, отшлифованых и ограненых бриллиантов мысли: «Люди еще разъединены в обособленных национальных государствах. Однако мы уверены, что интернациональный характер пролетариата приведет их через классовую борьбу с буржуазией к всемирному братству. “Земляк” и “соотечественник” уступят место “землянину”. Понятие “человечество” освободится от внутренней противоречивости, условности и станет основным в жизни людей. Этнические формы общности постепенно изживут себя, и нации сольются в единое человечество. Но для этого оно должно стать коммунистическим» (Рогачев П. М., Свердлин М. А. Нации – народ – человечество. – М., Политиздат, 1967. – С. 190).
[5] Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос. – Соч., т. 2. – М., 1946. – С. 293. В другом месте он обвиняет О. Бауэра в том, что тот «смешивает нацию, являющуюся исторической категорией, с племенем, являющимся категорией этнографической» (там же, с. 301). Однако в данном споре прав был именно Бауэр, признававший за нацией биологическую природу, а не Сталин, от этой природы безосновательно открестившийся. Непонятно, почему нация, якобы в отличие от племени, «сложилась исторически»; а племя – как? Внеисторически? Понятно, что любая общность складывается исторически; никакого противоречия с ее природным происхождением тут не наблюдается и исключать этот признак нет никаких оснований.
[6] Своеобразный тандем, в котором доктор исторических наук, этнограф Николай Николаевич Ч. взял на себя поставку доброкачественной и разнообразной научной фактуры, а учитель биологии Ирина Абрамовна Ч. обеспечила ее «правильную» идейную интерпретацию.
[7] Чебоксаров Н. Н., Чебоксарова И. А. Народы, расы, культуры. – М., 1971. – С. 10.
[8] Там же, с. 32.
[9] Там же, с. 11–12.
[10] Там же, 24.
[11] Там же, с. 26–27. Чебоксаровы не заметили существенного противоречия, содержащегося в таком подходе, на которое указал В. Д. Соловей: «Определять русскость через русскую культуру, а русскую культуру как атрибут русскости, определяемой через русскую культуру, значит очутиться в порочном логическом круге». Это замечание, сделанное по поводу русского этноса, имеет, однако, универсальный характер.
[12] Там же, с. 27.
[13] Там же, с. 37. Сравним: Соломон Брук в 1992 г. на вопрос о перспективных направлениях исследований в этнологии и этнографии ответил: «Надо оторвать этнос от территории и языка и делать больший упор на духовные ценности» (Филиппова Е. И., Филиппов В. Р. Камо грядеши? // Этнографическое обозрение. – 1992. – № 6. – С. 14). Веяние времени?
[14] Настолько порочный, что авторы в итоге доходят до смехотворного утверждения, будто «наши предки имели коричневую кожу, черные волосы, карие глаза, а блондины со светлыми глазами появились путем мутаций, сосредоточившихся главным образом в Северной Европе у берегов Балтийского и Северного морей» (там же, с. 121). Боюсь ошибиться, но подозреваю, что сей абзац был вписан рукою Ирины Абрамовны, не пощадившей ученые седины Николая Николаевича. Правду сказать, подобная точка зрения бытовала в их время. Якобы очагом возникновения «западного ствола рас» (куда втиснуты заедино европеоиды и негроиды), как раз служат благодатные Средиземноморье и Передняя Азия, откуда-де все и расползлись, неизвестно зачем и почему, по своим нишам. Протоевропеоиды потащились через кордоны каннибалов-неандертальцев в безжизненную, оледенелую Европу (за мороженой мамонтятиной? строганинки захотелось?). Протонегроиды – через безводную Сахару и непроходимые Атласские горы в испепеляющую, душную Африку. После чего постепенно превратились в «нормальных» европеоидов и негроидов со всей причитающейся им морфологией. И были-де протоевропеоиды в основном темнокожи (хотя и не чернокожи), черноволосы и кареглазы, но на окраине своего видового ареала, т. е. в северном и балтийском регионе у них, в соответствии с теорией геногеографии Н. И. Вавилова, возобладал-де рецессивный ген, и они стали белокурыми, белокожими и светлоглазыми! (Почему он не возобладал на других окраинах, на юге Африки, например? На Индостане?) Ничем, кроме теоретических выкладок выдающегося ботаника, эта концепция не подтверждена, никакие исторические факты ее не подкрепляют, откуда взялся пресловутый рецессивный ген, по-прежнему неизвестно. Но при всем том концепция имеет «нужный» политический подтекст и пользуется огромной популярностью у «борцов с расизмом», среди которых с огорчением можно заметить даже академика В. П. Алексеева. Такая попытка развернуть историческую последовательность вспять, «против течения», совсем не вызывает понимания.
[15] Козлов В. И. Динамика численности народов: методология исследования и основные факторы. – М., 1969.
[16] Элез А. Й. Критика этнологии. – М., 2001. – С. 189–190, 175.
[17] Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. – Л., ЛГУ, 1989. – С. 41.
[18] Там же, с. 208–209.
[19] Там же, с. 31.
[20] Там же, с. 83.
[21] Там же, с. 74–79.
[22] Указ. соч., с. 51–53.
[23] Там же, с. 53.
[24] Указ. соч., с 180–181.
[25] Селедки разных пород отличаются количеством позвонков в позвоночнике, что, в свою очередь, обусловлено содержанием солей в воде ареала обитания той или иной популяции. Этот фактор, как выяснилось, тотально влияет на сельдь как таковую, на весь ее организм и поведение. Поэтому исландская селедка не может жить там, где живет голландская, норвежская селедка умрет при попытке переселить ее в зону проживания исландской, а тем более иваси и т. д. Но у человека-то это не так.
[26] Биологической приспособляемостью объясняют, например, необычно большой объем легких у жителей высокогорных Анд или выработку особых ферментов и неспособность расщеплять этиловый спирт у некоторых народов Севера, питающихся сырым китовым жиром, сырой рыбой и мясом и пр. Приходится признать, что некоторые локальные этнические популяции за тысячелетия жизни в особых условиях приобрели некоторые биологические изменения. Но не таков столбовой путь большинства народов мира. Да и трудно определить, где мы имеем дело с приспосабливанием, а где – с т. н. «захуданием» в результате нехватки необходимых для нормального развития условий, как у пигмеев или негритосов.
[27] Впрочем, слишком благоприятные условия тоже могут тормозить развитие, лишая человека стимула для оного (тасманийцы, амазонские племена и пр.).
[28] Этнические аберрации могут иметь как комическую, так и трагическую проекцию. Так, известный писатель Юрий Маркович Нагибин всю жизнь считал себя тайным евреем, чье происхождение надежно скрыто от советских инстанций; причастность к еврейству наполняло жизнь самого писателя, как ему казалось, более высоким содержанием, делало ее более значительной. Убедившись под конец жизни, что в его жилах течет русская кровь без малейшей еврейской примеси, Нагибин был буквально убит этим откровением, пережил его как величайшую трагедию, жизненный крах. Нам смешно, а вот писателю, потерявшему, как оказалось, фундамент самоуважения, было не до шуток!
[29] Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. – М., «ФЭРИ-В», 2006. – С. 14.
[30] Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. – М., 1973. – С. 42.
[31] Там же, с. 19.
[32] Там же, с. 32.
[33] Echanove Trujillo C. A. Sociologia mexicana. – México, 1948, p.182.
[34] Бромлей, там же, с. 27.
[35] Бромлей Ю. В., Подольный Р. Г. Человечество – это народы. – М., 1990. – С. 16.
[36] Там же, с. 31.
[37] Там же, с. 15.
[38] Там же, с. 31–32.
[39] Там же, с. 114–124.
[40] Там же, с. 20.
[41] Ближе многих к сути дела подошел этнограф Р. Ф. Итс, писавший в своей книге «Века и поколения» (М., Мысль, 1976), что «этнос – группа людей, связанная единством происхождения, общностью материальной и духовной культуры, общим языком как непременным условием общения внутри этноса», но полагавший, что этнос носит «первоначально биосоциальный, а впоследствии историко-социальный характер» (с. 254). Он также выстраивал верную цепочку: племя – народность – нация. Но, отравленный марксизмом-ленинизмом, полагал при этом, что племя соответствует доклассовой эпохе, народность – раннеклассовой, а уж нация – непременно эпохе капитализма или социализма (с. 255). В высшей степени показательно, что в своем учебнике (!) «Введение в этнографию» (Л., ЛГУ, 1974) в главе «Понятийный аппарат этнографической науки» (!) Итс вообще не дал такой дефиниции: «этнос»…
[42] Глава опубликована в журнале «Политический класс» № 2 за 2007 год под заглавием «Соловей русского национализма. Триумф биодетерминизма и актуальное переопределение природы этничности в постсоветской социологии».
[43] Соловей. С. 20.
[44] С. 57.
[45] C. 29–33.
[46] Там же, с. 30.
[47] С. 18–19.
[48] Там же, с. 56–57.
[49] Там же, с. 36–37.
[50] Там же, с. 306.
[51] Там же, с.
[52] Там же, с. 40.
[53] Пытавшийся защитить первую из этих двух позиций Б. Ф. Поршнев, на мой взгляд, не преуспел в этом.
[54] Соловей, там же, с. 44–45.
[55] Там же, с. 45.
[56] Там же, с. 47.
[57] Там же, с. 48.
[58] Там же, с. 49.
[59] Там же, с. 29–30.
[60] Зарубежная наука также развивается, преодолевая ветшающий конструктивизм, в данном направлении. Так, современный исследователь Петер ван ден Берге тоже сводит этничность к генам, считая что этническая группа обязательно воспроизводит в своем поведении и мышлении те образцы, которые заложены в генотипе ее членов. Он пишет также: «Есть многочисленные свидетельства того, как естественный отбор способствует сплочению близких организмов, ибо поддерживая себе подобных, они тем самым способствуют своей выживаемости» (Berghe P. L. van den. The Ethnic Phenomenon. – N.-Y., 1981. P. 239).
[61] Элез А. Й. Критика этнологии. – М., 2001. – С. 189–190, 175.
[62] Соловей В. Д. Указ. соч., с. 52.
[63] Ложные теоретические посылки влекут за собой, что естественно, серьезные промахи на практике. В результате, например, один из самых мозаичных, разобщенных и неустойчивых народов Европы – французы – фигурирует у Гумилева как «яркий пример монолитного этноса» (с. 106). Хотя вряд ли есть в Европе еще другой народ, столь же страдающий от своей этнической неоднородности. Экстраполяция подобных аберраций на текущую политику может породить обширные трагические последствия.
[64] Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. – Л., ЛГУ, 1989. – С. 49.
[65] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 48.
[66] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 169.
[67] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 172. То же на с. 93: «Итак, этнос – коллектив особей, выделяющий себя из всех прочих коллективов». И др.
[68] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 142.
[69] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 142.
[70] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 15.
[71] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 109. По сути, гумилевский «суперэтнос» – полный аналог тишковской «политической нации» и такой же научный нонсенс.
[72] Нельзя в принципе допускать, чтобы некто брал уже известный, «классический» термин, придавал ему совершенно новое содержание, а потом бы требовал считаться с этой новацией как с классикой: это явное нарушение научной этики. Увы, с Гумилевым именно так и получилось, и не один раз.
[73] Подобную же ошибку некогда сделал Ленин, создавая периодизацию революционного движения в России: он объявил началом его – восстание декабристов, которое на деле было венцом длительного периода развития дворянской оппозиционности, начиная с «кондиций» верховников при воцарении Анны Иоанновны – через дворянские перевороты 1741 и 1762 гг. – к фронде екатерининских времен, Радищеву, панинскому проекту ограничения самодержавия, убийству Павла Первого и дворянской сатире эпохи Александра Первого. Таким образом, ярчайшее событие внутриполитической истории России предстало без корней и истоков, возникшее вдруг и чуть ли не случайно, чего в истории вообще-то не бывает. Гумилев точно таким же манером ведет отсчет этногенеза с пассионарных толчков, игнорируя весь предшествующий период развития, к этим толчкам подводящего и их объясняющего.
[74] В разделе «Политическая история и ее субъект» подробно излагаются основы метаполитической концепции, заложенные книгой Андрея Московита (И. М. Ефимова) «Метаполитика» (самиздат, 1978; Л., 1990 и др.). Основной закон метаполитики, о котором здесь идет речь, – прирожденное свойство всякого живого биологического субъекта, в том числе коллективного (например, этноса), стремиться к беспредельному «расширению или сохранению царства “Я – могу”», то есть границ своих личных возможностей. Столкновение подобных стремлений двух и более субъектов и лежит в основе политики всех времен и народов.
[75] Понятно, что труды В. Б. Авдеева, В. Д. Соловья и других новейших авторов не могли быть знакомы Гумилеву. Но при желании он мог бы читать довоенных русских авторов, корифеев расологии и антропологии. Он этого делать не стал, как не стал и пристально разбираться в учении Дарвина, а в результате просто запутался в вопросах, связанных с биологией человека: с расами и этносами. В частности, главнейший, по словам Гумилева, вопрос, занимавший его («почему этносы не похожи друг на друга»), легко объясняет теория Дарвина об изменчивости, расхождении признаков и метисации. Говоря упрощенно, дарвинист никогда не сможет стать гумилевцем.
[76] В оправдание Гумилева надо напомнить, что он был от природы большой шутник и мистификатор (чего стоит написанная в лагере блатным языком повесть о подвигах испанской флотилии XVI века!). И вполне возможно, порой разыгрывал публику, красиво морочил ей голову, подсовывая те или иные теорийки. Но в итоге маска приросла к лицу…
[77] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 308.
[78] Гумилев Л. Н. Указ. Соч. – С. 312.
[79] Пучков П. И. Некоторые проблемы протоэтногенеза. – В кн.: Исчезнувшие народы. – М., Наука, 1988. – С. 4.
[80] Вспомним замечательный пример у Дарвина, когда два чистых, беспримесных овечьих стада, произошедших от одних производителей, через пятьдесят лет естественной дивергенции накопили столько различий, что выглядели, как две отдельные породы.
[81] О фратриях см. далее в этой же главе в главке «Род, фратрия, племя». Вкратце, это часть племени, обязанная заключать браки только с другими частями того же племени, но не внутри себя.
[82] Арутюнов С., Козлов С. Единственные люди в мире. Кровные родственники, заблудившиеся в дебрях глобализации. – Независимая газета, 08.11.06.
[83] У андаманцев, коих осталось всего одна тысяча человек, язык, как и у басков, айнов, буришей, нивхов, кетов, – тоже ни на что не похожий изолят, что свидетельствует об их весьма древнем происхождении.
[84] Алексеев В. П. В поисках предка. – С. 186. Отметим, что наиболее близко к человеку стоящие приматы – шимпанзе – живут популяциями, тоже представляющими собой закрытые объединения (своего рода изоляты по 20–100 особей), все члены которого знают друг друга и не допускают к себе чужаков. Таковы выводы большинства наблюдателей.
[85] Есть в мире племена, например,!ко-бушмены, у которых и сегодня элементарной ячейкой является нуклеарная или расширенная семья, но их проявленность в истории под вопросом. Однако в далекой древности даже народы, поднявшиеся сегодня к вершинам культуры и цивилизации, могли существовать в подобной форме. «Достаточно правдоподобно звучит гипотеза, что ранние гоминиды жили небольшими группками – не более нескольких десятков особей – периодическми расщеплявшимися на более мелкие подгруппы» (Панов Е. Н. Этология человека: история и перспективы. – В кн.: Поведение животных и человека: сходство и различия. – Пущино, ОНТИ, 1989. – С. 57).
[86] Морган Л. Древнее общество. – Л., 1934. – С. 38.
[87] Бромлей, Подольный. Указ. соч., с. 160–161.
[88] Чебоксаров Н. Н. Этногенез. – БСЭ, т. 30, с. 298, стлб. 3.
[89] Косвен М. О. Очерки истории первобытной культуры. – М., Издательство АН СССР, 1953. С. 105–106. Корнями принцип деления родов на фратрии уходит гораздо дальше – в царство приматов, где раскол стада дело обычное. К примеру, японский исследователь Н. Каяма наблюдал такой раскол у макаков. При этом из 16 изначально бывших в стаде матрилиний (группировки внутри обезьяньих стад складываются вокруг обезьян-матерей) семь ушли в новое стадо А, а девять остались в первоначальном стаде Б. После чего самцы из стада А стали в поисках сексуальных контактов ходить в стадо Б и наоборот. Чем не прототип фратрий! Специалисты утверждают: «Деление группы у макаков, с нашей точки зрения, может рассматриваться как модель аналогичного процесса в популяциях древнейших гоминид» (Бутовская М. Л., Файнберг Л. А. У истоков человеческого общества. – М., Наука, 1993. – С. 22).
[90] Как утверждает современная генетика, близкородственное скрещивание ведет к накоплению летальных и сублетальных генов в большей степени, чем благоприятных, в результате чего небольшая популяция может вымереть. Насколько небольшая? Этот вопрос решается только экспериментально, в связи с чем изучение этносов-изолятов особенно важно.
[91] Формозов А. А. Памятники первобытного искусства. – М., Наука, 1966. – С. 30.
[92] Советский историк В. Н. Даниленко полагал, что вычленение индоевропейского праязыка из более архаичной языковой общности произошло «с завершением эпохи мезолита и таким образом датируется примерно Х тысячелетием до н.э.», а его коллега А. Г. Кифишин относил это событие к XIV тысячелетию до н.э. Обе позиции являются в достаточной мере гадательными (как и гипотеза о некоем «ностратическом» праязыке, куда, наряду с индоевропейским, картвельским, уральским и алтайским входили, якобы, также дравидский и семито-хамитский). Датировать как это вычленение, так и постепенный распад самого индоевропейского языка минимум на 12 семей (славянская, германская, индийская, иранская, балтийская, романская, кельтская, греческая, албанская, армянская, хеттская и тохарская плюс неизвестное количество бесследно вымерших) я лично не решаюсь, т. к. достаточных данных у меня нет. Условно примем датировку д.и.н. П. И. Пучкова: не ранее XV тыс. лет до н.э.
[93] О том, что в историческое время в паре «язык – религия» первый является ведущим, а вторая – ведомым, свидетельствует то обстоятельство, что перемена национальной религии не вела, как правило, к перемене национального языка. Хотя образованные слои католических народов выучили латынь, православных – греческий, а мусульманских – арабский, но в целом соответствующие народы, однако, не перешли на названные языки, а продолжали говорить по-французски, по-русски, по-татарски и т. д. Нельзя не упомянуть также о том, что в мире существуют редкие народы-атеисты, у которых нет религиозных верований, но свой язык, тем не менее, имеется.
[94] Об этом ученые знали уже давно, см., например: Аркин А. С. О расовых особенностях в строении мозговых полушарий человека. – Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова, кн. 3–4, 1909.
[95] Авдеев В. Б. Указ. Соч. – С. 194–196.
[96] Там же, с. 405.
[97] Термин «этническая психология» (Völkerpsychologie) был предложен еще во 2-й половине XIX в. немецкими философами и лингвистами Г. Штейнгалем и М. Лацарусом. Они с 1859 года издавали журнал «Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissensehaft», в котором обосновывали, что язык, религия, право, искусство, наука, быт, нравы и пр. объясняются психологией народа как носителя коллективного разума, воли, чувств, характера и пр. С тех пор этнопсихология выросла в отдельную науку.
[98] А в глубокой древности такое погребение, между прочим, практиковалось не только у дикарей Африки, Полинезии или Южной Америки и т. п., но и у ирландцев.
[99] Поршнев, там же, с. 102–103. Но вот вопрос: протоязык (т. н. ностратический язык) вполне обходился без синонимов; значит ли это, что на данном этапе преждевременно говорить о человеке? Конечно, нет.
[100] Поршнев утверждал категорически: «Человеческие языковые знаки в своей основе определяются как антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются любым животным» (там же, с. 118). Очевидно, что тут Поршнев не вполне прав. Он также отрицал и мимику и пантомиму у животных (кроме обезьян с их богатой мимикой – с. 122), и тут он уже вполне неправ. Кроме того, поведение животных ярко демонстрирует их острую потребность в языке, отчасти удовлетворяемую за счет телепатии (даже в контакте человека и животных, иногда в разительном виде, как у знаменитого дрессировщика Владимира Дурова). А острая потребность не остается в природе без ответа. Сегодня ученые Института проблем экологии и эволюции им. А. Н. Северцова пришли к выводу, что животные, вполне обладая в области психики всем, что есть в человеке, в том числе способностью к обобщению и абстрактно-логическому мышлению, в известной степени обладают и способностью к речи.
[101] Дерягина М. А., Бутовская М. Л. Этология приматов. – М., МГУ, 1992. – С. 116–119. Также см. кн.: Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. – М., Мир, 1981.
[102] Там же, с. 422. Как тут не вспомнить Киплинга с его чудо-паролем «Мы с тобой одной крови»!
[103] И даже не абсолютно адекватная: «мысль изреченная есть ложь», как с поэтическим перехлестом выразился Тютчев.
[104] Поршнев, указ. соч., с. 132.
[105] Там же, с. 135.
[106] Поршнев не случайно категорически настаивал на том, что животные не мыслят, не могут мыслить. Однако еще ученик Дарвина Гексли отмечал у животных «хорошо развитую рассудочную деятельность». Отсылаю читателей к работе на эту тему Л. В. Крушинского «Элементарная рассудочная деятельность животных и ее роль в эволюции» (В кн.: Философия и теория эволюции. – М., 1974), а также к более поздним работам этологов.
[107] Васильев С. В., Дерягина М. А. Формы коммуникации у обезьян и этапы происхождения речи. – В кн.: Поведение приматов и проблема антропогенеза. – М., Наука, 1991. – С. 22–25.
[108] Там же, с. 507.
[109] Уже цитировавшийся выше Формозов резюмирует: «Все говорит о том, что для наших далеких предков гравировки и росписи на скалах были не пустой забавой, а частью тайных, сокровенных религиозных церемоний, без которых первобытный человек не мыслил благополучия своей общины» (Памятники первобытного искусства, с. 64).
[110] Поршнев, указ. соч., с. 139.
[111] Там же, с. 150.
[112] Рубакин Н. А. Психология читателя и книги. Краткое введение в библиологическую психологию. – М., Книга, 1977. – С. 48–50.
[113] Там же, с. 59.
[114] Там же, с. 67–73.
[115] См. в кн: Русский народ. Историческая судьба в ХХ веке. – М., 1993.
[116] А. Г. Кузьмин. Истоки русского национального характера. – С. 28–35.
[117] Панов Е. Н. Этология человека: история и перспективы. – В кн.: Поведение животных и человека: сходство и различия. – Пущино, ОНТИ, 1989. – С. 58.
[118] Если мы вновь обратимся за аналогией и прототипом к образу жизни приматов, то известно немало случаев смертельного исхода для самцов шимпанзе, зашедших на чужую территорию, занятую соседним демом (там же, с. 57). Это говорит о том, что отношение к чужаку-инородцу даже своего биологического вида как к опасному врагу могло сформироваться уже на самой начальной стадии антропо- и социогенеза. А значит, первые человеческие общины могли быть только кровнородственными. Исторически первой считал кровнородственную общину и корифей этнологии Л. Морган.
[119] Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. – СПб., Алетейя, 1998. – С. 17.
[120] Там же, с. 12.
[121] Там же, с. 17.
[122] Там же, с. 12. Между тем, в отечественной науке уже давно высказано убеждение, что пора отказаться от представления, будто бы Сталин дал адекватное определение нации (Т. Ю. Бурмистрова. К вопросу о формировании и развитии русской нации. – В сб.: Русская нация в союзе народов СССР: (М-лы научно-практич. конференции). – Куйбышев, 1990. – С. 22.
[123] Там же, с. 74.
[124] Там же, с. 75–76.
[125] Там же, с. 81.
[126] Оль П. А., Ромашов Р. А. Нация. (Генезис понятия и вопросы правосубъектности). – СПб, Изд-во Юридического ин-та, 2002. – С. 6–7.
[127] Развитию верных представлений о нации в отечественной науке долгое время мешал диктат антинаучных представлений, выработанных школой т. н. марксизма-ленинизма, отвергавшей биологическое содержание понятия нации. О том, какие грандиозные политические ошибки были заложены этим подходом, легко судить, читая хрестоматийные марксистские описания нации. Например, в одном из последних советских изданий БЭС философ-марксист С. Т. Калтахчян указывал: «Общность территории как условие существования социалистических Н. также приобретает новое качество. Границы национальных республик, например, в СССР не имеют уже своего былого значения, не ведут к обособлению Н.». Или – еще того пуще: «Опираясь на марксистско-ленинскую теорию, можно предвидеть, что полная победа коммунизма во всём мире создаст условия для слияния Н. и все люди будут принадлежать к всемирному бесклассовому и безнациональному человечеству, имеющему единую экономику и единую по содержанию богатейшую и многообразную коммунистическую культуру». Жизнь убедительно показала все историософское ничтожество подобных установок и перспектив, разбила вдребезги прекраснодушные и беспочвенные мечтания марксистов-ленинцев. Сегодня мы вспоминаем о них только как о курьезе, уже не способном влиять на развитие науки.
[128] Вдовин А. И. «Российская нация». Национально-политические проблемы ХХ века и общенациональная российская идея. – М., Либрис, 1995. – С. 28.
[129] Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. – С. 4.
[130] Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. – С. 5. Это не только личная точка зрения авторов. Они указывают: «Большинство отечественных юристов придерживаются точки зрения, что государственный суверенитет – это неотъемлемый признак, качество, свойство любого государства: “нет суверенитета – нет государства”» (там же, с. 59).
[131] Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. – С. 26.
[132] Даже робкий путаник Хобсбаум признает, что для того, чтобы некий народ мог быть причислен к нациям, он должен перешагнуть некий «порог», каковой он определяет по трем критериям: 1) историческая связь народа с современным государством (!) или с государством, имевшим довольно продолжительное и недавнее существование в прошлом; 2) существование давно и прочно утвердившейся культурной элиты, обладающей письменным национальным языком – литературным и административным; 3) способность к завоеваниям (там же, 61-62). Нельзя не отметить сравнительно бóльшую четкость и глубину отечественных формулировок, не валящих в одну кучу главное и второстепенное, исходное и производное…
[133] Опаснейшую – ибо она снесла (в прямом и переносном смысле) множество голов, преобразовавшись как в духовную, так и вполне в материальную гильотину.
[134] Изложение этих концепций см. также в статье: Коротеева В. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? – В альманахе: Pro et contra. Т. 2. № 3. Лето 1997.
[135] О том, какой сумбур понятий и представлений царит в головах французских цивилистов, лучше всего говорит преамбула конституций Французской Республики 1946 и 1958 гг., где закреплено: «Французский Союз (?!) составлен из наций и народов (?!)». А каково было цветным учащимся школ во французских колониях Африки или Индокитая учиться по учебникам, где их предками объявлялись галлы?! (об этом абсурде см.: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. – М., Высшая школа, 1992. – С. 37.) Судите сами…
[136] Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. – С. 73.
[137] На собственно французском языке говорило в 1789 году не более 50% населения, а говорили притом правильно – не более 13%.
[138] Недаром революционный депутат аббат Сийес призывал «галльский народ» к войне против «проклятых франков».
[139] Каневский Л. Каннибализм. – М., Крон-Пресс, 1998. – С. 125.
[140] Возможно, это смутная «генная память» о неандертало-кроманьонских отношениях, ареной которым долгие века служила территория именно Франции.
[141] Характерна формулировка американского учебника по политологии (авторский коллектив М. Дж. Роскин и др.): «Сегодня понятие нации или (!) национального государства определяется как минимальная численность людей с четко выраженным чувством культурного единства, которые проживают на территории с официально признанными границами и имеют независимое национальное правительство» (Цит. по: Социально-политический ж-л, 1998, № 3, с. 120-121).
[142] Строго говоря, население Америки все в целом не может, разумеется, обниматься словом «нация», будучи этническим конгломератом. Поспешным было бы применение этого термина и по отношению к Франции, так и не закончившей еще французский этногенез. Именно ошибочное и противоестественное представление о населении этих стран как о нации ведет их к краху. Судьба этих стран (не только их, но их в первую очередь) представляется мне глубоко трагической; она вполне предсказана в книге П. Бьюкенена «Смерть Запада». Нацией населению этих стран, видимо, уже никогда не стать, а значит их распад по этническим границам – есть лишь вопрос времени. Разве что случится чудо и Франция махом избавится от инорасового компонента либо сведет его до объемов, не представляющих угрозу. Америке этого уже не дано. К такому же краху придут и любые другие страны, если примут французскую модель за норму.
[143] Последняя попытка разорвать страну на части, в т. ч. по этническим границам, – феодальная Фронда – была сурово подавлена Людовиком Четырнадцатым.
[144] Россия и русские сегодня полностью солидаризуются с такой позицией, поскольку находятся в аналогичном состоянии. В связи с чем в 2001 г. Лига защиты национального достояния совместно с «Национальной газетой» подготовила и выпустила карту «Русская Россия. Карта компактного расселения русского этноса», обозначающую идеальные границы Русского национального государства. Собственно, изначально государственные границы всегда определялись границами этническими. Хотя в дальнейшем могли не раз перекраиваться насильственным путем.
[145] Гегель Г. Ф. Энциклопедия философских наук. – М., 1977. – Т. 3, с. 364.
[146] Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия. Ч. 1. Нация. – СПб., 1909. – С. 159.
[147] Там же, с. 134.
[148] Там же, с. 156.
[149] В отличие от Бауэра, Реннер, увы, впал в другую ересь, поставив национальную принадлежность в один ряд с религиозной конфессией, которую можно выбрать по своему усмотрению и разумению. Эта точка зрения, поддерживаемая в России либерал-демократами, известна как «австро-марксизм». Свою национальность, якобы, «лицо, достигшее совершеннолетия, избирает de-jure свободно, а несовершеннолетние – через законных представителей, действующих от их имени» (Renner K. Sуnopticus. Staat und Nation. – Vienna, 1899. S. 7 ff.). Подобные идеалистические представления о возможности выбрать себе национальность, как шляпу в магазине, ни на чем не основаны и научно не допустимы.
[150] Московским государственным институтом международных отношений выпущен справочник по современной социологии, где рекомендуется такая формулировка: «Нация – высшая форма этнической общности людей, возникшая исторически в эпоху формирования буржуазных отношений и ликвидации на этой основе феодальной раздробленности этнической территории и объединения людей, говорящих на одном языке и имеющих общую культуру, традиции, психологию и самосознание…». Здесь государство как форма бытия нации не упомянуто, но с очевидностью подразумевается. Там же, видимо, специально для В. Тишкова с его компанией конструктивистов, добавлено: «Нация – объективно существующая и эмпирически фиксируемая реальность» (Учебный социологический словарь / Общая ред. С. А. Кравченко. 2-е, доп. и перераб. изд. М., МГИМО, 1997. С. 90. – Выделено мной. – А. С.).
[151] Об основах метаполитической концепции, заложенных книгой Андрея Московита «Метаполитика», см. выше, прим. 74.
[152] Бердяев Н. А. Судьба России. – В кн.: Бердяев Н. Соч.: в 2 тт. – М., 1998. – Т. 2, с. 561.
[153] Советские пропагандисты, приспосабливавшие этнологию к марксизму-ленинизму, охотно писали о народности, полностью подменяя ею, почему-то, понятие народа (см., например: Алексеев В. В. Род, племя, народность, нация как исторические формы общности людей. – М., 1962; Архангельский А. И. Племя, народность, нация как исторические формы общности людей. – М., 1961). Алексеев, в частности, считал, что народность, в отличие от племени, была классово-антагонистической, поскольку «ее основой выступала частная собственность и эксплуатация одних людей другими» (с. 20).
[154] Градовский А. Д. Национальный вопрос в истории и литературе. – СПб., 1873.
[155] БСЭ. – М., 1954. – Т. 29, с. 159.
[156] Современный чеченец может перечислить своих предков с биографическими подробностями до 40-го колена, современный полинезиец – до 50-60-го, коренной австралиец легко исчисляет все свои родственные отношения не только с любым членом собственного племени, но и с людьми ряда близких племен и т. д.
[157] Демографический энциклопедический словарь. – М., 1985. – С. 282.
[158] Оль П. А., Ромашов Р. А. Указ соч. с. 51.
[159] Бромлей, Подольный. Указ. соч., с. 167.
[160] Элез А. И. Указ. соч., с. 62–65.
[161] Бердяев Н. А. Указ. Соч., с. 551.
[162] Философ Монтень спросил индейцев тупинамба, какими правами обладает их король. «Первым идти в бой и погибнуть», – таким был характерный ответ догосударственного этноса.
[163] Даже евреи, завоевывавшие Палестину и по приказу Моисея, полученному непосредственно от Яхве, вырезàвшие с этой целью все автохтонные народы под корень («всё дышащее», включая даже скот), имели религиозное разрешение вырезàть у некоторых окрестных народов только представителей мужского пола («всех, мочащихся к стене»), а женщин и девиц брать в свои гаремы, смешивая, таким образом, свою кровь с филистимлянами. Та же судьба ждала и татаро-монгольских завоевателей, и чеченцев и мн. др.
[164] Конституции государств американского континента. – М., 1959. – Т. 3, с. 13.
[165] Конституция Народной Демократической Республики Йемен. – М., 1980. – С. 15.
[166] Не говорю здесь о долгом т. н. «вавилонском пленении», когда этническая гомогеннгость евреев была решительно изменена насильственным образом.
[167] По некоторым данным в Золотой Орде проживало до 7 млн. человек, а в современной ей Древней Руси – до 9 млн; сегодня же татар в России менее 5,5 млн., а русских – 120 млн. Комментарии излишни.
[168] Перепись 1989 года фиксировала относительно низкий процент смешанной брачности у русских на уровне 14%, причем сюда же попали и русско-белорусские, и русско-украинские браки, что в принципе неверно.
[169] К примеру, последователь Гумилева Г. Т. Тавадов выпустил целый словарь-справочник «Этнология» (М., Социально-политический журнал, 1998), где так прямо и пишет: «Суперэтнос… – этническая система, возникающая обычно в границах полиэтнического государства на базе культурно-исторического единства (по исторической судьбе, доминирующей культуре, образу жизни, традициям и т. д.). До появления термина “суперэтнос”, введенного Л. Н. Гумилевым, целостности такого рода именовались “цивилизациями”, “культурами” или “мирами” (напр., “Исламский мир”, “Византийская культура”, “Российская цивилизация”). Единство С. проявляется в наличии общей ментальности, консолидирующей зачастую весьма разнообразные этносы. Поэтому С. олицетворяет собой идейно-нравственную и культурную целостность, суть которой, однако, лежит гораздо глубже, так как речь идет также об экономическом, политическом и идеологическом общении внутри С.».
[170] В него входят, помимо собственно черкесов, также кабардинцы, адыги, абазины, абхазцы и др.
[171] Однако, возразят мне, как же назвать многонародную общность типа византийской, исповедующую единую веру, говорящую на одном языке, имеющую единое подданство, живущую по одним законам, практикующую более-менее общий стереотип поведения и обладающую, несмотря на полиэтничность, чувством сопричастности к единому целому, отделяющую своих – от чужих, живущих за пределами этой общности? Если это не суперэтнос (как предлагал считать Гумилев), то что? Соглашусь, что общности такого рода периодически возникают в истории. Предварительно я предлагаю называть эту этническую взвесь согражданством. Подробнее мы поговорим об этом в разделе «Нация и государство».
[172] Ученый мир, разумеется, был осведомлен о плотоядных охотниках-гоминидах и ранее – сошлюсь хотя бы только на названия глав «Хищничество у шимпанзе и павианов» или «Возникновние охоты у прегоминид и ранних гоминид по данным этологии» в книге Л. А. Файнберга «У истоков социогенеза» (М., Наука, 1980). Предметом охоты человекообразных бывают как мелкие животные, так и средние (например, кустарниковые свиньи) и даже относительно крупные; максимального размера жертва – антилопа бушбок весом до 80 кг.
[173] Эта неновая, но убедительная точка зрения имеет во всем мире авторитетных сторонников, как, например, Р. Дарт, К. Лоренц, Д. Моррис, Р. Ардрей и др. О том, что война присуща самой природе человека, писал еще Герберт Спенсер. А английский историк Эдуард Гиббон полагал главным объектом истории «войны и управление общественными делами». Но последователи пресловутого Ф. Боаса, например, Эшли Монтэгю (он же Израэль Эренберг), упрямо, но бездоказательно возражают, что-де насилие – не заложенное в нас наследие предков, а продукт воспитания.
[174] Возможно, не все этносы проходили через каннибализм. Так, на Кубе времен Колумба немирно уживались канибы-людоеды (от них-то и пошло слово «каннибализм») и араваки, которые сами не ели человечины и страшно боялись канибов; с течением лет те съели-таки всех мужчин-араваков и забрали себе их женщин. Или: рядом с островом Фиджи и Маркизскими островами, широко прославленными каннибальской традицией, живут другие островитяне, относящиеся к каннибализму с ужасом и отвращением. Но и исключительным это явление, конечно, не назовешь.
[175] Каневский Л. Каннибализм. – М., Крон-Пресс, 1998. С. 76–77.
[176] Там же, с. 65–69.
[177] Там же, с. 62–64.
[178] Там же, с. 424–425.
[179] Поршнев, цит. соч. – С. 329.
[180] Хотя определенное количество рабов представляли соплеменники рабовладельцев, попавшие в кабалу за долги, но абсолютное большинство рабов всегда было из военнопленных. В Древней Руси это различие выражалось словами «челядин» и «холоп» (см.: М. Фроянов. Рабство и данничество в Древней Руси. – СПб., СПбГУ, 1996).
[181] Марксизм-ленинизм учил нас прямо противоположному. Так, Ленин писал с поражающей воображение наивностью и безапелляционностью: «История есть ряд эпизодов классовой борьбы» (ПСС., т. 1, с. 154). Однако в своем месте мною будет показано, что даже величайшая из войн, которую принято считать классовой (Гражданская война в России в 1917–1921 гг.), была в первую очередь войной этнической.
[182] Уместно напомнить, что некогда славяне были расселены вплоть до границ современной Дании, занимая, в том числе, земли нынешнего Гамбурга. Германцы неуклонно вытесняли и вытеснили, выбили и ассимилировали славян совсем, за исключением лужицких сорбов, но и те за последние полвека сократились едва ли не вдвое.
[183] К примеру, народность носу, обитающая в предгималайском районе, разделена незатихающей и непримиримой кровной родовой враждой уже шестьсот лет!
[184] Б. Ф. Поршнев скрупулезно собрал по разным источникам сведения об отдельных случаях обнаружения «диких людей» в средневековой Европе и позднее, а также о «снежном человеке», «йети» и т. п. Но вряд ли можно на основании этих единичных и не проясненных до конца примеров делать вывод о наличии в непроходимых лесах и горах Европы неких изолятов неандертальского извода.
[185] Показательно то абсолютное равнодушие, с которым весь белый цивилизованный мир воспринял в 1990-е гг. леденящие кровь известия о том, что в Руанде (Африка) племя хуту вырезало двести тысяч (!) человек из племени тутси, а те потом ответно перебили столько же хуту. Некоторые журналисты показно возмущались таким бессердечием, а между тем здесь все понятно и естественно: «чужие» перебили друг друга – есть, право, о чем волноваться!
[186] См. в кн.: Тишков В. А. Очерки теории и политики этничности в России. – М., ИЭА РАН, 1997. Напомню, что конфликт между киргизами и узбеками случился в Ошской области Киргизии в 1990 году. Всего в конфликте погибло 120 узбеков, 50 киргизов, 1 русский, было совершено в общей сложности 5000 преступлений, расследованных судом. Только в одном селе Мирза-Аки было избито 19 человек, изнасиловано 10 женщин и разгромлено с последующим расхищением имущества 118 домов.
[187] Там же, с. 340.
[188] Полное совпадение фамилий киргизов и узбеков ни о чем не говорит.
[189] Там же, 342–343.
[190] В одном из храмов майя был обнаружен гигантский человеческий скелет.
[191] Итс Р. Ф. Века и поколения. – М., Мысль, 1976. – С. 254. См. также в кн.: Исчезнувшие народы. – М., Наука, 1986.
[192] В последнее время к этой мысли склоняются серьезные исследователи как за рубежом (например: Horowitz D. Ethnic Groups in Conflict. – Berkley, Cal., etc., 1985), так и в нашей стране (например: Авксентьев В. А. Этническая конфликтология: в поисках научной парадигмы. – Ставрополь, СГУ, 2001). На основе договора между Ставропольским университетом и Институтом социологии РАН создана спецлаборатория этноконфликтологии; думается это направление исследований будет признано стратегическим.
[193] Вряд ли у кого-то повернется язык заявить, что Советский Союз оккупировал Восточную Европу, чтобы ограбить ее и сосать из нее кровь и соки. Скорее, наоборот, мы вложили в нее немалые невозвратимые средства.
[194] Данная главка опубликована в ж-ле «Политический класс», 2006, № 8 в моей статье «Глобализация и интересы России. Как нам выжить в ситуации транзита глобальных проектов».
[195] Несмотря на наполеоновские войны, французам удалось за 1801–1851 гг. увеличить свою численность на 8,3 млн. человек, но в дальнейшем, по мере оттока сельского населения в город, наблюдается неуклонное снижение рождаемости вплоть до постоянного минусового прироста уже с начала ХХ века. Этим, в главном, и объясняется поражение Франции во Франко-Прусской войне.
[196] Евгений Трубецкой. Государственная мистика и соблазн грядущего рабства. По поводу статей П. Б. Струве и Н. А. Бердяева // Русская Мысль. 1917. Книга I. II отд. С. 74–98. – Цит. по кн.: Национализм. Полемика 1909–1917. – М., Дом интеллектуальной книги, 2000. – С. 214.
[197] Там же, с. 216.
[198] Бомбить Россию Америка не решается до сих пор, ибо боится ответного удара, несущего неприемлемый ущерб. Хотя планы этих бомбардировок давно отточены и выверены, и есть немалое число сторонников такого решения проблемы российско-американских отношений. Совсем иное дело – Сербия, Афганистан, Ирак, ответного удара которых можно не опасаться. Вот их бомбили, бомбят и будут бомбить, если сочтут нужным, – издалека «высокоточными» бомбами. Заодно проводя таким образом испытания новых воружений: двойная польза… Биологи давно заметили связь между вооруженностью и вынужденным миролюбием: «Есть много видов, вооружение которых так сокрушительно, а приемы применения столь молниеносны, что настоящая боевая стычка между соперниками закончилась бы смертью одного из них, а то и обоих. Поэтому неудивительно, что у подобных видов естественный отбор вырабатывает запрет применять оружие во внутривидовых стычках. Систему инстинктивных запретов, ограничивающих поведение животных, этологи вслед за Лоренцем называют естественной моралью», – пишет известный ученый В. Р. Дольник в статье «Homo militaris».
[199] Хрестоматийный пример. Готовясь напасть на Персию, лидийский царь Крез вопросил оракул и получил двусмысленный ответ: «Если вступишь в войну, погубишь великое царство». Самонадеянный Крез тут же вступил в войну и, как было предсказано, погубил великое царство. Свое собственное. Таким же авантюристом был Гитлер.
[200] Крестовым походам предшествовало повсеместно в Европе введение принципа майората, по которому вся недвижимость феодала переходила по наследству его старшему сыну, а младшим оставался путь либо церковного иерарха, либо воина.
[201] Едва ли не главная причина столь странной снисходительности мирового сообщества к фашистскому агрессору имеет то же объяснение, что и воздвижение упомянутого бюста: благодаря Франко через Испанию пролег основной транзит немецких евреев в Палестину, спаслись десятки тысяч. Все это лишний раз подтверждает этнический характер самой страшной войны всех времен.
[202] Статья Маркса «К еврейскому вопросу» была написана еще в 1843 году.
[203] Не случайно, по подсчетам Центра международных исследований при Дипломатической академии Министерства иностранных дел, из 150 наиболее крупных вооруженных конфликтов уже после Второй мировой войны 127 имели национальный характер.
[204] Антинародными зачастую бывают и колониальные войны, чей успех быстр и краткосрочен, а негативные последствия отсрочены, но долги и упорны.
[205] Ряд финно-угорских народов русские постепенно вытеснили в Западную Сибирь, иногда с боем – хантов, манси, коми и др. Но это относительно поздняя история финского суперэтноса, никак не затронувшая собственно финнов.
[206] См. об этом: Любавский М. К. Обзор истории русской колонизации. – М., МГУ, 1996; Меньшиков М. О. Для кого воевала Россия. – В кн.: Меньшиков М. О. Письма к русской нации. – М., Москва, 1999; Величко В. Л. Кавказ. Русское дело и межплеменные вопросы. – М., 2000.
[207] Интереснейшие сведения об этом см. в кн.: Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? – М.-СПб., ИД «Нева» – ОЛМА-ПРЕСС, 2002.
[208] «Этология (от греч. éthos – характер, нрав и lógos – учение), одно из направлений в изучении поведения животных, занимающееся главным образом анализом генетически обусловленных (наследственных, инстинктивных) компонентов поведения и проблемами его эволюции» – БСЭ. С 1950-х гг. в науке упрочился синтез этологии, физиологии и сравнительной психологии.
[209] Бутовская М. Л., Файнберг Л. А. У истоков человеческого общества. – М., Наука, 1993. – С. 53.
[210] Котенкова Е. Серые крысы: закон и порядок. – В мире животных, 2000, № 4.
[211] Этологи отмечают, что обязательность и дисциплина ранговых отношений имеет максимально жесткий характер в закрытом, ограниченном пространстве и минимально жесткий – в открытом. Понятно, что образ жизни человека сегодня соответствует первому типу.
[212] Цит. по: Авдеев В. Б. Расология. – С. 68–69.
[213] Бутовская, Файнберг. Указ. соч., с. 21–22, 56. Авторы формулируют жестко: «Система доминирования, устанавливающаяся в выделенном стаде молодняка, на 95% определяется положением („рангом“) матерей этого молодняка в исходном стаде и поэтому заранее может быть предсказана исследователем» (с. 52).
[214] «Касты (португ. сasta – род, поколение, происхождение) – эндогамные наследственные группы людей, занимающие определенное место в социальной иерархии, связанные с традиционными занятиями и ограниченные в общении друг с другом» – БСЭ.
[215] Законодательно варны окончательно были утверждены в «Законах Ману» (II в. до н.э. – II в. н.э.). Со временем варны стали делиться на более мелкие касты. В новейшее время дробление индийского общества на замкнутые эндогамные группы по всевозможным признакам – от профессий до сект и толков, вплоть до каст правой и левой руки на юге страны – дошло до абсурда: в Индии насчитывается до 3,5 тысяч «каст», что является вполне произвольным результатом и уже никак не соотносится с биологией человека. Но в сознании современного европейца эти тонкости не существуют и мы будем использовать термин «каста» в варианте БСЭ.
[216] В «Законах Ману» расписаны семь разрядов рабов: на первом месте – захваченный под знаменем (военнопленный), затем добровольный раб за содержание, рожденный в доме от рабов, раб купленный, подаренный, доставшийся по наследству и раб в силу наказания. Замечательное пособие по истории рабовладения.
[217] Женщина имела возможность выйти замуж за представителя высшей касты, хотя это и не поощрялось, но во всем остальном женщина была достаточно бесправна. Что же касается мужчин, то иногда к ним применялось перемещение, но – только вниз, изгнание из высшей касты в низшую за особые проступки.
[218] Бутовская М. Л., Загородний В. А. Роль социальных факторов в развитии орудийной деятельности на ранних стадиях развития гоминид. – В кн.: Поведение приматов и проблема антропогенеза. – М., Наука, 1991. – С. 11.
[219] О том, что таланты живут «кустами», «грибницами», в тесном переплетении родственных связей между собой, подробно и очень основательно рассказал миру в блистательном исследовании «Наследственность таланта. Законы и последствия» (см. на русском языке – М., Мысль, 1996) двоюродный брат Дарвина, основоположник евгеники Фрэнсис Гальтон (1822-1911).
[220] Разумеется, Индия знала страшные годы войн и нашествий (навскидку: Александр Македонский, Великие Моголы, англичане, да и раджи между собой воевали), но не знала самых ужасных по своим последствиям войн – гражданских, классовых. А от нашествий не застрахован никто – см. главу «Основной тип межэтнических отношений».
[221] Замечу, что объединяются порой не только низшие классы разных национальностей (например, рабы в армии Спартака), но и высшие – например, феодалы всей Европы в крестовых походах.
[222] Одна из советских энциклопедий (не указываю, какая именно, т. к. выраженный здесь взгляд был общепринят) так писала о народе: «В историческом материализме — Н., народные массы, социальная общность, включающая на различных этапах истории те слои и классы, которые по своему объективному положению способны участвовать в решении задач прогрессивного развития общества; творец истории, ведущая сила коренных общественных преобразований. Н. — подлинный субъект истории; его деятельность создаёт преемственность в постулативном развитии общества. Место и роль Н. в истории впервые раскрыл марксизм-ленинизм, устранивший один из главных пороков идеалистической социологии, которая игнорировала решающую роль Н. в общественном развитии, приписывая её выдающимся личностям (см. В. И. Ленин, Полное собрание соч., 5 изд., т. 26, с. 58)». Ограничение этнической общности – народа – по классовому признаку есть характерная для марксистско-ленинской философии дикость.
[223] Сходным образом понимал дело В. И. Ленин: «История вся слагается именно из действий личностей, предсталяющих из себя несомненно деятелей» (ПСС, т. 1, с. 159). Однако надо помнить, что как атом несет в себе все свойства данного химического элемента, так и отдельная личность является сколком данного этноса, носителем его свойств, проявляя свой этнос через себя.
[224] Марков Г. Е., Пименов В. В., ред. Этнология. Учебник для высших учебных заведений. – Москва, 1994. – С. 466.
[225] Боливар С. Избранные произведения. – М., 1983. – С. 83.