http://www.juggernotes.com/

Кирилл Пашков и Джаггернаут aka Семнадцать отвратительных енотов

Ляхов

Ляхов вжимался в заиндевелые бетонные блоки каптёрки заброшенного придорожного поста ГАИ. В проржавевшей рамке на крыше поста уцелела буква "Г", похожая на виселицу. Ляхову было холодно. Лохмотья почти не согревали его. Хуже того, Ляхов не имел представления, сколько осталось до прохода колонны.

Швейцарские часы Ляхова, которые он сперва пожалел, а когда жалость прошла, уже не смог обменять на продукты, отказались работать почти три месяца назад. Но и не помогли бы Ляхову швейцарские часы - график патрулей постоянно менялся. Вася, в прошлом исполнительный директор ветки какой-то сети гипермаркетов, а теперь такой же бомж, как и Ляхов, на вопрос о новом времени прохода лишь печально вздохнул и сделал неопределённый жест рукой. Вася, как обычно, был поддавши и опухши, распространял вокруг себя сивушные ароматы с явственной примесью какой-то химии. Бутылка "сэма" по теперешним временам была бесценным сокровищем, но Вася как-то умудрялся.

От бомж-посёлка, некогда носившего языколомный титул "коттеджный", до шоссе было полтора десятка километров через заснеженные поля, мимо деревьев, притворившихся на зиму белёсыми скелетами. Ляхов протащил через эти километры своё истощённое, иссушенное голодом тело.

Проделать тот же путь завтра Ляхов не надеялся, оставалось только ждать. Возвращаться было немыслимо - в прокопчённом полуподвале его ждали пустые, выпитые мукой до дна глаза жены и бесконечные, доводящие до безумия стоны подрагивающих в горячечном забытьи детей.

Лекарств не было, да и ни к чему они - детям нужна была пища; что-нибудь хоть чуточку более сытное, нежели отвар берёзовой коры, составлявший рацион семьи Ляховых на протяжении долгих, очень долгих последних полутора недель…

Ляхову часто виделся тот день, когда они привезли новорожденного Сергея домой, в недавно купленную квартиру нового, точечной застройки дома на окраине Москвы. Яркий оттиск, подобный солнечному пятну под веками: она - безумно красивая, светящаяся счастьем мать, он - успешный, респектабельный молодой отец, начальник юридического отдела крупной инвестиционной компании. Жизнь казалась сплошной чередой радостей, которая будет длиться вечно.

Ляхов до сих пор не понимал, как всё вывернулось, почему за какие-то три месяца эта череда прекратила быть. Звучали, звучали тревожные звоночки, надо было просто распознать их вовремя, понимал теперь Ляхов. Поздней осенью в новостях замельтешили неудобные, тревожно-чужие репортажи из "регионов". Какие-то акции протеста в богом забытых, по извечной российской безалаберности в который раз замерзающих городах. Какие-то техногенные катастрофы - тут были запоминающиеся кадры: выгоревшие дотла овраги, остовы домов, пламя, рвущееся к низким небесам из маслянистых озёр. Вокруг огня суетились фигурки в камуфляже, потом их перебивали преисполненные сурового оптимизма лица чиновников и нахмуренный лик президента.

Это, конечно, Ляхова не касалось. Правда, был ещё Максим Белов из соседнего отдела, любитель раздавать коллегам потёртые журналы и ссылаться на книгу Парщева, читанную Ляховым в институтские времена. Смуглый кареглазый Белов спорил со всеми желающими о каких-то запасах, износе инфраструктуры, затратах на геологоразведку. В инвестиционной-то компании! Непосредственные оппоненты быстро исчерпались, признав за Беловым право на его пунктик, но Белов не успокоился, продолжая бои за ведомую ему одному истину в Интернете. С началом репортажей Белов уехал на ПМЖ в Штаты.

К удивлению и даже восторгу Ляхова, упали цены на недвижимость. Ляхова хватило на покупку коттеджа - нынешнего его жилища. Другое дело, что заметно - и даже для ляховских доходов заметно - подросли цены на продукты. По-настоящему вздорожал бензин, и Ляхов даже подумывал о том, чтобы заякорить "Ауди" и ездить на работу на метро. Однако предпринятое в качестве пробы подземное путешествие вызвало у Ляхова резкий приступ брезгливости, и погружение в гущу народа пришлось отложить на будущее.

А вообще это казалось фоном, бэкграундом, обоями. "Новостные блоки", с трудом пробивающиеся сквозь тягучую вечерную дрёму; пустопорожняя болтовня в курилке с отзвуками мрачных прогнозов Белова; краткие резкие колебания цен - всё это складывалось в неосознанное чувство тревоги, не слишком, впрочем, сильное. Ляхову было некогда задумываться об этом. Он работал. Каждый день, каждое утро Ляхов с головой уходил в работу, чтобы с усталым довольством явиться домой вечером - разве что в пятницу можно расслабиться… Ляхов обеспечивал будущее своих детей: зарабатывал им на квартиры, на качественное среднее и высшее, ставшее повсеместно платным, образование. Сергея надо будет отмазать от армии, а Элеоноре нужны балетные классы, потом будут свадьбы - всё это далёкие, но столь существенные расходы, что думать о них приходилось нынче. Сверкающий хромом мотоцикл в витрине мотосалона - Ляхов точно знал, что сын захочет такой к совершеннолетию; да и самому желалось пролететь на таком по улицам города хоть разок, исполнить юношескую мечту. В этом желании, правда, Ляхов не признавался даже самому себе.

Овеществление смутной тревоги стало для Ляхова полной неожиданностью. Явившись на работу, как обычно, вперёд всех прочих, он обнаружил в пустынном и непривычно гулком холле офиса одинокого потерянного охранника, который поведал, что директора - генеральный и финансовый - с полуночи до трёх поставили офис вверх тормашками, вынося документы и забивая ими багажник "Лексуса". Делали они это с комично склонёнными набок головами, прижимая каждый свой мобильник к плечу. Общение с далёким собеседником происходило на английском, с охраной на матерном. Именно на этом языке для Ляхова и ещё нескольких сотрудников было оставлено сообщение, гласившее, что контора ликвидируется, выходное пособие будет переведено на счёт, а руководство улетает в Канаду… то есть в Австралию. То есть… короче, не важно. Всё.

Возвращаясь в тот день домой, Ляхов настоялся в пробках, необычных для времени дорогого бензина. Объяснялись пробки просто и логично - по улицам решительно пёрли куда-то колонны "Уралов" и ЗИЛов, появлялись укрепления из мешков с песком, занятые солдатами. Жалкие воробьиные выражения худых лиц солдат контрастировали с уверенным гулом дизелей, и минус на плюс давал такой минус, что Ляхову стало по-настоящему плохо.

Дальше начался бедлам - так, должно быть, выглядело полузнакомое по научно-популярным фильмам великое переселение народов. На Москву накатывались орды грязных, оборванных людей, солдаты то появлялись, то исчезали, глянцевые плакатные воззвания заменились распечатками, а потом рукописными листками, совершенно уже непонятные банды делили город между собой, солдаты исчезли окончательно - кто-то дезертировал в страхе за родных, кто-то присоединился к мародёрам. Встали ТЭЦ на окраинах. По слухам, мародёры тут были ни при чём, - их ещё отбивал спецназ, охранявший ТЭЦ - просто кончился мазут. Люди остались без отопления и электричества, а ударившие морозы истребили всё, что ещё работало в коммунальных сетях.

Перебраться в коттедж Ляхов решил после того, как стальную дверь его квартиры всю ночь осаждали нечленораздельно бормотавшие личности, оснащённые гидравлическими ножницами и болгаркой. Ни то, ни другое не помогло против массивного сооружения легированной стали с хитроумной системой крепления и толстой дверной коробкой. К утру личности расточились, но решение Ляховым было принято прочно. Оно оказалось удачным, очень удачным, как и решение выменять драгоценности жены на ящик консервов и целых шесть мешков картошки. Мобильный телефон "VIRTU" ушёл за два армейских бушлата, и мало какой сделкой в жизни Ляхов гордился более этой.

Коттедж ещё не был доведён до ума. Жить в его закопчённой коробке было можно в той степени, в какой получалось назвать жизнью ежедневные походы за дровами и скрупулёзную экономию с целью растянуть продукты до весны. Слухи, правда, были и здесь, их приносили тусклые, оборванные люди, бредущие то ли домой, то ли куда глаза глядят. Некоторые слухи рождались здесь же, среди погрязших в прежнем блеске и новой нищете загородных бомж-посёлков.

Слухи говорили, что на западе идут бои. Слухи говорили о гражданской войне. Слухи говорили о бандитских разборках. Слухи говорили о международном миротворческом контингенте. Последнему можно было поверить, потому что радио, когда ещё были батареи, молчало. В прежней жизни Ляхов слышал про умные бомбы с графитовой начинкой и ракеты с наведением на радиоизлучение. Иногда ночью был слышен далёкий вой самолётов. Возможно, это были бомбёжки. Возможно, нет.

Летом Ляховы посадили картошку, но собрать урожай была не судьба. Уже через несколько дней посаженное выкопали одичавшие типы в лохмотьях. При этом нашествии на посёлок убили жену Васи-алкаша.

Слухи эволюционировали и усложнились. Теперь они говорили о том, что власть всё же установилась. Правда, чья власть, никто не знал. Ляхов додумался расспросить бродяг про эмблемы новой власти, и по обилию красного цвета, отягощённого сложной геральдикой, понял, что речь идёт то ли об одном из подвидов коммунистов, то ли о националистах, то ли вообще о чём-то новом, в "новостных блоках" никогда не упоминавшемся. Власть эта пришла в посёлок, молчаливые парни и девушки - в штурмовых комбезах, с автоматами. Встречать автоматчиков никто не вышел, они шли по вымершим улицам, заходили в дома. Против ожидания, они почти никого не тронули, не повезло только банкиру с семейством, что ютились в ближайшей к лесу хоромине с остатками лиловой краски на облупленном фасаде. Потом пришельцы поговорили с Васей - по его словам, допытывались о бандах мародёров и каннибалов, подозрительных личностях, расспрашивали о жителях посёлка. Сказали, что по шоссе установлено патрулирование, пометили ближайший блок-пост, куда Вася мог ходить с докладами. Вася выкладывал это всё наивно до дурости - после смерти жены он совсем опустился, постоянно пил неизвестно что и очень плохо соображал.

Во вторую зиму Ляховы вступили неудачно: подмосковные леса - не патагонские пампасы и не буковые рощи Европы, их биопродуктивность (слово из прежних времен царапало душу Ляхову) крайне низка, да и жители посёлка, добывая дрова, разогнали и без того небогатую живность. Грибы, ягоды, полмешка сморщенных маленьких яблочек-дичков, сушеные ротаны и даже лягушки, которых Ляхов придумал ловить на соседнем пруду, копченые вороны и галки - все летние запасы ушли в течение первого месяца. Отсрочку подарила корова, чудом прибредшая к их раскуроченному забору в одну из осенних ночей.

Слухи, подобно крови, в холода циркулировали медленнее. О новой власти доносилось противоречивое. Рассказывали про фермы то ли в Калужской, то ли в Брянской области, где горожане-беженцы выживают впроголодь. Рассказывали про забитые трупами рвы и публичные казни, про семьи, заживо сожжённые в амбарах.

Судьба банкира, его жены и детей подтверждала худшую часть слухов. Но теперь дети самого Ляхова умирали от голода в полуподвале некогда шикарного дома, и Ляхов был готов на всё.

…В оскалившемся стеклянными клыками окне мелькнула тень, а в следующее мгновение на пороге оказался плечистый паренёк, казавшийся очень смуглым из-за белого маскхалата. Паренёк злобно-настороженно зыркнул по стенам и скрючившейся в углу фигуре, а потом беззвучно канул в морозный воздух снаружи. Ляхов даже не успел испугаться.

Тут до слуха Ляхова наконец-то дошёл шум моторов, и только тогда он испугался. Сразу за всё - что не обратил внимания раньше, что ослабел до потери внимания, что мог вообще пропустить патруль. Ляхов на дрожащих ногах вышел наружу и присел возле дверного проёма. На зимней дороге, нарушая опостылевшую Ляхову белизну, стояла колонна машин, головным в ней был чадящий БТР, ещё один - замыкающим. Между бронированными близнецами расположились несколько разношёрстных тентованных грузовиков и какая-то низкая гусеничная машина. Эмблемы на технике были красными, с той самой сложной геральдикой, о которой говорили бродяги.

Людей на дороге было немного, хотя кое-кто вышел поразмяться и обозреть окрестности. На броне головного БТРа сидели то ли трое, то ли четверо бойцов, глянувших на Ляхова с коротким вялым любопытством. От колонны вперёд шли два сапёра с миноискателями, похожими на ручные газонокосилки, странные зимой. Рядом с сапёрами важно ступала овчарка. Они как раз пересекали следы Ляхова, оставленные им на снежной целине.

"Обычные ребята, сколько им? Шесть-семь было, когда мой Серёжа родился", - подумал Ляхов. Несмело улыбаясь, он двинулся к сапёрам. - "В ногах буду валяться, но выпрошу хлеба, вымолю".

Чёрная в подпалинах овчарка присела и ощерилась, блеснули длинные клыки цвета снега. Мрачная черноволосая девушка в смешном кепи, чем-то похожая на свою питомицу, подняла свободной рукой маленький чёрный пистолет-пулемёт с коротким рожком и неразборчиво выкрикнула предостережение. Ляхов забормотал с просительной интонацией, продолжая идти, но короткая очередь, выбившая лохмотья белой штукатурки за спиной, заставила его остановиться и замереть, холодея от ужаса - Ляхов с непонятным удивлением осознал, что боится не за себя, а за тех, кто его ждал. Самым пугающим было, что Ляхов не знал, что теперь делать.

Он, наверное, так и простоял бы, пропуская колонну. Почему они решили, что здесь могут быть мины, равнодушно думал Ляхов о неважном. Спросили бы его, он сказал бы - совсем задёшево, за буханку, обёрнутую в толстый целлофан, за полбуханки, за ломоть, чёрствый и крошащийся, за корку, в кровь режущую дёсны и выламывающую шатающиеся зубы…

Дёрнувшись на какой-то выбоине в асфальте - коварной, притворившейся мелкой, укрывшейся снегом и воспользовавшейся неопытностью водителя - головной БТР вдруг резко и поразительно беспомощно для своего победительного вида пошёл в сторону, сполз с дороги и уткнулся бронированным рылом в глубокий кювет. С брони с матерками посыпались бойцы, колонна встала. Из-за грузовика, следовавшего сразу за БТРом, послышался сдвоенный скрипучий удар подошв о заснеженную землю, потом оттуда вальяжно, по-барски вышел стройный человек в подогнанном зимнем камуфляже и залихватски заломленном чёрном берете. Человек вразвалочку подошёл к созерцающим аварию бойцам и театрально, вчетвертьсилы осенил кулаком растерянное лицо чумазого механика-водителя, только что выбравшегося на волю.

- Мазута, - ласково сообщил человек в берете механику. - Сейчас из-за тебя опять полчаса стоять будем.

Потом его взор упал на Ляхова. Точно так же, рисуясь, человек подошёл к замершему Ляхову и, закрыв спиной свежие выбоины от пуль, светским тоном поинтересовался, не по-русски выговаривая шипящие:

- Милостивый государь, благоволите пояснить, будут ли Ваши друзья сегодня чинить нам препоны? Ждать ли нам гранаты в бочину или всё же не ждать? Я жду ответа… милостивый государь.

Чувствовалось, что "Ваши" он произнёс с большой буквы.

Ляхов, ошарашенный забытым и похожим на уважительное обращением, дружелюбным тоном, не осознавая полностью значения слов, просто услышав человеческую речь из уст небожителя, как стоял, повалился в ноги и, целуя корку льда, намёрзшую на берцы у самых подошв, закричал. Вернее, ему казалось, что он кричит - на деле его растрескавшиеся губы извергали сбивчивый шёпот:

- Господин… товарищ… господин… помогите, там дети мои, деточки….. умирают, господин… товарищ… - и Ляхов забормотал что-то еще более невразумительное, жалостливое, восходящее к тёмным временам обезьяних стай.

Брюнет осклабился, на его лице сложилась гримаса презрения и ехидства, за которыми могло крыться сочувствие. Могло и не крыться.

- Конечно, мы поможем Вам, милостивый государь, непременно поможем.

- Правда? - удивлённо прошептал Ляхов в снег.

- Разумеется, - глядя сверху вниз на Ляхова ясными карими глазами, без тени двусмысленности произнёс боец. - Мы всем помогаем. Вот вы кем до всего этого были?

Ляхов испугался лгать.

- Я… я в Вест-Инвесте… начальником отдела. Юрист я… юристом… отдел… я, - прохныкал он.

- Банкир, значит, олигарх? - с какой-то окончательной радостью спросил брюнет. - Что ж… Я помогу тебе. Лично и прямо щас помогу… банкир, значит… - Брюнет, жутко улыбнувшись, стал поднимать Ляхова на негнущиеся ноги, одновременно разворачивая его лицом к стене. - Вставай, милостивый государь.

Слово "банкир" отняло у Ляхова всякую волю к сопротивлению, он не находил слов и безвольно обмяк, вывернувшись из сильных рук и студнем оползая по стенке. Взглянув на результаты своих усилий, боец недовольно хмыкнул, и, отойдя на шаг, передернул затвор "калаша".

- Ваха, чёрт нерусский, ты чего собрался делать? - откуда-то из другого мира донесся до Ляхова уверенный и как будто знакомый голос.

- Мочить, - коротко, безо всякой рисовки прозвучал ответ.

- Мочить… мочить надо кого прикажут… и когда прикажут… - тут знакомый голос добавил оборот, вызвавший нервный хохоток у свидетелей разговора, возившихся, судя по звукам, с каким-то железом. - За что ты его?

- Понимаешь, он банкир, - резко бросил Ваха с неожиданно прорезавшимся гортанным говором.

- Да какой он банкир, банкиры в Стамбуле жён на панелях пасут, - сказал знакомый голос. Бойцы радостно загоготали.

- А какая, по большому счёту, разница, Вениамин Анатольевич? Какая мне, по большому счёту, разница? - вновь светски, почти без акцента, чуть устало отчеканил Ваха. Ляхову отчего-то показалось, что мочить его прямо сейчас не будут. - Сникерсы на халяву жрал? Жрал…

"Вениамин Анатольевич, Вениамин Анатольевич, Вениамин", - Ляхову казалось, что от этой мысли сейчас зависит всё. - "Знакомый голос… Вениамин…"

Набравшись смелости, Ляхов обернулся - точно, Веня! Он продолжил поворот, упав на колени и во всю мочь заорал - на деле захрипел чуть сильнее шёпота:

- ВЕНЯ!

Подошедший ближе обладатель голоса всмотрелся в опустошённое голодом и морозом лицо, а всмотревшись, замер.

- Женя? Ляхов? Ну, встреча! - он подошёл и без труда вздёрнул Ляхова на ноги, заключив в медвежьи объятия. - Ты как, друг? Как сам, Татьяна как, дети?

Веня тормошил старого приятеля так, как будто пересеклись они не в поле посреди зимы в окружении суровых вооружённых людей, а где-нибудь в уютной кафешке по дороге с работы в прежние времена.

- Как… - Веня, кажется, только сейчас понял, насколько неуместны - или напротив, насколько уместны его вопросы, и осёкся.

- Татьяна, дети, - бормотал Ляхов, выискивая внутри чудом уцелевшие крупицы уверенности, - там они, в посёлке, голодно нам очень, Веня, голодно совсем…

Вениамина Борисова Ляхов знал издавна, они вместе учились в институте, правда, на разных потоках. В бытность свою юристом Ляхову иногда было неловко вспоминать об этом, потому что он испытывал чувство вины перед Вениамином. На младших курсах Ляхов подрабатывал официантом и не испытывал особо тёплых чувств по поводу резкого изменения уровня жизни своих родителей - типичной офицерской семьи - с распадом Союза. Из-за стеснённости в деньгах и жилье, дополненной отсутствием перспективы, Ляхов ударился в чтение Калашникова, Крупнова, Парщева - авторов, стяжавших себе эпитеты от "пресловутый" до "маргинальный". К этому чтиву Ляхов приохотил и Вениамина. Потом, когда с перспективами всё определилось, а денежные затруднения отошли в прошлое, Ляхов со стыдливой усмешкой вспоминал свои прежние вздохи "и в такой богатой стране…" или "какая была Империя…" А Вениамин… Вениамин всё это не бросил, связался с совсем уж отмороженными красными "хезболлах", не то Армия Свободной Воли, не то Воли Народа, мотался по стране, выпускал какую-то дурацкую газету - в общем, занимался ерундой. При редких встречах с ним и в почти столь же редких созвонах, Ляхов, терзаемый угрызениями совести, убеждал приятеля: "Брось это, брось, безнадежно всё это. Фантазии. Утопия. Займись делом, Веня, встраивайся, другой системы тут нет и не будет. Да хоть женись ты наконец…" В ответ на упрёки Вениамина в отсутствии прежнего боевого задора Ляхов только отмахивался и здраво отвечал: "Если начнётся, то начнётся". Разговоры оказались бесполезны для обоих - Вениамин всё глубже погружался в эту пучину, потом и вовсе исчез - то ли воевал где-то, то ли сидел, то ли сперва воевал, потом сидел.

…Вокруг них уже собрались несколько человек - тех, что крепили ржавые тросовые чалки к БТР. Откуда-то в руках Ляхова возникла краюха тёмного хлеба - та самая, вымечтанная - и фляжка с чем-то терпким, неведомого не то забытого вкуса. Ваха поглядывал на свою несостоявшуюся жертву уже без угрозы, на его смуглом лице безжалостное любопытство мешалось с брезгливостью.

- А ты его к стенке хотел, образина. Это ж кореш мой, однокорытник, в институте вместе учились, Женькой звать, - обрадованно объяснил ему Вениамин.

- Детям, хлеба бы, муки, хоть чего-нибудь, Веня, - стонал Ляхов. - Хлеба, Веня…

- Соберём-соберём, не волнуйся, - торопливо успокоил его Вениамин. - Правда, ребята?

На этот раз ответом словам Вениамина стало молчание. Ляхов с возродившейся тревогой смотрел на мрачные лица за спиной друга. Подчинённые Вениамина явно не хотели делиться, тем более с Ляховым.

- Я своё мнение по данному вопросу выразил, Вениамин Анатольевич. - Ваха говорил веско, без обиды или сомнения в голосе. - Он своё уже схавал. Даже больше, чем надо, схавал.

Подкатил второй БТР, который, очевидно, намеревались использовать как тягач, с него спрыгнул высокий молодой парень, затянутый под тонким бронежилетом в танкач с непонятными Ляхову знаками различия. Парень подошёл, обменялся несколькими фразами с собравшимися, фразы прошли мимо слуха Ляхова. Прозвучало слово "разойтись", воспринятое как приказ.

Обратившись к Борисову, парень произнёс:

- Вениамин Анатольевич, я вас знаю давно. Многие здесь вам обязаны, в том числе жизнью. Однако в данном вопросе я просто вынужден поддержать мнение Вахи, молчаливо одобренное ребятами. Всех скотов мы сейчас спасти не в состоянии, а подрывать боеспособность подразделения, раздавая еду кому попало - неприемлемо. Мы не Чип, не Дейл и не Красный Крест, мы санитары леса. А также полей, дорог и городов. Нам сейчас хоть какой-нибудь порядок навести. Мы всё это уже обсуждали. И вы сами согласились, что у этих, - короткое движение подбородка явно имело отношение к Ляхову, - был шанс всегда. Его давала хотя бы и ваша АВН . Они им не воспользовались.

В ушах у Ляхова звенело, он бессмысленно смотрел на левый рукав Вениамина - эмблема на нём отличалась от той, что была у остальных. Две руки, большая и малая, с хлебными колосьями. Хлеб. Пища. На фоне красного щита - надпись АВН.

Парень в бронежилете чем-то напоминал остро отточенный нож - держался твёрдо и уверенно, его серое лицо хищно врезалось в морозный воздух. Слова, исходящие паром изо рта, тоже были твёрдыми и уверенными. Вениамин обескураженно смотрел на парня, подыскивая нужные слова. Слова правильнее, нежели только что услышанные.

- Андрей, ну… может, авансом? - спросил Вениамин после тяжкой паузы. - Он летом отработает на полях. Я за него поручусь.

Андрей уделил Ляхову долгий, пронизывающий взгляд:

- Нет, - отрубил он. - Этот до лета не доживет. Если бы и дожил, на поля я его не возьму, измождён донельзя. В порядке исключения разрешаю вам выдать половину своего недельного рациона. Половину, не больше. - Он развернулся и двинулся к БТРам, уже объединённым в рычащую сцепку.

Колонна только что восстановила боевое построение, но пока не трогалась с места - за чёрный борт грузовика цеплялся дрожащий, плачущий человек с рюкзаком на спине. Вениамин, сидя в кузове, всё старался отцепить костлявые пальцы с обломанными ногтями от дерева борта, от собственных ладоней, от лохмотьев тента и приговаривал, сбиваясь на бормотание в тон ляховскому:

- Ну, не плачь, Женя, не плачь. Рюкзак, главное, донеси. Леоново, говоришь? Заеду, обязательно заеду, если буду жив. Нам сейчас далеко, за Жиздру, но через неделю вернёмся и зайду. Протяни пока на том, что есть, я тебе ведь и лишней банки консервов положить не могу, Скальпель меня в расход пустит и будет прав.

- Веня, - скулил Ляхов. - Почему? Почему они такие жестокие? Почему, Веня?

- У них своя правда. Тут разный народ, отовсюду. И по тюрьмам за свою правду сидели, и по митингам ходили, и статьи писали - всё за правду. А теперь вот умирают за неё. И убивают. Ведь Андрюха прав, понимаешь? Вы сами так захотели - через смерть, через кровь. Нас вот, АВН, никто не слушал. Ты ведь сам мне говорил, помнишь? "Займись делом, брось все это, подождём, когда начнется, вот тогда". Вот, дождались…

Рюкзак тянул Ляхова назад, но нужно было что-то сказать последнее, важное, что всё поставит на свои места. И Ляхов жарко затараторил, елозя пальцами по обледенелому борту, не выбирая слов:

- Да, Веня, да, я понимаю. Правда всё, правда. Но я о детях думал. О детях заботился. Чтобы детям было хорошо. Работать надо было, Веня, чтобы дети выросли, чтобы жили лучше, чтобы всё хорошо было. Дочке классы, сыну мотоцикл, и чтобы потом квартиру, после свадьбы, Веня. Я за детей боялся, заботился о них, Веня…

Что-то изменилось вокруг - Ляхов понял это по лицу Борисова. Затем из полутьмы под тентом появились другие лица, молодые. Ляхов удивлённо посмотрел на них, не умея понять, зачем из темноты вместе с лицами выдвинулись рыльца автоматных дул. Он отказывался понять, что на него молча смотрит чужое мёртвое детство, убитое жизнью, которую Ляхов полагал разумной, естественной и благополучной. Он видел, как Вениамин что-то яростно говорит и, наверное, говорит что-то важное, но не мог оторвать взгляд от этих лиц. Первая вспышка сверкнула, когда Ляхов ещё не успел закрыть ладонями лицо.

…Брови Борисова поползли вверх, удивление сменилось сперва раздражением, а там и вовсе яростью:

- За детей? За каких детей? За этих, с рождения в грязищи и в кровищи? За своих, что ли, что с голода в подвале доходят? А ну, пошел нахрен от борта, не то сейчас думалку расшибу!

Не хотел этого Вениамин, зол он был сильно на Ляхова, но вот такого не хотел - полдюжины автоматных стволов одновременно потянулись к квадрату дневного света, полдюжины молодых тел, отталкивая друг друга, заворочались в проходе между лавками. Полдюжины очередей почти одновременно рванули тело отпрянувшего, закрывшего лицо ладонями человека…

- О детях он думал, сволочь, - приговаривал Ваха, очищая рюкзак от подмёрзшей липкой крови. - О детях.

Вениамин молчал. Он только что спорол с рукава нашивку с изображением двух рук - большой и малой с колосьями - и надписью АВН на фоне красного щита. Теперь надо было пришить другую, как у всех - красную, со сложной эклектичной геральдикой на ней. Произнесённые про себя слова "эклектичность" и "геральдика" поражали своей неуместностью. Мысль, простая, строгая и бесполезная, пробивала сквозь них дорогу на поверхность сознания. "Санитары леса. Да. С волками жить, по-волчьи выть. А ведь всё, всё могло быть иначе…"