Юрий Нестеренко

Исполнитель

Снова ночная смена... Мне нравится работать по ночам. Многие мои коллеги жалуются на ночную работу, посмеиваясь, что она роднит их с нашими клиентами, но я люблю это время суток. Я часто вспоминаю ночи моей молодости, ту интереснейшую эпоху, когда дряхлеющий имперский орёл ещё простирал свои крылья от океана до океана, но воздух был уже пропитан духом революции. Мы с моими однокурсниками, бывало, просиживали до рассвета у кого-нибудь на квартире, а летом— на даче или в имении, споря о политике, истории, философии — да бог весть о чем ещё. Я вспоминаю эти горящие глаза, вдохновенные лица...

Я издевался над их восторгами, а они называли меня занудой и упрекали за неверие в светлую силу разума. "Через десять лет!..." — говорили они мне. Да, через десять лет они увидели, кто был прав. Собственно, многие увидели и раньше. Но было поздно.

Мой теперешний тесный кабинет со всегда задернутыми шторами и тяжелой настольной лампой — единственным источником света — мало похож на просторные веранды тех давно сожженных имений. И по ночам я веду теперь совсем другие разговоры — вообще говоря, довольно скучные, но работа есть работа.

Я подвинул очередное дело в круг света, отбрасываемого лампой. Папка пока еще тонкая — заполнить её предстоит мне... разумеется, совместно с клиентом. Ну-с, кто там у нас? Ага, типаж довольно характерный, хотя в последнее время всё более редкий. Аполитичный интеллигент, из тех, чей лозунг — "мы служим не режиму, а Отечеству".

Ну что, друг любезный, дослужился? Я с интересом отметил, что он окончил тот же университет, что и я. Мы могли встречаться... Я еще раз посмотрел на фотографию в деле. Нет, не помню. Впрочем, у меня вообще отвратительная память на лица. Я нажал кнопку звонка.

Он вошел в кабинет, все еще неуверенно ступая в ботинках без шнурков. Сутулая фигура, длинное бледное лицо... Внешность вполне типичная. Для полноты картины не хватало только очков и бородки клинышком. Но бородки не было, а была трехдневная щетина, разбитая губа и синяк под глазом. Отлично, значит, он уже знаком с нашими методами.

— Садитесь, — сказал я. Он опустился на краешек стула, явственно подавив в себе желание сказать "благодарю".

— Я ваш следователь, — продолжал я голосом тусклым и бесцветным, как обычно.

— В чем меня обвиняют? — в его тоне уже не было гонора, обычного для тех, кого взяли только что, но ещё ощущалась готовность к борьбе.

— Неужели вы думаете, что мне доставляет удовольствие повторять банальности? Типа "здесь вопросы задаю я". Ну в чем мы можем обвинять? Разумеется, в контрреволюционной деятельности.

— А к... конкретно?

— Ну вы же умный человек, — я поднял глаза от дела и взглянул на него. — Придумайте сами, что вам больше по душе.

— То есть как?! — прямо-таки взвился он. — Вы с таким цинизмом признаете, что за мной нет никакой вины?

— По-вашему, лицемерие лучше, чем цинизм? — усмехнулся я. — И запомните — невиноватых людей нет. Кажется, что-то подобное есть и в Библии?

— Вы же атеисты.

— Вы знаете, отнюдь не все. Я лично знаю солдат из расстрельной команды, верующих самым простонародным образом. Но дело не в этом,  а в том, что полезные вещи надо брать отовсюду, в том числе и у  врагов. А у церкви есть чего взять. Например, в нашем деле весьма полезен опыт инквизиции...

— Вы пытаетесь меня запугать?

— Я просто объясняю вам ситуацию. Постарайтесь не смотреть на меня, как на врага — мы партнеры, делающие общее дело. Я предлагаю вам взаимовыгодную сделку. Подпишите все, что надо, сделайте это прямо сейчас. Мне это сэкономит время, а вас избавит от массы неприятных ощущений.

— Я не буду ничего подписывать.

— Будете. Можете поверить моему богатому опыту. Весь вопрос в том — когда и в каком состоянии. Знаете, у нас есть поговорка—"нет несгибаемых подследственных, есть плохие следователи". Я хороший следователь, во всяком случае, так считает мое начальство. И мне вовсе не доставит удовольствия выбивать у вас признание — ни морального, ни, как вы могли подумать, сексуального. Я не кровожадный маньяк, какими вы нас считаете. Но если вы меня вынудите — я позабочусь о том, чтобы вам было очень больно. Я знаю, как сделать так, чтобы боль все время нарастала, а человек не мог ни свыкнуться с ней, ни потерять сознание. Боль может длиться часами... сутками... неужели вы этого хотите? И ведь главное — результат-то будет тот же самый.

— А если я подпишу, вы меня расстреляете.

-— Скорее всего. Возможны, конечно, и 15-20 лет лагерей, но я не думаю, что это лучше. Это, знаете ли, для быдла... а человеку умному и образованному там... — я покачал головой.

— Я никак не пойму... — медленно сказал он, — вы говорите серьезно или издеваетесь?

— Знаете, с вами я как раз говорю серьезно, — честно ответил я. — Я ужасно устал от всей этой демагогии про партию и врагов... Вы бы видели, что за публика проходит через мои руки... Обыватели, неспособные связать двух слов от страха и глупости. Подпольные дельцы и спекулянты, только и умеющие, что сулить деньги за своё освобождение. Кадровые военные и бывшие аристократы, поначалу готовые лопнуть от презрения к нам, а потом ползающие на коленях и умоляющие дать им подписать что угодно. Но хуже всего, разумеется, революционеры. Вот уж, воистину, маргинальная публика. Мне кажется, они вообще не способны ни думать, ни говорить по-человечески. Вообразите себе: революция отправляет их на расстрел, а они вопят "Да здравствует революция!" Мне порой кажется, что это не люди, а какая-то дегенеративная мутация... Нет, побеседовать с цивилизованным человеком вроде вас — это большая удача.

— Не могу сказать, что разделяю удовольствие от нашей беседы, -— усмехнулся он.

— Ну разумеется, я понимаю... Инстинкт самосохранения и все такое... Но, кстати, вам не приходило в голову, что, прежде чем отнять у клиента жизнь, мы многое даем ему? Мы позволяем человеку почувствовать свою значительность. Кем он был прежде? Винтиком, червяком, ничтожеством. А кем делаем его мы? Грозным и могучим заговорщиком, угрожающим первым вождям революции... да что там — самой революции, которой боится весь мир! Весь мир боится революции, а революция боится его, этого вчерашнего винтика — боится настолько, что вынуждена ликвидировать как можно скорее. И, между прочим, мы не просто даём клиенту иллюзию — мы даем ему реальную власть, власть над чужими судьбами и жизнями. Своими показаниями он может уничтожить практически кого угодно. И, надо сказать, люди охотно пользуются этой возможностью, так что у нас всегда полно работы. Ну да, впрочем, все это лирика, а нам нужно работать, — я подвинул ему бумагу и ручку. Он посмотрел на меня.

— Никаких шансов?

— Ни малейших. Вы понимаете, после того, как за вами пришли, обратной дороги уже нет. Расценивайте это как стихийное бедствие.

— Всю жизнь считал самым обидным погибнуть от стихийного бедствия, без всякой вины.

— Ну, это вы бросьте! Я уже говорил — все люди виноваты, а вы, быть может, больше других. Вы не помните меня?

— Н-нет, не припоминаю.

— Я вас тоже, а ведь мы учились в одном университете. И я хорошо помню таких, как вы, в молодости. Все эти разговоры о всеобщем равенстве и справедливости... Ведь вы приветствовали революцию! Да? Или нет? Если нет, то почему вы не боролись против нее с оружием в руках? Где были ваши принципы? Вы привели нас к власти, а теперь говорите, что за вами нет никакой вины!

Он молчал. Затем произнес, глядя в стол:

— Я... служил не власти, а...

— А Отечеству? Знаем, знаем. Слышали не раз в этом самом кабинете. Только не приходила вам в голову простая мысль, что каково отечество, такова и власть в нем? Давайте пишите, милостивый государь!

— Что писать?

— Что хотите. Шпионаж, диверсии, контрреволюционная пропаганда... Могу вас заверить, что приговор не зависит от конкретных пунктов. Не забудьте указать пять фамилий сообщников. Можно больше.

— Что? — он растерянно смотрел на меня.

— Что слышали. У вас есть редкая возможность свести счеты с вашими врагами. Смелее, вспоминайте, кому вы хотите отомстить.

Он решительным жестом отодвинул бумагу.

— Я не подлец!

— Ну вот, опять начинается... Да поймите вы, наконец, где вы находитесь. Система уже сожрала вас, вы уже фактически на том свете, по ту сторону добра и зла... Я иду вам навстречу, не заставляю оговаривать ваших близких, а предлагаю поквитаться с врагами — а вы строите из себя институтку.

— Я одного не могу понять, — сказал он, глядя мне в глаза, — зачем?

— Обычно людей в вашем положении волнует вопрос "почему", — усмехнулся я. — "Почему именно я?" А на вопрос "зачем" им наплевать... Меж тем вопрос "почему" в данном контексте неуместен. Потому что сегодня ты, вчера другой, завтра третий... Система. Заурядный житель Империи просто не представляет себе истинных масштабов террора... пока за ним не придут.

— Житель Республики, вы хотели сказать.

— Я хотел сказать то, что сказал. Но вернемся к вашему вопросу "зачем". Дело в том, что он точно так же неуместен. Зачем бациллы чумы губят организм больного? Им это невыгодно, они разрушают собственный мир, однако они это делают. Посмотрите, что творится. Страна охвачена истерией кровавого безумия. Жены доносят на мужей, дети на родителей. Толпы с траспарантами требуют смерти, смерти, смерти. Смерть изменникам! — орут ораторы. Толпы аплодируют. Наши люди тут же, не таясь, уводят людей из этой же толпы — аплодисменты все громче. Стоит кому-нибудь из этих кровавых маньяков, я имею в виду вождей, открыть рот — начинается истерика восторга. Меж тем сами вожди день и ночь трясутся от страха перед Верховным, а он точно так же трясется от страха перед ними и поэтому старательно и регулярно уничтожает их и набирает новых. И при этом от желающих сунуть голову в петлю и занять высокий пост нет отбоя! А вы говорите "зачем"... Это агония, это вакханалия — называйте как хотите, но не ищите здесь логики.

— По-вашему, даже наверху нет никакого логичного плана?

— Разве бациллы чумы обладают разумом? Впрочем, даже если бы и обладали — это ничего бы не меняло. Им может казаться, что они борются за сохранение личной власти или даже, чем черт не шутит, действительно за общество всеобщего братства... Все равно они остаются бациллами чумы и делают свое чумное дело.

— Но вы? Зачем вы во всем этом участвуете? Вы же сами говорите, что насилие не доставляет вам удовольствия. Вы же могли эмигрировать в начале революции... Или вы тоже не предполагали, что все так кончится?

— Как раз я-то знал это с самого начала! И, по мере своих скромных сил, помогал и помогаю именно такому развитию событий. Вы желаете объяснений? Извольте. Я служу системе не ради материальных благ и даже не ради личной безопасности. Мною движет идея — вы удивлены, не правда ли? Меж тем это так... Я с юности увлекался историей и еще тогда понял, что наше столь любезное вам Отечество, наша Империя — ничто иное, как мировое зло. Всякая империя есть зло, а в особенности такая грандиозная, как наша. Чем больше людей, тем труднее им договориться мирно; чем больше страна, тем больше насилия и подавления требуется для управления ею, тем больше нивелируется отдельная личность ради абстрактных интересов нации. Это же грандиозное надувательство — у человека отбирают всё и взамен всучивают ему красивую байку о великой державе, которой он якобы должен гордиться. Чем гордиться? Тем, что его страна — динозавр с чудовищной тушей и крохотным мозгом? Бесчисленными и бессмысленными войнами, несущими зло всему миру, гигантские потери в которых на фоне необъятной Империи остаются незамеченными? Полным произволом чиновников, пользующихся тем, что в такой огромной стране центр в принципе неспособен уследить за ситуацией на местах? Тем, что инерция этой чудовищной туши гасит любые прогрессивные импульсы? Наконец, тем особым типом человека-винтика, агрессивно-покорной посредственности, который веками культивируется в империях? Нет, с этим монстром следовало покончить, пока он не подмял под себя весь мир — а промышленная революция ещё более, чем военная мощь, делала такую перспективу реальной. Но беда в том, что чудовище такого масштаба невозможно уничтожить извне. Даже в прежние времена Империя отражала все иноземные нашествия, а теперь и подавно выстояла бы против всего мира. Следовательно, погубить Империю можно было только изнутри. К счастью, динозавры сами несут в себе свою гибель. Неэффективность управления, неспособность быстро реагировать на изменения ситуации создали затяжной кризис, разрешившийся революцией. Я знал, что революция никоим образом не достигнет декларируемых целей свободы и справедливости. Я знал, что революционное правительство, пришедшее к власти под лозунгами свободы, развернет такой террор, который не снился даже в кошмарах ни одному императору. Я знал, что народ, еще вчера готовый растерзать офицера полиции за то, что тот обратился на "ты" к задержанному, теперь снесет все мыслимые и немыслимые унижения и издевательства и покорно пойдет на бойню, прославляя своих убийц. Я знал, что так называемая Республика есть ничто иное, как самый безумный, самый маргинальный вариант Империи, в которой все её пороки доведены до предела, до абсурда! И я пошел служить революции. Потому что Империя наконец-то вступила в стадию коллапса, самоуничтожения. И я отдаю все силы, способствуя ее полной и окончательной гибели.

Он молчал, переваривая услышанное. Почему-то даже умные люди нередко не способны понять, что свою родину можно ненавидеть, ненавидеть страстно — и вовсе не из-за каких-то личных обид, а из-за той угрозы, которую она представляет для человечества.

— Вы хотите разрушить государство, — сказал он наконец, — но вместо того, чтобы бороться с властными структурами, уничтожаете обычных людей.

— Вы ничего не поняли, — вздохнул я. — Властные структуры — это вторично, это не имеет никакого значения. Империя есть раковая опухоль человечества. И она должна быть уничтожена полностью, до последней злокачественной клетки.

— Вы хотите сказать, что каждый человек...

— Да. Каждый, рожденный и воспитанный в Империи, несет на себе печать проклятья. Лишь очень немногие нашли в себе силы и желание освободится от этого имперского наследия, большинство из них уже за границей.

— Неужели вы рассчитываете уничтожить всю нацию?! — он смотрел на меня, как на сумасшедшего.

— Система уже уничтожила миллионы, не встретив ни малейшего сопротивления, — проинформировал его я. — Даже те, кому уже нечего терять, покорно выполняют приказания расстрельной команды. Я же говорю — это безумие, это агония. Маховик террора будет раскручиваться и дальше, и ничто не сможет его остановить. Конечно, речь не идет о физическом уничтожении до последнего человека. Но на каком-то этапе Империя окажется настолько обескровлена, что рассыплется, и ее остатки будут ассимилированы соседними народами. Имперская нация прекратит свое существование.

Теперь в его глазах был страх — причем не только страх за свою жизнь.

— Вы... — он медленно подбирал слова, — ошибаетесь самым ужасным образом. Да, конечно, Империя принесла в мир много зла. Но великая культура...

— Маргинальное общество всегда создает плодотворную почву для художника, — усмехнулся я. — Норма скучна и неинформативна, патология же как раз и представляет собой основной предмет подлинного искусства. Но достижений культуры прошлого никто ведь не отменяет, что же касается будущего, то я сомневаюсь, что стремительно деградирующее имперское общество сможет еще создать что-нибудь грандиозное. Хотя, даже если и так — угроза порабощения, нависшая над всем человечеством, слишком серьезна по сравнению с угрозой лишиться пары ненаписанных романов.

— Я решительно не могу с вами согласиться...

— Потому вы и находитесь по ту сторону стола, — оборвал его я. — Хотя, конечно, в органах мало людей, рассуждающих так же, как я. Большинство упивается личной властью, кто-то действительно верит, что работает ради светлого будущего... Самое смешное, что эти последние правы. Но они долго не выдерживают. Они не понимают, почему ради светлого будущего надо уничтожать невинных, как вы говорите, людей. Я это понимаю и сплю совершенно спокойно.

— Когда-нибудь система сожрет и вас, — заявил он мстительным тоном. Нашел чем удивить.

— Я давно это знаю. Когда-то я думал, что не дамся им живым, чтобы не идти, как баран, на бойню. Но потом понял, что это все романтические сопли, а я во главу угла ставлю трезвый расчет. Когда меня возьмут, я буду давать роскошные показания, я прихвачу с собой многих и многих. Даже оказавшись по вашу сторону стола, я буду продолжать свое дело. Ну, я удовлетворил ваше любопытство? Теперь ваш черед. Мне нужны подробности вашей контрреволюционной деятельности и пять сообщников.

Он медленно покачал головой.

— Поймите же наконец, — сказал я устало, — чем дольше мы с вами провозимся, тем больше людей вам придется заложить. Мы должны оправдывать трудозатраты. Может, вы надеетесь умереть, не подписав? Не получится. Я и мои помощники — профессионалы.

Он молчал и не глядел на лежащий перед ним чистый лист. Ох уж эти мне интеллигенты. Все-то им нужно успокоить свою совесть оправданиями типа "я сделал все, что мог" и "я держался до последнего". Да кому нужны твои оправдания, если через неделю ты будешь лежать в канаве с простреленным затылком? Я протянул руку к кнопке звонка.

Разумеется, в конце концов он подписал всё. Боль сама по себе— совершенное средство, а уж боль в сочетании с безнадежностью способны сломать любого. Я получил с него восемь фамилий.

На совещании в понедельник меня опять ставили в пример другим следователям.

— Я просто исполняю свой долг, — честно ответил я.

Finish

Исполнитель-2

Он сидел на привинченном к полу табурете и всем своим видом выражал готовность вступить в дискуссию. Он все еще не понимал, что проиграл. Проиграл, не выиграв ни одного сражения, ни на йоту не приблизившись к поставленной цели. Он был готов к ожесточенному спору. Что ж, придется разочаровать его сразу.

— Гражданин Никитенко, вы обвиняетесь в измене, диверсионно-подрывной деятельности, фабрикации свидетельских показаний и применении незаконных методов ведения допроса. Вы разумный, трезво мыслящий человек, поэтому, я надеюсь, Вы избавите меня от необходимости тратить время на обычные в таком деле, но совершенно ненужные формальности. Вот видеозапись последнего проведенного Вами допроса. Вот показания Ваших друзей и сокурсников. Вот протокол допроса двух Ваших подследственных, которые в настоящее время отбывают наказание в лагерях. Вот перечень видео- и аудиоматериалов, сделанных на Вашем рабочем месте и у Вас дома за последние четыре года. В свете представленных доказательств, очевидно, бессмысленно убеждать меня в том, что все, сказанное Вами о желании "отдать все силы, способствуя ее [Империи] полной и окончательной гибели" -— не более, чем технический прием, позволяющий повысить эффективность допроса. Собственно, меня вообще бессмысленно в чем-либо убеждать или разубеждать. Я, к Вашему сожалению, знаю правду. Для Вас, как для бывшего следователя, я думаю, не составит труда, проанализировав совокупность статей, по которым Вы обвиняетесь, и факт наличия исчерпывающей доказательной базы, вынести себе приговор. Принимая во внимание зафиксированное на видеопленке желание "оказавшись по ту сторону стола... давать роскошные показания" и "прихватить с собой многих и многих", я, подав докладную записку в Управление внутренних расследований, получил разрешение игнорировать любые ваши показания.

— Итак, у Вас есть ко мне вопросы? — с этими словами я передал Никитенко соответствующий документ и откинулся в кресле.

Собеседник внимательно знакомился с переданным документом, а я отмечал, как тело его, вызывающе прямо водруженное на табурет, начинает съеживаться и оседать. Наконец он положил документ на стол и поднял на меня глаза. Так... Желание отстаивать свою невиновность благополучно забыто. Что ж, уже хорошо.

— А что, собственно, Вас так расстроило? — я вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету, и, щелкнув зажигалкой, закурил. — Да, Вам не позволят утянуть с собой на тот свет пяток-другой особо ненавидимых вами людей. Ну, что ж, проявите житейскую мудрость и хладнокровие, как сделали это, допрашивая того "аполитичного интеллигента". Или табурет не располагает к следованию идее?

— Вы же сами сказали, что убеждать или разубеждать Вас в чем-либо бесполезно,— нашел он в себе силы на саркастичное замечание. — Так чего же Вы от меня хотите услышать?

-— Я? От Вас? Да ничего, - я глубоко затянулся. — Предлагаю расценивать мой предыдущий вопрос как риторический. Единственная причина, по которой я с Вами сейчас разговариваю — это желание выяснить, как человек может быть одновременно таким умным и таким тупым. Да-да, тупым. Последние четыре года — фактически, в течение всего периода Вашей деятельности на посту следователя —вы были под колпаком: каждый Ваш шаг фиксировался и изучался. А Вы, следуя своей идее, вели себя не просто неосторожно или неосмотрительно. Вы вели себя вызывающе глупо.

— Да Вы, кажется, оскорблены, — победно улыбнулся он, кажется, позабыв даже, что ему только что был подписан смертный приговор,— Ну, что ж, Вас можно понять: потратить четыре года на то, чтобы выявить врага, который все это время открыто заявлял о том, что он враг. Браво, майор!

— Вынужден Вас разочаровать, — я сделал еще одну глубокую затяжку. — Мы не просто контролировали каждый ваш шаг с момента начала вашей карьеры следователя. Мы предпринимали меры, чтобы любое ваше решение было выгодно нам. Зная о Ваших принципах, мы использовали Вас как простейшую бюрократическую машинку: Вы сочиняли небылицы о людях, действительно заслуживавших смертной казни: убийцах, насильниках и казнокрадах, в свое время избежавших заслуженного наказания. Мы знали, что они виновны, но понимали, что суд — этот гуманный апофеоз коррупции — вынесет им оправдательный приговор. Вы, сами того не желая, выполняли официально возложенные на Вас обязанности. И выполняли, надо сказать, с редким трудолюбием и тщанием. За четыре года через ваши руки прошло более тысячи четырехсот дел. И все эти люди — все без исключения — виновны в тяжелейших преступлениях. И все они — все до одного — понесли заслуженное наказание. Этакая локальная победа правосудия. Правда, ваш вклад в эту победу сравним с вкладом скрепкосшивателя в процесс создания докторской диссертации... Но, согласитесь, в таком деле важен сам факт участия...

Руки Никитенко, сложенные на груди, нервно дернулись. Я перехватил его взгляд. Хм... Еще минуту назад он чувствовал себя победителем, а сейчас... Сейчас его глаза не выражали ничего, кроме ненависти — ненависти к человеку, удобно устроившемуся в кресле за столом.

— Вы, помнится, сказали во время того допроса, что "в органах мало людей, рассуждающих так же", как Вы. Вы правы, их действительно мало. И благодаря собранным на Вас материалам я могу сегодня назвать точное количество таких людей. Могу даже перечислить их пофамильно. Да-да, Вы своим идиотским поведением, сами того не желая, позволили выявить ваших потенциальных "соратников". Достаточно было фиктивно привлечь к внутреннему расследованию некоторых из ваших коллег.

— Ошибочка, — ощерился мой собеседник. — У меня здесь соратников нет!

— Я, между прочим, употребил определение "потенциальные". А в состав какой-либо тайной группы Вы действительно не входите, и мы это выяснили уже после двух месяцев наблюдения за Вами. Этот факт, кстати, в сочетании с вашим идиотским нежеланием хотя бы отчасти завуалировать свою деятельность, я воспринимаю как личное оскорбление. Вы ведь, в принципе, "крот". Правда, не совсем обычный... Я первый раз встречаю тупого "крота" — альтруиста. Хотите возразить? А напрасно. Как, скажите мне, можно назвать человека, который, не получая ни финансовой, ни технической поддержки, работает на весь мир — а Вы же, помнится мне, весь мир решили облагодетельствовать — без ведома этого самого мира, да еще и совершает на каждом шагу идиотские проколы? Отловить подобных Вам не составляет никакого труда: Вас ведь постоянно гнетет невозможность получить признание окружающих. "Как же так? Я — неординарный человек, герой-одиночка, замахнувшийся на Империю, а никто и не узнает, и не поразится...". И в один прекрасный день — а день этот, кстати, для людей с такой напряженной работой, как была у Вас, приходит очень скоро — так вот, в один прекрасный день самолюбие и тщеславие приканчивают здравый смысл и человек начинает удовлетворять свою потребность в признании... Обычным "кротам" в этом плане легче — они чувствуют поддержку руководства страны-вербовщика. Но подобные Вам почему-то абсолютно уверены в собственных силах. Уверены даже тогда, когда сидят на привинченном к полу табурете и не понимают, почему следователю от них ничего не нужно.

— Послушайте, — мой собеседник тяжело вздохнул, помассировал руками виски.— Зачем Вы это делаете? Выслуживаетесь? Зарабатываете деньги? Получаете удовольствие? Зачем?

— Вас не беспокоит, что наш диалог начинает напоминать ваш последний допрос? — я затушил сигарету в пепельнице и с хрустом потянулся.

— Плевать, — выдохнул Никитенко. — Итак?

— Ну, что ж. Мною движет идея. Удивлены? Да-да, идея. Правда, она полностью соответствует тому, что написано в моем контракте в графе "Исполнитель обязуется". Что Вы морщитесь? Да, меня наняли для реорганизации этого государства. Я — наемный рабочий. Я честно выполняю взятые на себя обязательства и руководствуюсь теми же идеями, что и наниматель. Иначе я не подписал бы контракт.

— Так развязанный Вами террор, оказывается, есть ни что иное, как реорганизация государства, — Никитенко нервно засмеялся, потирая костяшки правой руки пальцами левой. — А Вас не тревожит, что процесс реорганизации, — в последнее словосочетание он вложил весь сарказм — очень напоминает сталинские репрессии?

-— А почему меня должен тревожить тот факт, что Вам процесс реорганизации государства что-то напоминает? — я извлек из пачки очередную сигарету. — Вам просто очень захотелось увидеть в происходящем подтверждение тем мрачным прогнозам, которые Вы делали, споря с однокурсниками. Вы ждали, ждали и дождались... "Вот оно! Людей начинают хватать на улицах. Я был прав!" Патологическая самовлюбленность не позволила здравому смыслу проанализировать ситуацию. "Если что-то похоже по внешнему виду на дерьмо, то это дерьмо и есть" — шепнула Вам ваша самовлюбленность. А вот, например, о трюфелях, выглядящих, мягко говоря, не слишком эстетично, она даже не заикнулась. И все. Вы методично и оперативно отстроили в своем сознании картину, не противоречащую тому, что можно увидеть на улицах.

— А Вы что, хотите сказать, что на самом деле все совсем не так? — в его глазах явно читалась уверенность в том, что я блефую.

— Я просто указываю на очевидную ошибку, которую Вы допустили, размышляя о сложившейся в государстве ситуации.

— И как же обстоят дела на самом деле? — уверенности в своей правоте в его голосе не убавилось.

— А Вам не все равно? Лучше не расстраивайте себя окончательно. Поверьте, Вам лучше считать, что я блефую или несу идеологическую пургу.

— Ничего. Я не настолько слаб, как Вы думаете.

— Ну что ж... Вы в диалоге со своим подследственным совершенно верно отметили, что количество людей влияет и на возможность договориться мирным путем, и на принципы существования государства. Вот только вывод о необходимости уничтожить из-за этого всех, кто так или иначе причастен к этому государству, ни на уровне логики, ни на уровне здравого смысла безупречным назвать нельзя. Конечно, для того, чтобы привести помещение, например, библиотеки в порядок, можно сжечь все книги. Что может быть проще? Вытащить весь этот хлам во двор, чиркнуть спичкой — и привет! А разбираться, расставлять все по местам — нет уж, увольте! Это ведь нудная и кропотливая работа, она не требует героизма, не подразумевает пафоса, не позволяет почувствовать себя полновластным хозяином, выглядит, в конце концов, непрезентабельно — фактически, не удовлетворяет потребности.

— Ага, правильно, — подследственный саркастично покачал головой. — Расставить всё по своим местам. Заставить всех ходить строем. И только по геометрически безупречным траекториям.

— Ох... Вы разумный человек. Надо же хоть изредка снимать эти шоры стереотипов! Забудьте на секунду о своей идее и подумайте над другими вариантами развития ситуации...

— Ну-ка, ну-ка, — сарказм собеседника перехлестывал через край.

— Ну, например, оставить людей в покое и не донимать их своей "заботой".

— Чего-чего?

— Вы что-то не расслышали или чего-то не поняли?

— Не понял. — сарказм удивительным образом смешался с подозрениями в моей невменяемости. — Поподробнее, пожалуйста.

— Ну, Вы, помнится, утверждали, что "вожди день и ночь трясутся от страха перед Верховным, а он точно так же трясется от страха перед ними". Что позволило Вам сделать такой вывод? Вы ведь не разговаривали с ними... да что там, Вы их и видели-то только издалека... Все у Вас предельно просто: "они ведут себя не так, как ведут себя наглые люди, дорвавшиеся до власти — стало быть, боятся".

— Так... Ну, и почему же они себя так ведут?

— А потому, что им не нужна власть. И не надо смотреть на меня, как на идиота... Впервые за всю историю этого разнесчастного государства к власти пришли те, кто термин "власть" связывает исключительно с формулировкой "исполнение обязанностей в рамках контракта". Да, гражданин Никитенко, случается в этом мире даже такое.

— Вы сумасшедший.

— Ну, если Вам удобно считать меня сумасшедшим — что ж... — я смял в руке сигарету и бросил в пепельницу. — Только давайте будем последовательны.

— Хотите сказать, что я тоже сумасшедший?

— Что, есть возражения?

— Если и сумасшедший, то не такой, как Вы. Ничего общего. Вообще! — Никитенко, похоже, устал от беседы и смотрел куда-то в угол комнаты.

— Согласен... Ведь я, в отличие от Вас, сумасшедший, движимый идеей.

— А я? — апатичность как рукой сняло, в его голосе слышалось искреннее удивление.

— Что? Хотите сказать, что Вами движет идея "уничтожить империю зла", способствовать "её полной и окончательной гибели"? Ох, не хотел я Вам этого говорить, но... Откройте глаза! Вы не борец за идею, вы — примитивный мизантроп, занимающийся, к тому же, самообманом. Вместо того, чтобы признать, что ненавидите людей, Вы — уж не знаю, осознанно или подсознательно — скроили идею облагодетельствования всего мира, которая, к тому же, при ближайшем рассмотрении оказывается безграмотным уродцем. Не видеть различия между понятиями "Родина", "Отечество" и "Государство", и при этом вынашивать планы уничтожения Империи из идейных соображений — это, знаете ли, ни в какие ворота...

— Вы не просто сумасшедший, — Никитенко поднялся с табурета и демонстративно сунул руки в карманы брюк. — Вы идиот, к тому же. Интеллектуально развитый идиот. Патологическая честность, принципиальность, выморочный фанатизм — и все это в одном флаконе!

— Угу, — я нажал кнопку звонка. — Странно только, что я, являясь, с ваших слов, "идиотом", четыре года продержал Вас — интеллектуала, неординарную личность— под колпаком, заставляя без применения силы делать то, что нужно мне. И попутно, кстати, "зачистил" Управление от одиннадцати настоящих "кротов" — действительно серьезных противников, в отличие от Вас и Вам подобных. А все перечисленные Вами странности я теперь могу себе позволить.

— Почему это?

— А я в курсе, когда и как умру. Мне осталось очень немного, но я знаю, что успею увидеть результаты своих трудов. Потому что, в отличие от таких, как Вы, я работаю не для того, чтобы моим внукам "осталось достроить совсем немного и жить хорошо", а для того, чтобы успеть убедиться в правильности построенного и передать построенное детям.

— А если под конец выяснится, что Вы построили кошмар? — он спрашивал уже по инерции, ответ его не интересовал.

Вошедший в комнату охранник, увидев стоящего у стола подследственного, потянулся к кобуре.

— Все в порядке, лейтенант, — остановил я его. — Уведите арестованного.

— Постойте, — Никитенко поднял на меня глаза. — Один вопрос.

— Спрашивайте, — кивнул я, жестом попросив охранника подождать.

— Вы фанатичный дурак, и я не изменю о Вас своего мнения, — Никитенко мелко трясло, но в глазах не читалось даже слабого намека на страх. — И все же, ради интереса — когда, по-вашему, все случится?

— Хотите узнать, сколько Вы не дотянули до момента, когда можно будет увидеть, что есть Новое Государство? — я помолчал, вглядываясь в его глаза. — Ну, что ж... Учитывая, что приговор будет приведен в исполнение завтра — тринадцать дней. Но Вам, я думаю, проще будет верить в то, что у нас ничего не выйдет.