Татьяна Ефременко

Братья на день

Странно складывается жизнь... Если бы пару лет назад мне сказали, что я буду пробираться по оккупированной территории вдвоем с Василием, я бы рассмеялся. В мирные времена мы были наивны, как дети. Нам казалось, что «в случае чего» у нас будет возможность выбирать соратников так же, как мы выбирали «френдов» в интернете. Совпадают ли наши взгляды? Во всех ли мелочах они совпадают? Понимаем ли мы под одними и теми же словами одни и те же вещи, или есть какое-то расхождение в терминологии?..

И вот итог всей этой мишуры — я иду вдоль реки плечом к плечу с человеком, с которым мы несколько лет кряду волком смотрели друг на друга из-за редакционных столов. Он всегда выступал за «развитие до уровня просвещенной Европы», «космополитизм и либерализм», «отречение от немытой России», «сваливание из этой страны»... Я же поддерживал русский национализм, социализм и прочие немодные в ту пору теории. Один раз, когда кто-то из коллег праздновал в редакции свой день рождения, мы с Василием вообще едва не подрались. Тогда он сказал, что «если бы немцев в 1941 году вел не Гитлер, а либерал, то русским следовало бы им сдаться».

Я слегка пьяным голосом предложил ему «выйти и поговорить по-мужски», а он удобно развалился на стуле и, обращаясь к присутствующим девушкам,  указал на «дикарскую сущность национализма». Мол, если я желаю дать ему в морду в память о двух своих дедах — значит, я существо низшего порядка, идиот и дикарь. Я ответил, что он не мужик... В общем, непонятно, кто из нас тогда выглядел большим дураком.

Наверное, оба. Потому что когда началось — некогда стало выбирать, придираться и согласовывать позиции. Все закрутилось очень быстро, выйти на друзей мне не удалось, и он тоже не смог найти своих... И вот мы идем с ним рядом. Мне текущее положение вещей не нравится потому, что я люблю свой народ и желаю ему достойного будущего. Ему — потому что он выступает против насилия и прочих «нецивилизованных методов». Но это все неважно, а важно только, что нам обоим не нравится текущее положение вещей.

 

Моему случайному спутнику, Петру, очень хочется поиграться в войнушку. Смешно видеть, как взрослый мужчина всерьез произносит слова, которые цивилизованный человек (если он не профессиональный военнослужащий) не может воспринимать иначе, как агитационные штампы. «Оккупация», «отряды», «уничтожение», «стратегия», «высота»... Он лихорадочно выкапывает из памяти информацию о видах оружия, особенностях местности, физических возможностях. 

Это смешно... Хотя не всегда. Несколько дней назад, в Москве, я наблюдал сотни таких мужчин в действии. И вот тогда это было страшно. До чего же распространено среди русских это дикарство!  Как они любят убивать себе подобных, до чего легко они ведутся на нелепые агитки, выдуманные очередным «вождем»! И даже отсутствие общепризнанного «вождя» им, как выяснилось, не мешает.

Ничего. Как цивилизованный человек, я могу временно сотрудничать с кем угодно. Я помалкиваю в ответ на большинство реплик Петра — а он, кажется, думает, что мне нечего ответить. Я устало вздыхаю, когда он говорит слишком большие глупости — а он, видимо, полагает, что это от «стыда за прошлые заблуждения».

Скорее бы добраться до нормальных людей. Добраться раньше, чем мы нарвемся на очередную толпу ненормальных. Петр, наверное, разорвал бы меня, если бы узнал, что одну такую толпу я уже видел, но не сказал ему ни слова. Позапрошлой ночью, когда мы ночевали в заброшенной деревне... Я услышал шум и осторожно выглянул в окно. По улице шли человек десять, все с этими повязками, при помощи которых самозваные «борцы за сильную Россию» договорились идентифицировать друг друга. Меня так и отшвырнуло к стенке, я старался не дышать, пока они не прошли мимо. Больше всего я боялся, что проснется этот идиот. Он наверняка кинулся бы к ним и попросился бы в отряд. А потом они наверняка меня бы казнили. О, Петр припомнил бы мне все, что я когда-либо говорил о его идеалах... Это он только сейчас спокойно идет рядом — потому что такие люди смелы только в толпе. 

 

Когда мы присоединимся к отряду самообороны, вся дурь окончательно вылетит у Василия из головы. Военная дисциплина, адекватные соратники и много движения на свежем воздухе — все, что нужно, чтобы забыть идиотские либеральные сказки. Пока-то он, кажется, немножко ошарашен случившимся. Он молча слушает мои трактовки событий, но вносить свою лепту в разговор пока стесняется.

Но главный рубеж уже пройден. Он понял, чего стоят эти сказки. Он своими глазами наблюдал, как лопается нарыв, и рабочий с оружием в руках идет на чиновника, кавказцы и русские схлестываются в боях... Теперь он понимает, что пропаганда «всеобщей дружбы и ненасилия несмотря ни на что» может привести только к видимости дружбы. Потому что то самое «что», на которое предлагается «не смотреть»,  от этого никуда не исчезает. Напротив, все психологические, этнические, экономические противоречия начинают цвести пышным цветом на благодатной почве замалчивания и лицемерия.

И, наконец, страну разрывает на куски. К радости внешних врагов, которые, собственно, и заслали в мозги русских людей вирус «всеобщей дружбы».

Вася, Вася, когда-нибудь мы с тобой будем сидеть у камина в окружении внуков, и  будем вспоминать боевую молодость... И о наших довоенных терках тоже вспомним. Со смехом.

Забавно... Я где-то слышал, что друзей, на дружбу которых изначально с полным правом рассчитывал, ценишь меньше, чем врагов, вдруг ставших друзьями. И, пожалуй, это верно. Чем труднее и неожиданнее мы что-то приобретаем, тем больше мы это ценим.   

 

Вся разница в чем? Через несколько десятилетий я буду сидеть в кресле у камина в нормальной стране, в которой человеческую жизнь ценят больше чьих-то измышлений, а ценность человека определяют по его личным качествам, а не по цвету кожи и разрезу глаз. Вокруг меня соберутся внуки, и я буду на английском языке рассказывать им обо всем, что пережил сейчас. Они должны будут знать об этом — чтобы ценить свое счастье.

А Петр будет лежать в сырой земле. И ему будет уже глубоко плевать на то, что эта земля, хех, родная. Ведь наверняка с ним поступят так же, как с тем человеком, которого мы видели недавно... Он висел на дереве, а на его шее болталась табличка с надписью «Партизан» на русском и английском языках. Вроде бы достаточно, чтобы понять, что мятежники перешли ту грань, за которой миротворцы уже не церемонятся? Если профессиональные военные, присягавшие цивилизованной стране, вынуждены идти на чье-то убийство — очевидно же, что русские слишком далеко зашли и их действия идут совсем вразрез с общечеловеческими ценностями.

Но нет, Петр не понял этого... Напротив, он еще более укрепился в своих экстремистских стремлениях. Честно говоря, после этого у меня опустились руки. Если до этого я думал, что до него можно как-то достучаться, то теперь я знаю: это бесполезно. Раньше я не думал, что агитация может полностью разъесть мозг, так, чтобы мозга вообще не осталось. Теперь я знаю, что такое бывает.

К счастью, я вовремя остановился и не сказал очевидную вещь, вертевшуюся у меня на языке — если этого человека казнили, значит, он преступник. Наверняка он сам убил множество людей, убил просто за то, что они смуглые или много зарабатывают. Если бы я не сдержался — Петр наверняка в ответ ударил бы меня, или даже застрелил бы. Точнее, задушил бы. Ибо тогда при нем еще не было оружия.

Это уже потом, когда мы нашли в развалинах другого мертвого партизана, Петр забрал себе лежавшее рядом ружье. Мне он втюхал пистолет. Я пытался отбодаться, говоря, что не умею стрелять, но он на словах объяснил мне азы этого позорного дела. Еще и сетовал, что патронов мало, и надо соблюдать тишину, а то можно было бы потренироваться...

Я, как мог, осторожно намекнул на то, что теперь миротворцы могут принять нас за партизанов. И хотя они, конечно, со временем во всем разберутся, но... Вдруг произойдет какая-то ошибка? Вдруг нас посадят в тюрьму или даже казнят в результате судебной ошибки? Этот идиот удивленно посмотрел на меня и сказал, что нас убьют и так. И лучше погибнуть в перестрелке, чем быть повешенными, как собаки. Я открыл было рот, чтобы возразить, но опять же вовремя остановился. Ибо я хорошо помню, как Петр даже в мирное время порывался меня избить за нормальное человеческое сочувствие жертвам советского тоталитаризма. Теперь же мы находимся в зоне миротворческой операции, и он вооружен...

 

Вот и очередной поселок. Вроде бы пустой. Оккупанты обычно не скрывают своего присутствия — они осваивают захваченные территории едва ли не напоказ, расставляют часовых, ставят на улицах бронетехнику, вывешивают флаги. Наши же... Я оставил Василия  у края села и потихоньку прошелся по улицам. Никаких следов. Если они и были — то частью погибли, частью ушли в леса. Совсем недавно по этим местам прошлись каратели, о чем свидетельствуют два обнаруженных нами трупа.

Мы выбрали для стоянки самый крайний дом. Он не был поврежден и разграблен, люди как будто совсем недавно покинули его. Мы нашли целым даже телевизор. Было бы электричество, можно было бы попытаться... Хотя какой смысл. Вряд ли кто-то сейчас занимается вещанием. А вот радиотрансляция — более простая штука. И небольшой приемник, найденный нами в доме, работал на батарейках. Мы прокрутили колесико и действительно наткнулись на работавшую станцию. Однако, к моему сожалению, она была оккупационной. Ведущий на чистом русском языке (предатель) рассказывал о прелестях свободы и демократии.

Я хотел выключить радио, но Василий воспротивился. Он, запинаясь, сказал, что врага надо знать в лицо. Молодец, парень, мудреет на глазах. Впрочем, ничего особо ценного мы так и не услышали. Естественно — было бы глупо ожидать, что нам вот так за здорово живешь расскажут о передвижениях войск. Наконец мы выключили приемник и легли спать.

 

Я лежал в темноте и улыбался. Ну вот ведь, пожалуйста. Коренной житель работает на радио. Значит, и мои навыки могут пригодиться новой реальности... Да, может быть, я никуда не уеду, а останусь здесь. Конечно, после многовекового ханжества и рабства трудно представить, чтобы Россия стала нормальной страной. Но кто знает, кто знает?

Как это бывает после тяжелого дня, сон напоминал потерю сознания. Вот только что было темно, я был погружен в раздумья, — и вдруг я открываю глаза и понимаю, что настало утро и я проснулся. Я тихонько встал с постели. Петр еще спал. Я вышел на кухню, налил себе воды в стакан и тихонько снова включил радио. К моему сожалению, на этот раз станция никак не хотела ловиться... На несколько секунд в эфир прорвалась другая станция, повстанческая. Там говорили что-то о «ситуации на фронтах», называли какие-то «точки сбора». Я брезгливо выключил приемник.

И вовремя — как раз в этот момент на кухню заглянул Петр. Прижав палец к губам, он знаками позвал меня в комнату. Мы подошли к плотно зашторенному окну, и я услышал отрывистую английскую речь. Ну наконец-то!

Ружье Петр уже держал в руках. И мне впихнул пистолет в руку. Значит, надо сыграть на неожиданности. Я приблизился к двери, состроив умное лицо и многозначительно двигая бровями — чтобы он думал, что я хочу сделать нечто важное, но не понимал, что. Пока он вопросительно пялился на меня, я резко выскочил за дверь комнаты, швырнул пистолет назад и как можно медленнее вышел из дома с поднятыми руками, выкрикнув  заранее заготовленную фразу: «Hello! There is a partisan in this house!».

 

Я так и не понял, для чего этот идиот это сделал. Если он решил совершить самоубийство, то для чего было тащить за собой меня?! Впрочем, пристрелив Василия, оккупанты не спешили проходить в дом. Они рассредоточились вокруг, и было их не так много... Я поднял с пола пистолет и засунул его за пояс. Может, удастся даже выжить. А если и не удастся, то умру я не один.  

 17/07/2011